Много улыбок повстречал я в этой комнате. Чувствовалось, командиры принесли с собой и улыбку солдата, разувшегося наконец около печки, закурившего в тепле папиросу или толстую самокрутку махорки.
Я спросил:
— Бозжанов, а бишбармак к обеду будет?
Бишбармак — наше национальное казахское блюдо.
— Нет, товарищ комбат, — весело ответил Бозжанов. — Будет плов из барашка.
Он чмокнул губами, и все рассмеялись.
— Разрешите, — молвил Рахимов, скупым жестом указывая на заветную дверь.
— Уже разрешил! — вмешался Толстунов. — Разве не видишь? Товарищи, комбат вас просит.
И первым направился к двери.
— Подожди, Толстунов, — сказал я. — Сначала, товарищи, следует выполнить одно распоряжение генерала. Садитесь. Можно курить.
— Куда же садиться? — буркнул Заев.
Никого не спрашивая, он вышел в сени, принес на плече скамейку и поставил, или, вернее, сбросил на пол.
Дом, видимо, был недавно покинут хозяевами. Из комнаты еще не исчезло тепло чьей-то чужой жизни. На подоконнике сиротливо лежала забытая кукла.
Я хотел заговорить, но раздался писк полевого телефона. Комиссар полка вызывал к телефону старшего политрука Толстунова.
— Наверное, сейчас влетит, — громко вздохнул тот. — Давно бы надо явиться, доложить.
Он взял трубку.
— Слушаю, товарищ комиссар… Через десять минут выхожу. Прошу разрешить десять минут.
В мембране заклокотали сердитые звуки, — по-видимому, Толстунов получал взбучку.
— Есть! Есть! — отчеканивал старший политрук. — Слушаюсь, товарищ комиссар! Есть, товарищ комиссар, немедленно.
Клохтанье в мембране стало более спокойным, поутихло. И вдруг Толстунов совсем просто сказал в трубку:
— Ну разреши, Петр Васильевич. Единственный раз собрались по-человечески. Пришел комбат от генерала. Что? Да, может быть, трахнем по единой. Не беспокойся. Все будут ходить по струнке, у него не забалуешь. Позволь, Петр Васильевич… Четверть часа? Есть, выйду через четверть часа. Благодарю, товарищ комиссар.
Отдав трубку телефонисту. Толстунов отогнул обшлаг, посмотрел на часы.
— Сколько? — спросил кто-то.
— Четырнадцать сорок… Еще часа два светлого времени.
В дни оборонительных боев у нас вошло в привычку выделять светлое время, прикидывать, долго ли до сумерек. Противник наносил удары в разные часы, но всегда засветло. Каждые сумерки значили, что в этой битве, где мы стояли против численно сильнейшего врага, имевшего к тому же и превосходство в танках, нами вырван у него, выигран еще день.
В комнате стало очень тихо. В молчании мы ловили ухом вдруг сразу участившееся далекое бабаханье пушек. Наверное, шла атака танков.
— Слушайте меня! — обратился я к собравшимся. — Наш батальон — в резерве командира дивизии.
Кратко передав разговор с генералом, то, как пытливо он выспрашивал о подробностях боев, я сообщил приказание Панфилова: сегодня же прислать ему для представления к награде список отличившихся.
— Это немалое дело, немалая честь, — продолжал я. — Надо поименно назвать героев батальона. Подумайте, товарищи, взвесьте. Через час к этому вернемся, спрошу у вас списки достойных. А теперь… Больше морить голодом я вас не буду. И Толстунова без обеда никуда не выпущу, наш дом не опозорю. Бозжанов, командуй. Приглашай.
Бозжанов не без торжественности открыл дверь в другую комнату.
Нет, не скатертью был накрыт наш званый стол. В покинутый хозяевами дом с нами вошел блиндажный быт. На столе были разостланы газеты. Копченая сухая колбаса, нарезанная крупными кусками, лежала грудами прямо на газете. Стояли вскрытые, с отогнутыми крышками, банки мясных консервов. Соленые огурцы были поданы к столу в котелке. Обещанный Бозжановым плов еще готовился в кухне, где владычествовал наш старик повар Вахитов. Посуда была сборной: разнокалиберные кружки и граненые дешевые стаканы. Бутылок без меня поставить не решились.
— Бозжанов, где водка? — спросил я.
Он без запинки ответил:
— Под столом.
Вокруг рассмеялись. Я разрешил налить по полстакана.
— Мало! — пробурчал Заев.
Он придвинул к себе жестяную кружку, подмигнул Бозжанову. Тот наливал под возгласы, под шутки. Потом спросил:
— Товарищи, кто же скажет тост?
Тотчас откликнулся, поднял стакан Панюков. В батальоне он считался мастаком по части тостов. Не раздумывая, он возгласил:
— Мир держится верностью друзей! Выпьем, товарищи, за дружбу! За боевую дружбу!
Тост был встречен одобрительно. Однако мне он показался избитым, много раз повторенным за бутылкой. Хотелось каких-то иных, берущих за сердце слов. Впрочем, ладно, обойдемся этим. Но раздался голос Заева:
— Товарищ комбат, разрешите дополнить!
Я кивнул. Непросохшая ушанка торчала теперь у Заева за поясом. Наголо стриженная шишковатая голова была обнажена. Из-под сильно выступающих надбровных дуг Заев оглядел застолье. Улыбка, как это бывает у людей чистой души, вдруг сделала нашего Пата привлекательным. Он поднял кружку.
— Товарищи, выпьем за винтовочку!
— За винтовочку? — переспросил Толстунов.
— Ага, — подтвердил Заев. — За ту самую…
Желая пояснить свой тост, он вдруг взмахнул кулаком и мрачно пропел, или, вернее, проговорил нараспев, речитативом:
Иного нет у нас пути
В руках у нас вин-тов-ка!
Это были слова знакомой всем нам песни, будто всплывшей из времен нашего детства, из первых годов революции.
Тост понравился. Мы выпили.
Наскоро прожевав кусок колбасы, с сожалением глянув в сторону кухни, где доспевал плов. Толстунов выбрался из-за стола и, проговорил: «Извини, комбат. Я пошел. А то влетит от комиссара», покинул комнату.
Всем было налито еще по полстакана. Нашлась кружка и для Синченко.
Я поднялся, намереваясь произнести здравицу, но неожиданно дежурный телефонист тронул меня за плечо:
— Товарищ комбат, вас к телефону. Штаб дивизии.
Я взял трубку. За столом смолкли.
— Слушаю, — проговорил я.
— Момыш-Улы?
— Я.
— Говорит Дорфман. Передаю приказание командира дивизии: поднять батальон по тревоге и немедленно выступать в район штаба дивизии. Потом двинетесь дальше.
— С артиллерией?
— Да, со всеми боевыми средствами.
— Есть, товарищ капитан. Понятно.
— Лично вы, товарищ Момыш-Улы, немедленно к генералу.
Видимо, что-то стряслось. Капитан Дорфман говорил сдержанно, но явно не случайно дважды повторил «немедленно». Вот и конец нашему обеду, нашей дневке.
— Синченко, коня!
Этот возглас, столь знакомый моему штабу, почти всегда означал тревожную минуту.
— Товарищи, слушайте приказ.
Все встали. Я продолжал:
— Командир дивизии приказал: поднять батальон по тревоге. Я вызван в штаб дивизии. Без меня колонну поведет лейтенант Рахимов. Расходитесь по ротам! Поднимайте, выстраивайте людей.
Отворилась дверь. Повар Вахитов торжественно внес кастрюлю с дымящимся пловом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Я спросил:
— Бозжанов, а бишбармак к обеду будет?
Бишбармак — наше национальное казахское блюдо.
— Нет, товарищ комбат, — весело ответил Бозжанов. — Будет плов из барашка.
Он чмокнул губами, и все рассмеялись.
— Разрешите, — молвил Рахимов, скупым жестом указывая на заветную дверь.
— Уже разрешил! — вмешался Толстунов. — Разве не видишь? Товарищи, комбат вас просит.
И первым направился к двери.
— Подожди, Толстунов, — сказал я. — Сначала, товарищи, следует выполнить одно распоряжение генерала. Садитесь. Можно курить.
— Куда же садиться? — буркнул Заев.
Никого не спрашивая, он вышел в сени, принес на плече скамейку и поставил, или, вернее, сбросил на пол.
Дом, видимо, был недавно покинут хозяевами. Из комнаты еще не исчезло тепло чьей-то чужой жизни. На подоконнике сиротливо лежала забытая кукла.
Я хотел заговорить, но раздался писк полевого телефона. Комиссар полка вызывал к телефону старшего политрука Толстунова.
— Наверное, сейчас влетит, — громко вздохнул тот. — Давно бы надо явиться, доложить.
Он взял трубку.
— Слушаю, товарищ комиссар… Через десять минут выхожу. Прошу разрешить десять минут.
В мембране заклокотали сердитые звуки, — по-видимому, Толстунов получал взбучку.
— Есть! Есть! — отчеканивал старший политрук. — Слушаюсь, товарищ комиссар! Есть, товарищ комиссар, немедленно.
Клохтанье в мембране стало более спокойным, поутихло. И вдруг Толстунов совсем просто сказал в трубку:
— Ну разреши, Петр Васильевич. Единственный раз собрались по-человечески. Пришел комбат от генерала. Что? Да, может быть, трахнем по единой. Не беспокойся. Все будут ходить по струнке, у него не забалуешь. Позволь, Петр Васильевич… Четверть часа? Есть, выйду через четверть часа. Благодарю, товарищ комиссар.
Отдав трубку телефонисту. Толстунов отогнул обшлаг, посмотрел на часы.
— Сколько? — спросил кто-то.
— Четырнадцать сорок… Еще часа два светлого времени.
В дни оборонительных боев у нас вошло в привычку выделять светлое время, прикидывать, долго ли до сумерек. Противник наносил удары в разные часы, но всегда засветло. Каждые сумерки значили, что в этой битве, где мы стояли против численно сильнейшего врага, имевшего к тому же и превосходство в танках, нами вырван у него, выигран еще день.
В комнате стало очень тихо. В молчании мы ловили ухом вдруг сразу участившееся далекое бабаханье пушек. Наверное, шла атака танков.
— Слушайте меня! — обратился я к собравшимся. — Наш батальон — в резерве командира дивизии.
Кратко передав разговор с генералом, то, как пытливо он выспрашивал о подробностях боев, я сообщил приказание Панфилова: сегодня же прислать ему для представления к награде список отличившихся.
— Это немалое дело, немалая честь, — продолжал я. — Надо поименно назвать героев батальона. Подумайте, товарищи, взвесьте. Через час к этому вернемся, спрошу у вас списки достойных. А теперь… Больше морить голодом я вас не буду. И Толстунова без обеда никуда не выпущу, наш дом не опозорю. Бозжанов, командуй. Приглашай.
Бозжанов не без торжественности открыл дверь в другую комнату.
Нет, не скатертью был накрыт наш званый стол. В покинутый хозяевами дом с нами вошел блиндажный быт. На столе были разостланы газеты. Копченая сухая колбаса, нарезанная крупными кусками, лежала грудами прямо на газете. Стояли вскрытые, с отогнутыми крышками, банки мясных консервов. Соленые огурцы были поданы к столу в котелке. Обещанный Бозжановым плов еще готовился в кухне, где владычествовал наш старик повар Вахитов. Посуда была сборной: разнокалиберные кружки и граненые дешевые стаканы. Бутылок без меня поставить не решились.
— Бозжанов, где водка? — спросил я.
Он без запинки ответил:
— Под столом.
Вокруг рассмеялись. Я разрешил налить по полстакана.
— Мало! — пробурчал Заев.
Он придвинул к себе жестяную кружку, подмигнул Бозжанову. Тот наливал под возгласы, под шутки. Потом спросил:
— Товарищи, кто же скажет тост?
Тотчас откликнулся, поднял стакан Панюков. В батальоне он считался мастаком по части тостов. Не раздумывая, он возгласил:
— Мир держится верностью друзей! Выпьем, товарищи, за дружбу! За боевую дружбу!
Тост был встречен одобрительно. Однако мне он показался избитым, много раз повторенным за бутылкой. Хотелось каких-то иных, берущих за сердце слов. Впрочем, ладно, обойдемся этим. Но раздался голос Заева:
— Товарищ комбат, разрешите дополнить!
Я кивнул. Непросохшая ушанка торчала теперь у Заева за поясом. Наголо стриженная шишковатая голова была обнажена. Из-под сильно выступающих надбровных дуг Заев оглядел застолье. Улыбка, как это бывает у людей чистой души, вдруг сделала нашего Пата привлекательным. Он поднял кружку.
— Товарищи, выпьем за винтовочку!
— За винтовочку? — переспросил Толстунов.
— Ага, — подтвердил Заев. — За ту самую…
Желая пояснить свой тост, он вдруг взмахнул кулаком и мрачно пропел, или, вернее, проговорил нараспев, речитативом:
Иного нет у нас пути
В руках у нас вин-тов-ка!
Это были слова знакомой всем нам песни, будто всплывшей из времен нашего детства, из первых годов революции.
Тост понравился. Мы выпили.
Наскоро прожевав кусок колбасы, с сожалением глянув в сторону кухни, где доспевал плов. Толстунов выбрался из-за стола и, проговорил: «Извини, комбат. Я пошел. А то влетит от комиссара», покинул комнату.
Всем было налито еще по полстакана. Нашлась кружка и для Синченко.
Я поднялся, намереваясь произнести здравицу, но неожиданно дежурный телефонист тронул меня за плечо:
— Товарищ комбат, вас к телефону. Штаб дивизии.
Я взял трубку. За столом смолкли.
— Слушаю, — проговорил я.
— Момыш-Улы?
— Я.
— Говорит Дорфман. Передаю приказание командира дивизии: поднять батальон по тревоге и немедленно выступать в район штаба дивизии. Потом двинетесь дальше.
— С артиллерией?
— Да, со всеми боевыми средствами.
— Есть, товарищ капитан. Понятно.
— Лично вы, товарищ Момыш-Улы, немедленно к генералу.
Видимо, что-то стряслось. Капитан Дорфман говорил сдержанно, но явно не случайно дважды повторил «немедленно». Вот и конец нашему обеду, нашей дневке.
— Синченко, коня!
Этот возглас, столь знакомый моему штабу, почти всегда означал тревожную минуту.
— Товарищи, слушайте приказ.
Все встали. Я продолжал:
— Командир дивизии приказал: поднять батальон по тревоге. Я вызван в штаб дивизии. Без меня колонну поведет лейтенант Рахимов. Расходитесь по ротам! Поднимайте, выстраивайте людей.
Отворилась дверь. Повар Вахитов торжественно внес кастрюлю с дымящимся пловом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152