Он просек, и ему тут же все стало ясно.
— Ты не знаешь, кто мой отец, да?
— Без понятия.
Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы — нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась — пройдет, только бы сесть, — ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, — одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа — одна гигантская «Икея», тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.
Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.
Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась — мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:
— Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.
— Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.
— Домой хочу.
— Не поздновато ли спохватилась?
— Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.
— Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.
Я снова покачала головой.
— Вот… — Он сунул руку в карман пальто. — Возьми две штуки.
— Что это?
— Возьми, полегчает.
На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда — не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.
Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас — жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости — жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.
Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.
И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.
Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет — и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы — как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал — ни до, ни после.
По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное — в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное — внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.
Я не стала объясняться. Намочила под краном вафельное полотенце и отерла руки и колени. Мне казалось, Джереми будет убит горем из-за того, что я не знаю его отца, но он принял известие спокойно.
— Тебя изнасиловали?
— Нет.
— Связь по родственной линии?
— Нет.
— Неужели ты просто не в курсе?
— Все сложнее, чем ты думаешь, Джереми. Хотя, насколько я вижу, мы оба умираем с голода — так что давай сначала поедим, ладно?
Он стал извлекать из холодильника съестное — много чего у меня залежалось, я уже и сама позабыла: шнитт-лук, кусочек подсохшего сыра, бутылочка с маринадом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Ты не знаешь, кто мой отец, да?
— Без понятия.
Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы — нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась — пройдет, только бы сесть, — ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, — одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа — одна гигантская «Икея», тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.
Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.
Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась — мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:
— Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.
— Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.
— Домой хочу.
— Не поздновато ли спохватилась?
— Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.
— Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.
Я снова покачала головой.
— Вот… — Он сунул руку в карман пальто. — Возьми две штуки.
— Что это?
— Возьми, полегчает.
На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда — не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.
Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас — жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости — жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.
Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.
И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.
Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет — и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы — как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал — ни до, ни после.
По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное — в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное — внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.
Я не стала объясняться. Намочила под краном вафельное полотенце и отерла руки и колени. Мне казалось, Джереми будет убит горем из-за того, что я не знаю его отца, но он принял известие спокойно.
— Тебя изнасиловали?
— Нет.
— Связь по родственной линии?
— Нет.
— Неужели ты просто не в курсе?
— Все сложнее, чем ты думаешь, Джереми. Хотя, насколько я вижу, мы оба умираем с голода — так что давай сначала поедим, ладно?
Он стал извлекать из холодильника съестное — много чего у меня залежалось, я уже и сама позабыла: шнитт-лук, кусочек подсохшего сыра, бутылочка с маринадом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58