Она с русалочьей легкостью взбирается на корму. Розовый в синих цветах сарафан облепил упругое тело. Я не видел на ней этого сарафана. И по-мальчишески заострившихся черт.
Она же отжимает уже подол и ерошит волосы. Глаза смеются над моей растерянностью. И мне надо сделать немалое усилие, чтобы перебросить через сиденье одну, а потом другую ногу и наконец оказаться к ней лицом.
— Ну вот!
— А вы кто? — весело спрашивает она.
— Офелия!
— Это грузинская фамилия, да?
— О радость! Помяни…
— Я — Офелия? Ну нет! Я в прошлой жизни была Антигоной.
— Сокращенно — Анушей? Аннушкой?
— Вы знаете мое имя?!
Невероятно, но она не шутит. Синяя оторопь незнакомых глаз. Сколько же ей сейчас? Я хочу, чтобы было все! И я знаю, все будет — здесь? В этой лодке? Неважно. Все по-другому! Впервые, замирая от страха… Она наблюдала за мной в нашу первую ночь, не испытывая, кажется, ничего, кроме любопытства. И сейчас наблюдает. Вся взъерошенная, нахохленная, а — бестрепетная. С детства это в ней, что ли!
— Неужели я угадал?
— У вас, я вижу, офигенная интуиция!
Сленг, студенческий сленг! Третьекурсница Нюша!
— Да, конечно. Но вы… вы мне дали подсказку.
— Я? Какую? Ах, да! Антигона! Ладно-ладно! И я попытаюсь. Вас зовут…— она забрасывает ногу на ногу и в задумчивости покачивает широкой — это мучение подобрать ей туфли — ступней. — Алексей! Ой, нет. Не торопите!
Я кажусь ей развязным. Отвязанным , как она говорит. Лодыжки незнакомых дам глазами так не едят. Я так не ем. Но ей-то нравятся отвязанные. Я-то знаю. Для первого знакомства я слишком много знаю. Потому и будет теперь все по-другому.
— А все-таки на букву «а»!
— Извините, на «г».
— Григорий? Георгий! Геннадий? Нет, Глеб, Гавриил, Герасим… Я сама! Из них? — Ухо вжала в плечо и высматривает подсказку в моих хмурых, должно быть, глазах. Не спугнуть!
— Да, из них, — и киваю.
— Вы умеете плавать?
— Да, но как меня звать?
— Гоголь. Моголь. Щеголь. Вы сказали «да»?
— Я сказал: да, но! Плаваю, Анечка, я не ахти. А вы замужем?
— Вопрос не мальчика, но мужа. Причем чужого! Угадала?
— Все зависит от того, какой нынче год на дворе. Если вы учитесь, а вы учитесь! Девять против одного, что на филфаке!
Ей, конечно, не больше двадцати. И никакого Всевочки она не знает. И фыркнет сейчас, и утопит в подробностях, нельзя в этом нежном возрасте без подробностей про любовь к античности, про боялась, что провалюсь, ведь Москва, а я детство — по Мухосранскам!.. Нюша, студентка! Вот спадет вода и пойдем — не знаю куда, но возьму тебя за руку и буду делать вид, что веду и знаю. Потому что пока вода — что за свинство! — я боюсь ее, как Муму.
Чистовик. Сразу пишем все набело. Пусть лишь как вариант. Я согласен! Идея весьма продуктивная. Суть идеи — наглядно явить многовариантность бытия. Значит, наново!
— На филфаке, я угадал?
— Я — историк. А вы?
— Программист.
— Ты? С чего бы?
— Что? Не похож?
— Ты, Геняша, на средней руки литератора очень похож, от которого жена свалила в Израиль и который плывет теперь в лодочке без руля и без ветрил.
— Куда ж нам плыть… Шутница, затейница, проказница.
— Охальница! — и весело надувает правую щеку.
— А подстриглась когда?
— Позавчера.
— Qu’est-ce que c’est позавчера?
Она пожимает плечами и потому, вспомнив о них, опускает присборенные крылышки своего сарафана.
— Нашенький-то — символист, не иначе! А если я по пояс заголюсь, вас с ним это не будет смущать?
— Мы будем восхищены. Вот только что ты принимаешь за символизм?
— То, что меня, несчастную, прибило-таки к твоей утлой лодчонке! — змеино покачиваясь, она выползает из тесного сарафана. Как всегда, чуть смущена своим бесстыдством (смущение + бесстыдство = вечная женственность); как всегда, почти случайно заглядывает мне в глаза.
— Неотразима, — отвечаю губами, потому что глаза мои говорят… я не знаю о чем. Наверняка о другом. — Ты отыскала Всевочку? — вот и губы о том же.
— Похоже, мы тут с тобою одни.
— Нет, почему же! Мой утлый челн знавал и иных пассажиров.
— А именно?
— Семочку и Томочку.
— Ты их не знаешь?
— Имел удовольствие! Семочка пива алкал. Томочка — покоя и воли. Ушли аки по суху.
— К Семке у меня дело есть. Ай, как жалко! И давно ушли?
— Qu’est-ce que c’est давно?
— Ты думаешь, что времени здесь нет? — в ее голосе не испуг, но все же!
— Думаю, что нет.
— Значит, ты не утонешь. Прыгни — проверим. Надо же знать!
— Что знать? Который час?
— Только представь: ты барахтаешься, захлебываешься, кричишь, исчезаешь, выпрыгиваешь, опять захлебываешься — и так проходит вечность! Я смотрю на тебя из лодочки и думаю: спасать или не спасать? И так проходит вечность! Нет, нашенький наверняка символист! Ну что — будем прыгать?
— Будем. Но сначала ты мне перескажешь свою главу.
— Это, миленький, для тебя не менее самоубийственно будет. А ты откуда про нее знаешь? — не голос — хамелеон; и только синющие глаза, как всегда, доверчивы и изумленны.
— Вычислил.
— Ну да. Ты же у нас программист.
— Аня! Если мы восстановим весь текст, мы выберемся из этой черной дыры!
— И поженимся, да? И будем жить долго и счастливо. И умрем в один день!
— Сколько страниц ты примерно наговорила?
— А что, с Томочки и Семочки ты уже снял показания?
— Аня, сколько страниц ты…
— Откуда я знаю! А помнишь, в «Дон Кихоте» — второй том начинается с того, что герои прочли только что напечатанный первый?
— Умница, Аня! Мне с тобой интересно!
— В виду обнаженной девичьей груди это звучит почти что скабрезно!
— Аня, красавица! Дай мне еще! Сведений, Анечка! Не упрямься! Пусть не дословно — пунктиром.
— Достал! Разве только пунктиром… Я о себе говорила, о Всевочке, и опять о себе и о Севке… Абсолютно отвязно, не как ты: что-то скажут читатели, а вот это понятно, а это — не слишком наукообразно? Я чихала на них. Как вело, так и шла. Как корова по пашне.
— Что ж, рабочее название опуса у нас уже есть — «В ожидании Всевочки». Для начала — неплохо.
— У меня с самого первого дня было чувство, что я его вижу в последний раз.
— Потому что, Анюша, ты ведь сама говорила, что все время хотела порвать эту связь.
— Ну, говорила. Ну, говорю. Ну, буду говорить.
— Говори, говори, моя радость. Только не молчи!
— Ты что, воображаешь, что сможешь восстановить весь текст, а потом присочинишь эпилог?
— Почему нет? Иначе зачем я здесь?
— Чтобы мне было с кем коротать вечность.
— В ожидании Всевочки?
— Ну, если, Геняша, ты у нас уж такой Кювье и дерзаешь по высохшей косточке воскресить все сорок четыре тонны жира, костей и мяса, знай, что я всю главу занималась по сути тем же! Развязкой романа! Моего романа со Всевочкой. Я пыталась понять, для чего, и зачем, и к чему…
Вдруг закинула голову в небо, и глаза обесцвечены то ли им, то ли скукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Она же отжимает уже подол и ерошит волосы. Глаза смеются над моей растерянностью. И мне надо сделать немалое усилие, чтобы перебросить через сиденье одну, а потом другую ногу и наконец оказаться к ней лицом.
— Ну вот!
— А вы кто? — весело спрашивает она.
— Офелия!
— Это грузинская фамилия, да?
— О радость! Помяни…
— Я — Офелия? Ну нет! Я в прошлой жизни была Антигоной.
— Сокращенно — Анушей? Аннушкой?
— Вы знаете мое имя?!
Невероятно, но она не шутит. Синяя оторопь незнакомых глаз. Сколько же ей сейчас? Я хочу, чтобы было все! И я знаю, все будет — здесь? В этой лодке? Неважно. Все по-другому! Впервые, замирая от страха… Она наблюдала за мной в нашу первую ночь, не испытывая, кажется, ничего, кроме любопытства. И сейчас наблюдает. Вся взъерошенная, нахохленная, а — бестрепетная. С детства это в ней, что ли!
— Неужели я угадал?
— У вас, я вижу, офигенная интуиция!
Сленг, студенческий сленг! Третьекурсница Нюша!
— Да, конечно. Но вы… вы мне дали подсказку.
— Я? Какую? Ах, да! Антигона! Ладно-ладно! И я попытаюсь. Вас зовут…— она забрасывает ногу на ногу и в задумчивости покачивает широкой — это мучение подобрать ей туфли — ступней. — Алексей! Ой, нет. Не торопите!
Я кажусь ей развязным. Отвязанным , как она говорит. Лодыжки незнакомых дам глазами так не едят. Я так не ем. Но ей-то нравятся отвязанные. Я-то знаю. Для первого знакомства я слишком много знаю. Потому и будет теперь все по-другому.
— А все-таки на букву «а»!
— Извините, на «г».
— Григорий? Георгий! Геннадий? Нет, Глеб, Гавриил, Герасим… Я сама! Из них? — Ухо вжала в плечо и высматривает подсказку в моих хмурых, должно быть, глазах. Не спугнуть!
— Да, из них, — и киваю.
— Вы умеете плавать?
— Да, но как меня звать?
— Гоголь. Моголь. Щеголь. Вы сказали «да»?
— Я сказал: да, но! Плаваю, Анечка, я не ахти. А вы замужем?
— Вопрос не мальчика, но мужа. Причем чужого! Угадала?
— Все зависит от того, какой нынче год на дворе. Если вы учитесь, а вы учитесь! Девять против одного, что на филфаке!
Ей, конечно, не больше двадцати. И никакого Всевочки она не знает. И фыркнет сейчас, и утопит в подробностях, нельзя в этом нежном возрасте без подробностей про любовь к античности, про боялась, что провалюсь, ведь Москва, а я детство — по Мухосранскам!.. Нюша, студентка! Вот спадет вода и пойдем — не знаю куда, но возьму тебя за руку и буду делать вид, что веду и знаю. Потому что пока вода — что за свинство! — я боюсь ее, как Муму.
Чистовик. Сразу пишем все набело. Пусть лишь как вариант. Я согласен! Идея весьма продуктивная. Суть идеи — наглядно явить многовариантность бытия. Значит, наново!
— На филфаке, я угадал?
— Я — историк. А вы?
— Программист.
— Ты? С чего бы?
— Что? Не похож?
— Ты, Геняша, на средней руки литератора очень похож, от которого жена свалила в Израиль и который плывет теперь в лодочке без руля и без ветрил.
— Куда ж нам плыть… Шутница, затейница, проказница.
— Охальница! — и весело надувает правую щеку.
— А подстриглась когда?
— Позавчера.
— Qu’est-ce que c’est позавчера?
Она пожимает плечами и потому, вспомнив о них, опускает присборенные крылышки своего сарафана.
— Нашенький-то — символист, не иначе! А если я по пояс заголюсь, вас с ним это не будет смущать?
— Мы будем восхищены. Вот только что ты принимаешь за символизм?
— То, что меня, несчастную, прибило-таки к твоей утлой лодчонке! — змеино покачиваясь, она выползает из тесного сарафана. Как всегда, чуть смущена своим бесстыдством (смущение + бесстыдство = вечная женственность); как всегда, почти случайно заглядывает мне в глаза.
— Неотразима, — отвечаю губами, потому что глаза мои говорят… я не знаю о чем. Наверняка о другом. — Ты отыскала Всевочку? — вот и губы о том же.
— Похоже, мы тут с тобою одни.
— Нет, почему же! Мой утлый челн знавал и иных пассажиров.
— А именно?
— Семочку и Томочку.
— Ты их не знаешь?
— Имел удовольствие! Семочка пива алкал. Томочка — покоя и воли. Ушли аки по суху.
— К Семке у меня дело есть. Ай, как жалко! И давно ушли?
— Qu’est-ce que c’est давно?
— Ты думаешь, что времени здесь нет? — в ее голосе не испуг, но все же!
— Думаю, что нет.
— Значит, ты не утонешь. Прыгни — проверим. Надо же знать!
— Что знать? Который час?
— Только представь: ты барахтаешься, захлебываешься, кричишь, исчезаешь, выпрыгиваешь, опять захлебываешься — и так проходит вечность! Я смотрю на тебя из лодочки и думаю: спасать или не спасать? И так проходит вечность! Нет, нашенький наверняка символист! Ну что — будем прыгать?
— Будем. Но сначала ты мне перескажешь свою главу.
— Это, миленький, для тебя не менее самоубийственно будет. А ты откуда про нее знаешь? — не голос — хамелеон; и только синющие глаза, как всегда, доверчивы и изумленны.
— Вычислил.
— Ну да. Ты же у нас программист.
— Аня! Если мы восстановим весь текст, мы выберемся из этой черной дыры!
— И поженимся, да? И будем жить долго и счастливо. И умрем в один день!
— Сколько страниц ты примерно наговорила?
— А что, с Томочки и Семочки ты уже снял показания?
— Аня, сколько страниц ты…
— Откуда я знаю! А помнишь, в «Дон Кихоте» — второй том начинается с того, что герои прочли только что напечатанный первый?
— Умница, Аня! Мне с тобой интересно!
— В виду обнаженной девичьей груди это звучит почти что скабрезно!
— Аня, красавица! Дай мне еще! Сведений, Анечка! Не упрямься! Пусть не дословно — пунктиром.
— Достал! Разве только пунктиром… Я о себе говорила, о Всевочке, и опять о себе и о Севке… Абсолютно отвязно, не как ты: что-то скажут читатели, а вот это понятно, а это — не слишком наукообразно? Я чихала на них. Как вело, так и шла. Как корова по пашне.
— Что ж, рабочее название опуса у нас уже есть — «В ожидании Всевочки». Для начала — неплохо.
— У меня с самого первого дня было чувство, что я его вижу в последний раз.
— Потому что, Анюша, ты ведь сама говорила, что все время хотела порвать эту связь.
— Ну, говорила. Ну, говорю. Ну, буду говорить.
— Говори, говори, моя радость. Только не молчи!
— Ты что, воображаешь, что сможешь восстановить весь текст, а потом присочинишь эпилог?
— Почему нет? Иначе зачем я здесь?
— Чтобы мне было с кем коротать вечность.
— В ожидании Всевочки?
— Ну, если, Геняша, ты у нас уж такой Кювье и дерзаешь по высохшей косточке воскресить все сорок четыре тонны жира, костей и мяса, знай, что я всю главу занималась по сути тем же! Развязкой романа! Моего романа со Всевочкой. Я пыталась понять, для чего, и зачем, и к чему…
Вдруг закинула голову в небо, и глаза обесцвечены то ли им, то ли скукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100