Жила она еще и из-за одного поразившего ее воображение события. Я имею в виду приезд бесшабашных хунвэйбинов, которые, вопя во все горло со своим северным акцентом, надели на шею руководительницы коммуны Ли Госян старые туфли и выволокли ее на улицу. Это было невероятное, неслыханное событие! Оказывается, ты можешь бороться против меня, а другие – против тебя, и ты вовсе не всесильна! В тот день, идя среди вредителей чуть ли не рядом с руководительницей коммуны, Ху Юйинь была почти счастлива – злорадство переполняло ее душу. Вечером она умылась и посмотрела на себя в зеркало, оставшееся от матери. Она не смотрелась в него уже года три – с тех пор, как во время «четырех чисток» у нее отобрали новый дом и превратили его сначала в выставку классовой борьбы, а затем в сельскую гостиницу. Теперь она обнаружила, что постарела: на лбу, в уголках глаз и рта обозначились морщинки, но в целом ее лицо мало изменилось. Волосы были все такими же черными, густыми и мягкими, глаза – большими и ясными, щеки – пухлыми. Она сама удивилась этому и даже»тайне подумала: если с нее снять ярлык кулачки, а с Ли Госян – ее должности, то из ста мужчин все до единого наверняка предпочтут ее, Ху Юйинь…
Иногда в жаркую погоду она не могла уснуть и лежала голая поверх одеяла. Потом, словно стыдясь, закрывала лицо ладонями и передвигала их все ниже, пока не касалась грудей. Груди у нее были еще высокими, налитыми, как два холмика, точно у девушки. Ей не нравилось это, она хотела стереть их, но они не стирались. Разве она похожа на вредительницу? Те всегда ходили скрюченными, плоскогрудыми, с худыми руками и ногами, напоминающими хворостины. А она и Цинь Шутянь еще похожи на людей. С тех пор она снова стала смотреться в зеркало, иногда жалела себя и плакала. О чем? Да главным образом о том, что в ее душе еще горит огонь, который она никак не может погасить.
В то утро, когда бушевала гроза и на них с Цинь Шутянем не осталось ни одной сухой нитки, само небо благословило их грех. А страшнее всего начало. После первого обычно бывает и второе, и десятое, и пятнадцатое… Бдительность их односельчан была тогда направлена в сторону политики, потому что классовая борьба лезла буквально в каждую дырку. Кто мог вообразить, что двое вредителей, обязанных мести сельскую улицу, вступят в любовную связь? Сельчане были нагло обмануты, обведены вокруг пальца. Вероятно, у них просто рябило в глазах и притупилось чутье от бесконечных кампаний, проводимых одна за другой, когда лозунги, провозглашенные утром, оказывались ложными вечером. Крестьяне только видели, что каменные плиты их главной улицы становятся все чище и даже сверкают: на них было заметно каждое оброненное зернышко. Еще они видели, что вредители Цинь Шутянь и Ху Юйинь чрезвычайно активны в труде: не только в подметании улицы, но и в любой грязной работе по бригаде. Морщинки на лице Ху Юйинь разгладились; оно, как и раньше, стало похоже на розовый лепесток лотоса. Казалось, она обрела уверенность, что в один прекрасный день с нее снимут позорное звание новой кулачки.
Итак, закоренелый правый и новая кулачка незаконно сожительствовали за спиной революционных масс. Они чувствовали себя как двое юных любовников, не получивших согласия старших на брак и встречающихся украдкой; они порой дрожали от страха, но в то же время понимали, что каждое мгновение для них сейчас драгоценно. Находясь вместе, они обнимались и целовались как безумные. Долго сдерживаемые чувства, раз прорвавшись, обратились в пылкую страсть, для которой вечно не хватало времени. Им чудилось, что какая-то огромная рука может в любой момент разлучить их и они уже больше никогда не увидятся. Извращенное существование извращает и любовь, и неудивительно, что они старались наверстать упущенное. Они сознавали, что ведут себя рискованно, дерзко, что это грубый вызов их политическому и социальному положению, поэтому вечером никогда не зажигали огня. Они привыкли и, более того, полюбили жить в темноте. Ху Юйинь лежала на руке Цинь Шутяня, иногда в полусне называла его Гуйгуем, но тот не обижался и даже откликался, как будто действительно был ее мужем. Гуйгуй еще не умер, он жалел и ласкал свою жену; его душа переселилась в тело Цинь Шутяня. Цинь по-прежнему часто напевал свои любимые песни из «Посиделок». Этих песен было множество, но он все помнил и мог пропеть. Ху Юйинь восхищалась его памятью и отличным голосом.
– Ну что ты, – говорил Цинь Шутянь, – вот у тебя действительно прекрасный голос, точно звон нефрита! В тот год, когда я приехал к вам, ты так пела и так красиво выглядела, что я хотел взять тебя в ансамбль. Но ты уже в девятнадцать вышла замуж…
– Судьба есть судьба. Если уж печалиться, так оттого, что вы чужую свадьбу превратили в репетицию. Вот и сглазили нас с Гуйгуем…
– Ты снова плачешь?! Ох, это я виноват, все вспоминаю старое…
– Ничего, я не сержусь. Сама виновата – уродилась такой независимой и такой одинокой. Я не буду плакать. Спой лучше еще что-нибудь из «Посиделок»!
И Цинь Шутянь снова запел:
Моя любимая как облачко под солнцем -
Легка, сияет вся и золотится.
Пришлю за ней роскошный паланкин,
И свадьбу справим мы единорога с львицей.
Красивым стульям впору расписные лавки,
На цитру барабан глядит во все глаза,
Пред женихом с невестой вина сладкие,
Но в чару девичью вдруг падает слеза.
Моя любимая как облачко под солнцем,
Летящее свободно вслед за ветром.
Ху Юйинь подпевала ему, они пели очень тихо, чтобы соседи не услышали. Иногда они пели немного по-разному: Ху Юйинь – как в народе, а Цинь Шутянь – свой доработанный вариант. При этом они поглядывали друг на друга, даже толкались, однако ничего не исправляли. Кто сказал, что у них не было счастья, одно горе? Они вели себя как все влюбленные и упивались бесценной сладостью своей любви. Особенно часто они пели такую песню:
На белом свете есть сто дорог,
Не страшно идти по девяноста девяти,
Но сотая дорога – к смерти ведет.
Моя любимая, по ней не ходи!
Из риса сырого сварилась уж каша,
Из сосен зеленых уж сделали лодку.
За петуха отдадут – значит, нет доли краше,
За кобеля – значит, так суждено молодке,
Посватают столб – на плечи его и в дорогу,
Судьба предсказала: в реке дня рожденья
Сольются и чистый, и мутный потоки.
Я слезы твои осушу без сомненья,
Но грусти твоей не найду я истоки.
Жизнь, которую вели эти грешники, неудержимо разворачивалась, как бесконечный черный пояс. В конце весны, а может быть, и в начале лета, Ху Юйинь вдруг почувствовала недомогание: ее подташнивало, особенно от жирного, хотелось чего-нибудь солененького. Она стала доедать капусту и редьку, засоленные к зиме, но еще не понимала, в чем дело. Наконец она сообразила, что понесла, забеременела, и чуть не потеряла сознание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68