Маршал Пэн Дэхуай не жалел своей жизни ради народа, дрался за справедливость, участвовал в крупной политической борьбе. А он, Гу Яньшань, разве когда-нибудь стремился к власти, хотя бы помышлял о ней? Да и по плечу ли ему это? Конечно, нет. Он всего лишь честный человек, который всегда старался делать то, к чему его звала партия. Человек уже немолодой, добрый, простой и ничем не приметный. Что же случилось? Неужели революционная борьба распространилась и внутрь, когда свой начинает бить своего, когда уничтожают собственных бойцов? Борьба «не на жизнь, а на смерть»? Как это все бесчеловечно и страшно! И неужели он сам действительно чем-то провинился перед революцией? «Преступно распродавал рис из государственного амбара»! Наверное, имеется в виду то, что он за последние два года снабжал рисовыми отходами сестрицу Лотос, чтобы поддержать ее торговлишку… Знать, здорово он очумел, если только сейчас понял давно известное всему селу!
Ответив на этот вопрос, он немного успокоился, решив, что его грех не так уж велик, как объявила рабочая группа на основании приказа из уезда. За последние годы многие организации и частные лица покупали в зернохранилище рисовые отходы, чтобы кормить ими свиней, уток, кур, кроликов. Может быть, он действительно совершил служебный просчет, когда начал продавать Ху Юйинь отходы совсем для другого… Черт возьми, как пришла ему в голову эта мысль? Хотя он давно уже не питал никаких греховных намерений в отношении женщин и все сельчане считали его солидным человеком, ему, откровенно говоря, нравилась Ху Юйинь. Нравилось смотреть на ее смеющееся лицо, на большие черные глаза с ярко-белыми белками, нравилось слушать ее певучий голос. Когда он сидел у ее лотка, ему было так приятно и тепло, будто в родном доме. Красивые и нежные женщины всем нравятся – даже многим женщинам, не говоря уже о мужчинах. Разве это преступление? Неужели он, давно лишенный женской ласки, не мог насладиться подобной лаской хотя бы мысленно? Он решился помочь сестрице Лотос именно потому, что это не разрушало ее семью и не затрагивало никаких моральных устоев. Неужели и здесь количество переходит в качество и рисовые отходы, превратившись в рисовый отвар, довели его, Гу Яньшаня, до серьезного проступка?
Он подумал, что, наверное, месяц, а то и два будет находиться под следствием, торчать в этом чулане и даже за нуждой ходить под конвоем. Трудно перенести, пережить это время! Обычно он любил каждое утро, встав спозаранку, взять веник из бамбуковых веток и подмести улицу у входа в зернохранилище, перекинуться словом или шуткой с членами коммуны, спешащими на работу, похлопать по плечу ребенка, идущего в школу с ранцем за спиной. Вечером он привык прогуливаться по главной улице, стоять со знакомыми у дверей какой-нибудь лавки или зайти в нее, чтобы опрокинуть стаканчик подогретой водки из батата, пожевать жареного арахиса, порассуждать о делах. Но теперь все эти привычки приходилось оставить. Он был в нескольких метрах от главной улицы и вместе с тем на другом краю земли!
* * *
Лишь на пятый день заключения руководительница рабочей группы Ли Госян явилась к Гу Яньшаню с допросом.
– Почтенный Гу, говорят, в эти дни ты был несколько возбужден? Да, мы тоже не думали, что такой старый и уважаемый товарищ, у которого полагалось бы только учиться, попадет в столь серьезное положение. Не исключена возможность, что уком решил сделать тебя типичным примером для развертывания движения! – Ли Госян по-прежнему говорила очень гладко и отчетливо. Слыша ее, Гу Яньшань каждый раз жалел, что такой великолепный голос не находит себе достойного применения. Почему ее не взяли дикторшей на радио?
Он лишь холодно кивнул ей. Вообще, у него были к ней сложные чувства – презрение, смешанное с жалостью и в то же время некоторым уважением. Подумать только: эта баба сейчас представляет уком, держит в своих руках судьбы всех сельчан, в том числе и его самого! Начальство ее уважает, люди вынуждены ее терпеть, она устраивает одно собрание за другим, выступает, поучает, подсчитывает чужие доходы, словно свои собственные, рассуждает о марксизме-ленинизме, о классовой борьбе, о «четырех чистках» и «четырех нечистых». Говорит по два-три часа и даже не кашлянет, глотка воды не выпьет, как будто ее в специальном вузе обучали без передышки произносить всякие революционные слова.
– Ну как, о чем ты думал все эти дни? На мой взгляд, даже более сложные проблемы не трудно решить, если честно говорить о них с коллективом. К тому же мне лично хотелось бы, чтобы ты как можно раньше отмылся, вышел из этого чулана и вместе с революционными массами всего села включился в великое движение по перегруппировке классовых рядов и новому воспитанию кадровых работников! – одним духом произнесла Ли Госян и, чтобы подчеркнуть свою искренность, растрогать «солдата с севера», добавила: – Как видишь, я специально пришла сегодня одна, без других членов группы, чтобы поговорить с тобой по душам. Да и какая у меня может быть предвзятость по отношению к тебе!
Но Гу Яньшань не растрогался, а только взглянул на нее, как бы говоря: болтай все что хочешь, а мне с тобой толковать не о чем. Ли Госян почувствовала эту неприязнь и решила слегка уколоть его, чтоб не зазнавался. Она достала из кармана густо исписанный блокнот, неторопливо полистала его и, добравшись до нужной страницы, уже совсем другим, официальным тоном начала:
– Гу Яньшань, здесь есть один интересный подсчет, который тебе не мешает послушать. Как установила наша рабочая группа, со второй половины шестьдесят первого года, то есть за два года и девять месяцев, в вашем селе было сто девяносто восемь базарных дней – из расчета шесть в месяц. Перед каждым из этих дней ты продавал новой капиталистке лоточнице Ху Юйинь по шестьдесят фунтов риса, из которого она делала рисовый отвар для дальнейшего обогащения. Итого ты продал ей одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят фунтов риса. Это факт?
– Больше десяти тысяч фунтов?! – чуть не подскочил Гу Яньшань. Действительно, эта сумма была для него неожиданной, он не занимался такими дотошными подсчетами.
– Немало, правда? – иронически усмехнулась Ли Госян почти одними глазами. Она явно наслаждалась: всего раз уколола, а он уже подпрыгнул, с ним нетрудно будет сладить.
– Но ведь это рисовые отходы, а не настоящий «рис из государственного амбара», как говорится в приказе! – громко заспорил Гу Яньшань, уже не в силах сдерживать свою ярость.
– Отходы или рис – какая разница? Разве ты как заведующий зернохранилищем имеешь право взять из амбара десять тысяч фунтов? Ты что, сажал их, сеял? Откуда ты мог их взять, как не из государственного амбара? Ты докладывал об этом в уездный отдел продовольствия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Ответив на этот вопрос, он немного успокоился, решив, что его грех не так уж велик, как объявила рабочая группа на основании приказа из уезда. За последние годы многие организации и частные лица покупали в зернохранилище рисовые отходы, чтобы кормить ими свиней, уток, кур, кроликов. Может быть, он действительно совершил служебный просчет, когда начал продавать Ху Юйинь отходы совсем для другого… Черт возьми, как пришла ему в голову эта мысль? Хотя он давно уже не питал никаких греховных намерений в отношении женщин и все сельчане считали его солидным человеком, ему, откровенно говоря, нравилась Ху Юйинь. Нравилось смотреть на ее смеющееся лицо, на большие черные глаза с ярко-белыми белками, нравилось слушать ее певучий голос. Когда он сидел у ее лотка, ему было так приятно и тепло, будто в родном доме. Красивые и нежные женщины всем нравятся – даже многим женщинам, не говоря уже о мужчинах. Разве это преступление? Неужели он, давно лишенный женской ласки, не мог насладиться подобной лаской хотя бы мысленно? Он решился помочь сестрице Лотос именно потому, что это не разрушало ее семью и не затрагивало никаких моральных устоев. Неужели и здесь количество переходит в качество и рисовые отходы, превратившись в рисовый отвар, довели его, Гу Яньшаня, до серьезного проступка?
Он подумал, что, наверное, месяц, а то и два будет находиться под следствием, торчать в этом чулане и даже за нуждой ходить под конвоем. Трудно перенести, пережить это время! Обычно он любил каждое утро, встав спозаранку, взять веник из бамбуковых веток и подмести улицу у входа в зернохранилище, перекинуться словом или шуткой с членами коммуны, спешащими на работу, похлопать по плечу ребенка, идущего в школу с ранцем за спиной. Вечером он привык прогуливаться по главной улице, стоять со знакомыми у дверей какой-нибудь лавки или зайти в нее, чтобы опрокинуть стаканчик подогретой водки из батата, пожевать жареного арахиса, порассуждать о делах. Но теперь все эти привычки приходилось оставить. Он был в нескольких метрах от главной улицы и вместе с тем на другом краю земли!
* * *
Лишь на пятый день заключения руководительница рабочей группы Ли Госян явилась к Гу Яньшаню с допросом.
– Почтенный Гу, говорят, в эти дни ты был несколько возбужден? Да, мы тоже не думали, что такой старый и уважаемый товарищ, у которого полагалось бы только учиться, попадет в столь серьезное положение. Не исключена возможность, что уком решил сделать тебя типичным примером для развертывания движения! – Ли Госян по-прежнему говорила очень гладко и отчетливо. Слыша ее, Гу Яньшань каждый раз жалел, что такой великолепный голос не находит себе достойного применения. Почему ее не взяли дикторшей на радио?
Он лишь холодно кивнул ей. Вообще, у него были к ней сложные чувства – презрение, смешанное с жалостью и в то же время некоторым уважением. Подумать только: эта баба сейчас представляет уком, держит в своих руках судьбы всех сельчан, в том числе и его самого! Начальство ее уважает, люди вынуждены ее терпеть, она устраивает одно собрание за другим, выступает, поучает, подсчитывает чужие доходы, словно свои собственные, рассуждает о марксизме-ленинизме, о классовой борьбе, о «четырех чистках» и «четырех нечистых». Говорит по два-три часа и даже не кашлянет, глотка воды не выпьет, как будто ее в специальном вузе обучали без передышки произносить всякие революционные слова.
– Ну как, о чем ты думал все эти дни? На мой взгляд, даже более сложные проблемы не трудно решить, если честно говорить о них с коллективом. К тому же мне лично хотелось бы, чтобы ты как можно раньше отмылся, вышел из этого чулана и вместе с революционными массами всего села включился в великое движение по перегруппировке классовых рядов и новому воспитанию кадровых работников! – одним духом произнесла Ли Госян и, чтобы подчеркнуть свою искренность, растрогать «солдата с севера», добавила: – Как видишь, я специально пришла сегодня одна, без других членов группы, чтобы поговорить с тобой по душам. Да и какая у меня может быть предвзятость по отношению к тебе!
Но Гу Яньшань не растрогался, а только взглянул на нее, как бы говоря: болтай все что хочешь, а мне с тобой толковать не о чем. Ли Госян почувствовала эту неприязнь и решила слегка уколоть его, чтоб не зазнавался. Она достала из кармана густо исписанный блокнот, неторопливо полистала его и, добравшись до нужной страницы, уже совсем другим, официальным тоном начала:
– Гу Яньшань, здесь есть один интересный подсчет, который тебе не мешает послушать. Как установила наша рабочая группа, со второй половины шестьдесят первого года, то есть за два года и девять месяцев, в вашем селе было сто девяносто восемь базарных дней – из расчета шесть в месяц. Перед каждым из этих дней ты продавал новой капиталистке лоточнице Ху Юйинь по шестьдесят фунтов риса, из которого она делала рисовый отвар для дальнейшего обогащения. Итого ты продал ей одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят фунтов риса. Это факт?
– Больше десяти тысяч фунтов?! – чуть не подскочил Гу Яньшань. Действительно, эта сумма была для него неожиданной, он не занимался такими дотошными подсчетами.
– Немало, правда? – иронически усмехнулась Ли Госян почти одними глазами. Она явно наслаждалась: всего раз уколола, а он уже подпрыгнул, с ним нетрудно будет сладить.
– Но ведь это рисовые отходы, а не настоящий «рис из государственного амбара», как говорится в приказе! – громко заспорил Гу Яньшань, уже не в силах сдерживать свою ярость.
– Отходы или рис – какая разница? Разве ты как заведующий зернохранилищем имеешь право взять из амбара десять тысяч фунтов? Ты что, сажал их, сеял? Откуда ты мог их взять, как не из государственного амбара? Ты докладывал об этом в уездный отдел продовольствия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68