Но, увы, к сожалению, жизнь рано нас разлучила и встретились мы всего неслоко раз.
Перед тем, как уехать из страны, я договорилась с младшей сестрой, и мы поехали к ней. Она была рада нашему приезду.
Не знала куда нас усадить и чем накормить!
Неделю мы были вместе – три сестры – три разных человека…
Что ещё можно рассказать о печальном чёрно-розовом сибирском детстве?
Жизнь в Пихтовке ничем не напоминала фильмы о Сибири.
Всё проще и сложней.
Большинство из ссыльных умерли от голода и холода.
Однажды моя мама, вернувшись с саночками из очередного похода, взяла две картофелины и понесла в семью, где были муж, жена и трое детей. До ссылки это была благородная набожная семья, уважаемые в местечке люди.
Муж был пожилым человеком и возможно поэтому его не забрали в пути вместе с остальными мужчинами. Мама застала женщину только что умершей.
Мужчина одичал от голода.
Он схватил одну картофелину и, давясь и озираясь, съел её сырую и немытую.
Вскоре и он тоже умер.
Остались три девочки: Поля – немного младше меня, которую увезли куда-то в детский дом, и две другие – Оня и Мася, примерно одного возраста с Хавалы.
Моя мама взяла их жить в наш домик– терем– теремок, который хотя и не был резиновым, но вместил всех.
Днём все разбредались кто куда. Ночью возникали трудности с размещением для сна.
Поэтому я спала на столе. Чтобы удлинить его, к стене покато пристраивали ребристую стиральную доску. На стол стелили вездесущий бараний тулуп, сверху ещё что-то, и никакая бессонница меня не мучила. Мама с Броней и Хавалы втроём спали на единственной железной кровати. С одной стороны мама и Броня, с другой стороны – валетом к ним Хавалы.
Анна Исаевна спала на своей узенькой полудетской кроватке напротив.
Оня и Мася умещались на пятачке, в центре комнаты на полу.
Ещё невозможней было, когда тут же присутствовал телёнок и выкопанная картошка.
Но, тем не менее, всё обошлось.
Мы все остались живы.
Оня, Мася и Поля Бедриковецкие не умерли!
Позже мы все встретились в Черновцах.
Из ссыльных остались живы также Гриншпуны, сестры и мать.
К ним вернулись мужчины, два брата Нисл и Берл.
Они рассказали как погиб мой отец. Почему им одним удалось вернуться, никто не узнал.
Они жили лучше других и очень скоро уехали.
В Сибири они ходили уверенные, высокие, красивые и сытые.
Они иногда приходили к нам и подшучивали надо мной и малышкой.
Посещение начиналось с игривых, отеческих вопросов, не «протянула ли она ножки», затем со сладчайшими улыбочками интересовались что поделывает «наша учёная», это я.
Неизвестно почему Хавалы угодливо им подхихикивала.
Им было смешно, что я забитая и затюканная, в драных тряпках, всегда ходила с книгой, украдкой читала и говорила литературным русским языком, ничего общего, не имевшего с пихтовской речью, которая отличалась своей особой «красотой» и состояла примерно на тридцать процентов из мата, на тридцать процентов из словечек типа:
«куды» «чо» «штоли» «дык» «насрать» «поцалуй меня в сраку» и т.д. на двадцать процентов из специальных военных заготовок:
«время военное – минута дорога» «война всё спишет» «смерть врагам!»
«враг подслушивает» «На смерть! За Родину, за Сталина!»
Не годилось спрашивать: «Куда идёшь?» Неизменно следовал ответ:
«Куды, куды, на кудыкину гору!»
Полагалось спрашивать: «Мань, (Тань, Петь, Вань) ты далеко?» Это был хороший тон, но, тем не менее, и в этих случаях шутники иногда отвечали: «далеко, отсюда не видать».
Любимым и единственным видом пихтовского искусства были, подходящие для любых ситуаций, неувядаемые частушки. Например:
Милый чо, милый чо,
Милый сердишься почо?
Или люди чо сказали?
Или сам придумал чо?
Часто изменяли уже известную песню:
…на позицию девушка, а с позиции мать. на позицию честная, а с позиции блядь.
Особенно неподражаем был мат.
Он выражал все чувства, оттенки чувств и образ мышления, являлся способом убеждения и общения, употреблялся особями обоих полов, начиная с пяти лет.
Жизнь в Пихтовке протекала на нескольких уровнях.
Граждане делились примерно на четыре группы:
Первая группа: «Элита», не по сути – по положению.
Это милиция, начальство, что покрупнее, сельпо, председатель артели, партийные боссы.
Они имели спец пайки, спец-жильё, спец законы.
Они безбожно пили, но, не привлекая внимание, а в спец– жилье или в спец кабинетах.
Вторая группа: Сибиряки. Местные жители Пихтовки.
Они не были особенно зажиточными, но имели довольно просторные избы, домашний скот, варили брагу – напиток, выросший из кваса, но не доросший до самогонки.
Его можно пить в больших пределах, что и делали.
Пили практически все, в меру своих сил и возможностей, не допиваясь до состояния алкоголиков.
Третья группа: Ссыльные. Большинство из них «благополучно» вымерли.
Остальные, как моя старшая сестра, ассимилировались и стали настоящими сибиряками с их речью и образом жизни.
Анна Исаевна сумела со временем уехать.
У меня была ещё одна старшая подруга Дора Исааковна Тимофеева, которая была политической ссыльной. Я была «белой вороной»
Четвёртая группа – последняя группа.
Это были люди, которые являлись последними буквально.
Хуже их не было.
Сюда в частности относились Иван и Марфа, которые жили на окраине в какой-то развалюхе и имели двух взрослых дочерей.
Эта семейка вызывала отвращение и насмешки у всех обитателей Пихтовки.
Там пили все вместе – родители и дочки.
Там можно было купить самогонку, и там собирались все «последние».
Потом Ивана забрали на войну и через какое-то время он начал присылать из Берлина посылки.
В Пихтовке начался ажиотаж!
Марфа и дочери стали разгуливать по деревенской грязи в сапогах и шикарных длинных ночных сорочках с кружевами, в утренних пеньюарах самых нежных тонов, поливали себя одеколоном и благоухали на всю деревню.
Пьянки и гогот в развалюхе стояли сутками.
Вскоре, однако, как и подобает, наступило возмездие!
Вернулся Иван…
Не застав, награбленное им «на поле брани» в богатых берлинских семьях, он чуть не убил трёх дам.
День Победы!
Мечта и надежда бесконечных четырёх голодных военных лет.
Жизнь, подчинённая одной фразе: «Всё для Победы!»
Он наступил, День Победы, и запомнился мне так.
У нас в избушке была печка с плитой, на которой мы готовили еду.
В холодные морозные дни мы что-нибудь стелили на плиту и сидели на ней, чтобы согреться.
Видимо 9 мая в Сибири ещё не лето. Мы, как раз, сидели на плите, когда услышали по радио сообщение о Победе.
В это время прибежала мама, чтобы обрадовать нас, а мы, заслышав её шаги, сорвались навстречу…
Мы с двух сторон ринулись на дверь, она вырвалась и по очереди ударила всех!
Мы, как горох, посыпались на пол и одновременно плакали и смеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Перед тем, как уехать из страны, я договорилась с младшей сестрой, и мы поехали к ней. Она была рада нашему приезду.
Не знала куда нас усадить и чем накормить!
Неделю мы были вместе – три сестры – три разных человека…
Что ещё можно рассказать о печальном чёрно-розовом сибирском детстве?
Жизнь в Пихтовке ничем не напоминала фильмы о Сибири.
Всё проще и сложней.
Большинство из ссыльных умерли от голода и холода.
Однажды моя мама, вернувшись с саночками из очередного похода, взяла две картофелины и понесла в семью, где были муж, жена и трое детей. До ссылки это была благородная набожная семья, уважаемые в местечке люди.
Муж был пожилым человеком и возможно поэтому его не забрали в пути вместе с остальными мужчинами. Мама застала женщину только что умершей.
Мужчина одичал от голода.
Он схватил одну картофелину и, давясь и озираясь, съел её сырую и немытую.
Вскоре и он тоже умер.
Остались три девочки: Поля – немного младше меня, которую увезли куда-то в детский дом, и две другие – Оня и Мася, примерно одного возраста с Хавалы.
Моя мама взяла их жить в наш домик– терем– теремок, который хотя и не был резиновым, но вместил всех.
Днём все разбредались кто куда. Ночью возникали трудности с размещением для сна.
Поэтому я спала на столе. Чтобы удлинить его, к стене покато пристраивали ребристую стиральную доску. На стол стелили вездесущий бараний тулуп, сверху ещё что-то, и никакая бессонница меня не мучила. Мама с Броней и Хавалы втроём спали на единственной железной кровати. С одной стороны мама и Броня, с другой стороны – валетом к ним Хавалы.
Анна Исаевна спала на своей узенькой полудетской кроватке напротив.
Оня и Мася умещались на пятачке, в центре комнаты на полу.
Ещё невозможней было, когда тут же присутствовал телёнок и выкопанная картошка.
Но, тем не менее, всё обошлось.
Мы все остались живы.
Оня, Мася и Поля Бедриковецкие не умерли!
Позже мы все встретились в Черновцах.
Из ссыльных остались живы также Гриншпуны, сестры и мать.
К ним вернулись мужчины, два брата Нисл и Берл.
Они рассказали как погиб мой отец. Почему им одним удалось вернуться, никто не узнал.
Они жили лучше других и очень скоро уехали.
В Сибири они ходили уверенные, высокие, красивые и сытые.
Они иногда приходили к нам и подшучивали надо мной и малышкой.
Посещение начиналось с игривых, отеческих вопросов, не «протянула ли она ножки», затем со сладчайшими улыбочками интересовались что поделывает «наша учёная», это я.
Неизвестно почему Хавалы угодливо им подхихикивала.
Им было смешно, что я забитая и затюканная, в драных тряпках, всегда ходила с книгой, украдкой читала и говорила литературным русским языком, ничего общего, не имевшего с пихтовской речью, которая отличалась своей особой «красотой» и состояла примерно на тридцать процентов из мата, на тридцать процентов из словечек типа:
«куды» «чо» «штоли» «дык» «насрать» «поцалуй меня в сраку» и т.д. на двадцать процентов из специальных военных заготовок:
«время военное – минута дорога» «война всё спишет» «смерть врагам!»
«враг подслушивает» «На смерть! За Родину, за Сталина!»
Не годилось спрашивать: «Куда идёшь?» Неизменно следовал ответ:
«Куды, куды, на кудыкину гору!»
Полагалось спрашивать: «Мань, (Тань, Петь, Вань) ты далеко?» Это был хороший тон, но, тем не менее, и в этих случаях шутники иногда отвечали: «далеко, отсюда не видать».
Любимым и единственным видом пихтовского искусства были, подходящие для любых ситуаций, неувядаемые частушки. Например:
Милый чо, милый чо,
Милый сердишься почо?
Или люди чо сказали?
Или сам придумал чо?
Часто изменяли уже известную песню:
…на позицию девушка, а с позиции мать. на позицию честная, а с позиции блядь.
Особенно неподражаем был мат.
Он выражал все чувства, оттенки чувств и образ мышления, являлся способом убеждения и общения, употреблялся особями обоих полов, начиная с пяти лет.
Жизнь в Пихтовке протекала на нескольких уровнях.
Граждане делились примерно на четыре группы:
Первая группа: «Элита», не по сути – по положению.
Это милиция, начальство, что покрупнее, сельпо, председатель артели, партийные боссы.
Они имели спец пайки, спец-жильё, спец законы.
Они безбожно пили, но, не привлекая внимание, а в спец– жилье или в спец кабинетах.
Вторая группа: Сибиряки. Местные жители Пихтовки.
Они не были особенно зажиточными, но имели довольно просторные избы, домашний скот, варили брагу – напиток, выросший из кваса, но не доросший до самогонки.
Его можно пить в больших пределах, что и делали.
Пили практически все, в меру своих сил и возможностей, не допиваясь до состояния алкоголиков.
Третья группа: Ссыльные. Большинство из них «благополучно» вымерли.
Остальные, как моя старшая сестра, ассимилировались и стали настоящими сибиряками с их речью и образом жизни.
Анна Исаевна сумела со временем уехать.
У меня была ещё одна старшая подруга Дора Исааковна Тимофеева, которая была политической ссыльной. Я была «белой вороной»
Четвёртая группа – последняя группа.
Это были люди, которые являлись последними буквально.
Хуже их не было.
Сюда в частности относились Иван и Марфа, которые жили на окраине в какой-то развалюхе и имели двух взрослых дочерей.
Эта семейка вызывала отвращение и насмешки у всех обитателей Пихтовки.
Там пили все вместе – родители и дочки.
Там можно было купить самогонку, и там собирались все «последние».
Потом Ивана забрали на войну и через какое-то время он начал присылать из Берлина посылки.
В Пихтовке начался ажиотаж!
Марфа и дочери стали разгуливать по деревенской грязи в сапогах и шикарных длинных ночных сорочках с кружевами, в утренних пеньюарах самых нежных тонов, поливали себя одеколоном и благоухали на всю деревню.
Пьянки и гогот в развалюхе стояли сутками.
Вскоре, однако, как и подобает, наступило возмездие!
Вернулся Иван…
Не застав, награбленное им «на поле брани» в богатых берлинских семьях, он чуть не убил трёх дам.
День Победы!
Мечта и надежда бесконечных четырёх голодных военных лет.
Жизнь, подчинённая одной фразе: «Всё для Победы!»
Он наступил, День Победы, и запомнился мне так.
У нас в избушке была печка с плитой, на которой мы готовили еду.
В холодные морозные дни мы что-нибудь стелили на плиту и сидели на ней, чтобы согреться.
Видимо 9 мая в Сибири ещё не лето. Мы, как раз, сидели на плите, когда услышали по радио сообщение о Победе.
В это время прибежала мама, чтобы обрадовать нас, а мы, заслышав её шаги, сорвались навстречу…
Мы с двух сторон ринулись на дверь, она вырвалась и по очереди ударила всех!
Мы, как горох, посыпались на пол и одновременно плакали и смеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76