Ты должен понять, что только дочь проститутки умеет так ловко охмурять мужчин!
Ян Миньгао снова возлег в кресло. Он уже много лет работал на этом месте и знал грешки чуть ли не каждого жителя района. Именно таким образом он проявлял свою классовую бдительность.
Подчиненный, стоя перед ним навытяжку, чуть не плакал.
– Конечно, по закону о браке ты вправе сам выбирать себе жену, – продолжал Ян Миньгао, – но у партии есть свои законы. И тут перед тобой уже другой выбор: либо партийный билет, либо дочка хозяина постоялого двора!
Ян Миньгао исходил из принятых правил, из основополагающих принципов. Он ни словом не упомянул о своей племяннице, которая уже лопалась от зрелости, как налившийся соком персик.
Привыкший в армии к ясности и простоте, Ли Маньгэн не мог постичь всех этих сложностей и чувствовал себя, точно дерево, теряющее листву после первых же заморозков. За несколько дней он похудел чуть ли не вдвое.
Но это было еще не все. Когда районы упразднили, а уезды и волости получили новых руководителей, в списках волостных начальников Ли Маньгэна уже не оказалось. Он был назначен поваром в волость, потому что при демобилизации в его документах кто-то написал, что его нужно использовать не как кадрового работника, а как служащего.
Ли Маньгэн отверг подобную честь, вернулся в Лотосы и стал перевозчиком вместо своего постаревшего отца. Итак, взлет у него не состоялся, но и падение было не очень тяжелым: это ведь почти справедливо, если сын перевозчика продолжает дело своих предков. А управляться с лодкой он умел отлично.
Однажды вечером, когда на небе сияла яркая луна, он снова встретился с Ху Юйинь – все на тех же каменных плитах причала. Теперь у него для этого было больше возможностей, лодка находилась в его распоряжении.
– Это я во всем виновата, я… – бормотала девушка, и ее круглое заплаканное лице в неровном свете луны само напоминало полную луну, плывущую сквозь облака.
– Не плачь, Юйинь, мне и так тошно… – Ли Маньгэну и самому захотелось заплакать, но он, недавний солдат, не мог позволить себе слез.
– Маньгэн, я понимаю, ты обязан сделать выбор, ты не можешь без партии… Это я виновата, у меня судьба несчастная. Когда мне было тринадцать лет, слепой гадатель нагадал мне – я никому об этом не говорила, одному тебе, – что у меня жизнь не заладится, что я буду нести горе мужчинам… – Ху Юйинь зарыдала, виня во всем только себя. У нее до того не было врагов, и она совершенно не привыкла винить других. Ли Маньгэну это показалось странным, как и то, что на седьмом году после освобождения она не избавилась от суеверий, но он не хотел осуждать ее. Она была слишком несчастна и слишком уязвима – совсем как отражение лотоса в воде: прикоснешься пальцами, и оно исчезнет.
– Маньгэн, можно я буду считать тебя названым братом, а ты меня – названой сестрой? Раз уж нам не судьба…
Ее страстная мольба расплавила бы даже железо, и Ли Маньгэн не устоял. Он бросился к ней, обнял и как безумный стал целовать.
– Маньгэн, брат мой, брат! – плакала на его плече девушка.
Да, брат. В этом слове было и доверие, и ответственность. Ли Маньгэн разжал объятия и постарался напустить на себя максимум суровости, на какую только способен мужчина. Он чувствовал, что в этот священный момент их отношения изменились: грустная неизбежность победила, взяла верх над любовью. От них теперь требовались не обычные чувства, а подлинный героизм.
– Да, Юйинь, отныне ты навсегда будешь моей сестрой. И хотя нас разделяет река, мы все-таки живем в одном селе. Пока я жив, я буду оберегать тебя…
Его слова прозвучали точно клятва.
Когда заведующая столовой Ли Госян отправилась в партбюро объединенной бригады, чтобы как можно подробнее узнать всю подноготную Ху Юйинь, она вдруг сообразила, что чуть не опростоволосилась. Сообразила, уже дойдя до причала: ведь нынешний секретарь партбюро Ли Маньгэн – это тот самый райисполкомовский работник, которого она несколько лет назад безуспешно пыталась соблазнить! С ума сойти! Все уже зашли в лодку, но она вовремя удержалась.
– Товарищ заведующая, куда это вы направляетесь собственной руководящей персоной? – не без игривости спросил ее Ван Цюшэ, только что вылезший из лодки. Он был моложе Гу Яньшаня, крепко сбит и на сей раз вполне прилично одет. Ли Госян ответила ему ласковой улыбкой и тут вспомнила, что Ван Цюшэ – известный в селе активист, непременный участник всех политических движений. Уж он-то наверняка знает все о Ху Юйинь! Они пошли рядом и вскоре разговорились, будто закадычные друзья после долгой разлуки.
Глава 4. Хозяин висячей башни
Ван Цюшэ, которого Ли Госян встретила на причале, действительно был примечательной фигурой в селе. По социальному происхождению он числился батраком и стоял даже ниже бедняка, потому что у бедняка есть хоть что-то, а у Ван Цюшэ до освобождения ничего не было – он мог считаться чистым пролетарием, золотом без изъяна. Он не знал ни отца, ни матери, ни времени и места своего рождения, ни того, как оказался в Лотосах. Тем более у него не было ни дедушек, ни бабушек, ни тестя, ни тещи, ни других родственников, то есть история его отличалась редкой чистотой. Ведь простота – это чистота, чистота – это белизна, а белизна – это пустота. Абсолютно чистый всегда предпочтителен: ему легче других подняться в небо или выехать за границу. К сожалению, для профессии летчика Ван Цюшэ не хватало ни здоровья, ни культуры, а для поездок за границу он не годился по причине полного незнания иностранных языков. Во всем этом виновато старое общество, при котором он вырос и воспитывался в сельском храме.
Когда началась земельная реформа, Ван Цюшэ было двадцать два года, а он уже пять лет бил в гонг в храме. Выполнял он и другие мелкие поручения, особенно связанные с беготней, потому что был довольно ловок и неглуп. Любил смотреть в рот богачам, прислуживать им, льстить. Иногда, конечно, получал и оплеухи, затрещины или пинки, о которых впоследствии очень красноречиво рассказывал на собраниях, обличающих дореволюционную жизнь. Он вспоминал, что ел рис, смоченный слезами, пил отвар из дикорастущих трав, до восемнадцати лет бегал с голым задом; по его голове били, как по «деревянной рыбе», на которой отбивают такт во время буддийских молитв; на его шее сидели, точно на скамейке, и у него не было даже веревки, чтобы повеситься…
Ван Цюшэ считали «героем земельной реформы». Он любил поговорить, поесть и вполне мог бы вырасти в начальника, носящего в нагрудном кармане френча авторучку с золотым пером; но, едва перейдя из низшего разряда в высший, он поскользнулся на отполированной до блеска и весьма опасной арене классовой борьбы. Когда его направили сторожить добро сбежавшего помещика, он тут же спутался с бывшей помещичьей наложницей и влез в ее кровать, инкрустированную слоновой костью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Ян Миньгао снова возлег в кресло. Он уже много лет работал на этом месте и знал грешки чуть ли не каждого жителя района. Именно таким образом он проявлял свою классовую бдительность.
Подчиненный, стоя перед ним навытяжку, чуть не плакал.
– Конечно, по закону о браке ты вправе сам выбирать себе жену, – продолжал Ян Миньгао, – но у партии есть свои законы. И тут перед тобой уже другой выбор: либо партийный билет, либо дочка хозяина постоялого двора!
Ян Миньгао исходил из принятых правил, из основополагающих принципов. Он ни словом не упомянул о своей племяннице, которая уже лопалась от зрелости, как налившийся соком персик.
Привыкший в армии к ясности и простоте, Ли Маньгэн не мог постичь всех этих сложностей и чувствовал себя, точно дерево, теряющее листву после первых же заморозков. За несколько дней он похудел чуть ли не вдвое.
Но это было еще не все. Когда районы упразднили, а уезды и волости получили новых руководителей, в списках волостных начальников Ли Маньгэна уже не оказалось. Он был назначен поваром в волость, потому что при демобилизации в его документах кто-то написал, что его нужно использовать не как кадрового работника, а как служащего.
Ли Маньгэн отверг подобную честь, вернулся в Лотосы и стал перевозчиком вместо своего постаревшего отца. Итак, взлет у него не состоялся, но и падение было не очень тяжелым: это ведь почти справедливо, если сын перевозчика продолжает дело своих предков. А управляться с лодкой он умел отлично.
Однажды вечером, когда на небе сияла яркая луна, он снова встретился с Ху Юйинь – все на тех же каменных плитах причала. Теперь у него для этого было больше возможностей, лодка находилась в его распоряжении.
– Это я во всем виновата, я… – бормотала девушка, и ее круглое заплаканное лице в неровном свете луны само напоминало полную луну, плывущую сквозь облака.
– Не плачь, Юйинь, мне и так тошно… – Ли Маньгэну и самому захотелось заплакать, но он, недавний солдат, не мог позволить себе слез.
– Маньгэн, я понимаю, ты обязан сделать выбор, ты не можешь без партии… Это я виновата, у меня судьба несчастная. Когда мне было тринадцать лет, слепой гадатель нагадал мне – я никому об этом не говорила, одному тебе, – что у меня жизнь не заладится, что я буду нести горе мужчинам… – Ху Юйинь зарыдала, виня во всем только себя. У нее до того не было врагов, и она совершенно не привыкла винить других. Ли Маньгэну это показалось странным, как и то, что на седьмом году после освобождения она не избавилась от суеверий, но он не хотел осуждать ее. Она была слишком несчастна и слишком уязвима – совсем как отражение лотоса в воде: прикоснешься пальцами, и оно исчезнет.
– Маньгэн, можно я буду считать тебя названым братом, а ты меня – названой сестрой? Раз уж нам не судьба…
Ее страстная мольба расплавила бы даже железо, и Ли Маньгэн не устоял. Он бросился к ней, обнял и как безумный стал целовать.
– Маньгэн, брат мой, брат! – плакала на его плече девушка.
Да, брат. В этом слове было и доверие, и ответственность. Ли Маньгэн разжал объятия и постарался напустить на себя максимум суровости, на какую только способен мужчина. Он чувствовал, что в этот священный момент их отношения изменились: грустная неизбежность победила, взяла верх над любовью. От них теперь требовались не обычные чувства, а подлинный героизм.
– Да, Юйинь, отныне ты навсегда будешь моей сестрой. И хотя нас разделяет река, мы все-таки живем в одном селе. Пока я жив, я буду оберегать тебя…
Его слова прозвучали точно клятва.
Когда заведующая столовой Ли Госян отправилась в партбюро объединенной бригады, чтобы как можно подробнее узнать всю подноготную Ху Юйинь, она вдруг сообразила, что чуть не опростоволосилась. Сообразила, уже дойдя до причала: ведь нынешний секретарь партбюро Ли Маньгэн – это тот самый райисполкомовский работник, которого она несколько лет назад безуспешно пыталась соблазнить! С ума сойти! Все уже зашли в лодку, но она вовремя удержалась.
– Товарищ заведующая, куда это вы направляетесь собственной руководящей персоной? – не без игривости спросил ее Ван Цюшэ, только что вылезший из лодки. Он был моложе Гу Яньшаня, крепко сбит и на сей раз вполне прилично одет. Ли Госян ответила ему ласковой улыбкой и тут вспомнила, что Ван Цюшэ – известный в селе активист, непременный участник всех политических движений. Уж он-то наверняка знает все о Ху Юйинь! Они пошли рядом и вскоре разговорились, будто закадычные друзья после долгой разлуки.
Глава 4. Хозяин висячей башни
Ван Цюшэ, которого Ли Госян встретила на причале, действительно был примечательной фигурой в селе. По социальному происхождению он числился батраком и стоял даже ниже бедняка, потому что у бедняка есть хоть что-то, а у Ван Цюшэ до освобождения ничего не было – он мог считаться чистым пролетарием, золотом без изъяна. Он не знал ни отца, ни матери, ни времени и места своего рождения, ни того, как оказался в Лотосах. Тем более у него не было ни дедушек, ни бабушек, ни тестя, ни тещи, ни других родственников, то есть история его отличалась редкой чистотой. Ведь простота – это чистота, чистота – это белизна, а белизна – это пустота. Абсолютно чистый всегда предпочтителен: ему легче других подняться в небо или выехать за границу. К сожалению, для профессии летчика Ван Цюшэ не хватало ни здоровья, ни культуры, а для поездок за границу он не годился по причине полного незнания иностранных языков. Во всем этом виновато старое общество, при котором он вырос и воспитывался в сельском храме.
Когда началась земельная реформа, Ван Цюшэ было двадцать два года, а он уже пять лет бил в гонг в храме. Выполнял он и другие мелкие поручения, особенно связанные с беготней, потому что был довольно ловок и неглуп. Любил смотреть в рот богачам, прислуживать им, льстить. Иногда, конечно, получал и оплеухи, затрещины или пинки, о которых впоследствии очень красноречиво рассказывал на собраниях, обличающих дореволюционную жизнь. Он вспоминал, что ел рис, смоченный слезами, пил отвар из дикорастущих трав, до восемнадцати лет бегал с голым задом; по его голове били, как по «деревянной рыбе», на которой отбивают такт во время буддийских молитв; на его шее сидели, точно на скамейке, и у него не было даже веревки, чтобы повеситься…
Ван Цюшэ считали «героем земельной реформы». Он любил поговорить, поесть и вполне мог бы вырасти в начальника, носящего в нагрудном кармане френча авторучку с золотым пером; но, едва перейдя из низшего разряда в высший, он поскользнулся на отполированной до блеска и весьма опасной арене классовой борьбы. Когда его направили сторожить добро сбежавшего помещика, он тут же спутался с бывшей помещичьей наложницей и влез в ее кровать, инкрустированную слоновой костью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68