Этот роман ведь — о нас! И в нем все неспроста! То, что мы сейчас вместе, пусть над бездной, над омутом, я не знаю над чем, говорит лишь о том, что по общему замыслу… Взять хотя бы корыто. Оно нам велико. То есть мы в нем как дети! Понимаешь? Две чистых души, отыскавших друг друга, и — парящих! Может быть, наш ребенок будет в нем ощущать себя точно так! Наш ребенок! Потому что здесь — я, я, я, а не Всеволод!
— Ты, ты, ты! Глава-то — твоя! — и опять смотрит вниз… не всплывет ли кто? — Он меня очень мало любил. Очень мало и очень недолго. А в ребенке полюбит. До гроба! Потому что я уж такого детеныша произведу! Спорь, не спорь, дорогой, я — Даная. Д'Анна-я! Меня прятать бессмысленно. А тем более от него. Он достанет и под землей!
Краем глаза следит: не кусаю ли губы? Ей нужна моя ревность. Моя ревность — вот истинно золотой дождь для нее! Он не только ведь мало любил ее, он нисколько не ревновал. Я же тем и хорош, что:
— Ведь он развратил тебя, Аня! Ну станет ли порядочный человек вести свою родословную от черта, от дьявола?!
— Дело в честности. Что в нас от Бога? Ничего! Разве что тоска по Нему? У Всевочки есть картинка, на ней — один огромный остов. Его не с чем сравнить и поэтому невозможно понять: то ли это остатки жука, то ли сгнивший автомобиль, то ли горный хребет… У него все равновелико! Но это значит, что и равномало. Он и живет так, как будто вокруг — тьма, и есть только его солнечный взгляд, и на что бы он ни обратился — на червяка, на какашку — неважно на что, всего в этом луче блестит, играет, нежится… Он в самом деле способен заласкать кошку до обморока. Вот такие у него руки. И нежность какая-то нечеловеческая! — голос тает, и теплится, и оплывает. Только в постели бывает у нее такой голос.
Я обещал ведь — о ней. Очерк губ так отчетлив и цвет от природы так ярок… Нет, я вряд ли сумею сейчас. Восемь родинок — причем каждая в ней с тем расчетом — с чьим расчетом? (о кошках моя бабушка говорила, что их ангелы рисовали!)… так вот, всякая Нюшина родинка завершает все то, что в ней будто бы чуточку несовершенно; например, ее плечи — в них есть угловатость, но три родинки расположены так, что уводят взгляд вниз, взгляд скользит по — округлости плеч! Или мочка — она могла бы быть не столь уж мясистой, но она — только фон, она — идеальная оправа для маленькой родинки-яшмы.
То ли гром, то ли грохот, но очень далекий. Небо плотным и душным валенком.
— Да, Анюша. Кстати, о детях! Хорошо, что ты начала этот разговор. Я тоже ведь собирался с духом…
— Интересно!
— Ты должна это знать. Тем более когда мы садились с тобой в лифт, я загадал… Ты ведь иногда нажимаешь на двенадцатый и спускаешься вниз, а иногда на одиннадцатый…
— От настроения!
— Я загадал, если ты нажмешь на одиннадцатый, я расскажу тебе…
— Слушай! А что было после? После лифта?!
— Не помню.
— Кнопки были в каких-то соплях. Я оторвала край газеты. Вытерла. А потом?
— Из-за того, что ты нажимала на кнопку через газету, я не увидел, на какой этаж ты нажала!
Она бьет себя по щекам, для нее это — словно чашечка кофе. Раскраснелась:
— Мы что в нем — застряли? Я не помню, что было потом!
— Нюш, я тоже не помню.
— Говори! По сюжету, наверно, это принципиально важно. Что ты мне хотел рассказать?
— Нюш, я не думаю, что это уж так важно.
— Как говорит одна тетя из первого отдела: не будь хитрее папы римского! Ну? Я вся внимание!
Хорошо.
Хорошо еще то, что страницы три я наверняка этим займу. Мне же только и остается здесь — как самцу, отвоевывать территорию!
— Аня, я сейчас совсем другой человек. Так что ты ничему особенно не удивляйся. У меня есть троюродный брат, Костя. Я вас как-нибудь познакомлю. Он сейчас как администратор возит зарубежных гастролеров. А тогда был пацан, актер из провинции, каждый год менял театры — не приживался, уж очень отвязанный был, как ты говоришь. Ну и в конце каждого лета приезжал в Москву на актерскую биржу. Приезжал без копейки в кармане… И чтобы здесь прокантоваться, ходил на заработки. А заработки, Анюша, только не удивляйся… Одним словом, их была целая команда, красивеньких мальчиков, собирались они в одном месте, широко известном в узких кругах, и их развозили к себе на дачи генеральские жены. Вот. И Костик, стало быть, уговорил меня с ним за компанию…
— Та-ак! — и даже вперед подалась.
— Именно за компанию. Я бы один на один не поехал, конечно. А тут… Стол был, представь, как у Собакевича: когда свинина — всю свинью на стол тащи, когда баранина — всего барана! И обедала с нами еще какая-то особа, я ее принял за хозяйкину дочь. Но и она мне, конечно, казалась достаточно древней. Кофе с коньяком я пил уже у нее. Она жила на соседней даче. И, судя по тому, что деньги я с нее тогда взял… стало быть, я их честно и безрадостно отработал. Огромные деньги по тем временам — 100 рублей! Мать за них целый месяц на арифмометре щелкала.
— Это сколько же тебе тогда было?
— Двадцать… Нет, уже двадцать один. Слушай дальше. Прошло недели три, может, четыре. Я закончил пьесу. И мне позарез были нужны деньги, чтобы ее распечатать и разослать по театрам. Правда, Костик, когда у нас жил, разнес первое действие в прах. Дело происходило во время гражданской войны, в первом действии сын убивает отца, а во втором оказывается, что отец выжил и пришел, чтоб убить сына, но не может этого сделать и подговаривает младшего брата… Ну, неважно! Адрес я помнил и отправился прямиком на ту самую дачу, мне бы сотни хватило за глаза! Вошел в дом. Благодетельница моя сидела на низенькой лавочке и стригла ногти какой-то старухе. Вся зарделась… Я, помню, подумал: а она ничего еще даже! Сказал, что я плотник и не надо ли им починить что-нибудь. Бабка: «Надо поправить крыльцо летней кухни! Гуля, что ты? Ступай покажи!» Оказалось, что это — ее свекровь. Гуля с радостью сунула бабкины ноги в таз и пошла, полетела!.. И вышло все как-то иначе. Все было совсем по-другому. Она это тоже, конечно, почувствовала. И принесла не деньги, а подарок. Но я и его не смог взять.
— Ты влюбился, — кивает. Аня может вот так прокивать битый час, пока не услышит, что да, что конечно!
— Нет. Ну что ты! Бабка выла внизу: «Гуля! Гуля! Воды! Ноги!» А мы, кажется, в это самое время делали ей «прямую наследницу».
— И как долго продлился твой военно-полевой роман?
— На том все и кончилось!
Не поверила — качает головой и будет качать до тех пор…
— Геша! Только чистосердечное признание! Я уже себе задницу отсидела! Я хочу домой!
— Я клянусь тебе! Игоречку было лет шесть. Мы пошли с ним в парк Горького. Да, шесть было уже. Он апрельский, а дело было в июне. К Чертову колесу стояла огромная очередь. Мимо нас несколько раз продефилировала какая-то рыхлая, не по погоде тепло одетая… я так решил, что это бабушка с внучкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100