— Я подумаю. Идите, товарищ Момыш-Улы.

Продолжение последовало в эту же ночь.
Я был дежурным по штабу. Панфилов работал далеко за полночь. Как обычно, он вызывал и вызывал командиров.
Рождалась дивизия. В пустующие летом школы, ставшие пунктами формирования, приходили в эти дни из города и окрестных колхозов призванные в армию — сплошь немолодые, тридцати — тридцати пяти лет, не побывавшие, в большинстве, на военной службе.
В этот час они — будущие панфиловцы — спали.
Наконец и у нас, в большом каменном доме, стало тихо.
Скрипнула дверь, в коридоре послышались шаги. Я встал и оправил гимнастерку, узнав походку генерала.
Он заглянул в открытую дверь.
— Вы здесь, товарищ Момыш-Улы? Дежурите?
Панфилов шел с полотенцем, без генеральского кителя, в белой нижней рубашке. Лицо его было утомленным.
В комнате было накурено. Панфилов распахнул окно и присел на подоконник.
— Думал о вас, товарищ, Момыш-Улы, думал, — сказал он. — Посоветуйте-ка, что с вами делать.
— Я, товарищ генерал, отправлюсь туда, куда мне прикажут. Но если вы спрашиваете мое мнение…
— Садитесь-ка, садитесь… Да-да, если спрашиваю ваше мнение…
— …То я попросил бы, товарищ генерал, не дивизион, а батарею или батальон.
— Батальон? Батальоном, товарищ Момыш-Улы, тоже нелегко командовать… Общевойсковой тактикой вы интересовались? Читали что-нибудь об этом?
Я перечислил кое-что прочитанное.
— А отступательный бой? Интересовались этим?
— Нет, товарищ генерал.
— Да, батальоном вам нелегко будет командовать, — повторил Панфилов.
Он посмотрел на меня так, что я покраснел. Заговорило самолюбие.
— Возможно, — выпалил я. — Но умереть сумею с честью, товарищ генерал.
— Вместе с батальоном?
Неожиданно Панфилов рассмеялся:
— Благодарю за такого командира… Нет, товарищ Момыш-Улы, сумейте-ка принять с батальоном десять боев, двадцать боев, тридцать боев и сохранить батальон. Вот за это солдат скажет вам спасибо.
Он соскочил с подоконника и сел рядом со мной на клеенчатый диван.
— Я сам солдат, товарищ Момыш-Улы. Солдату умирать не хочется. Он идет в бой не умирать, а жить. И командиры ему нужны такие. А вы этак легко говорите: «Умру с батальоном». В батальоне, товарищ Момыш-Улы, сотни человек. Как же я вам их доверю?
Я молчал. Молчал и Панфилов, вглядываясь в меня. Наконец он сказал:
— Ну, что скажете, товарищ Момыш-Улы? Возьметесь вести их в бой — не умирать, а жить?
— Возьмусь, товарищ генерал.
— Ого, вот ответ солдата! А знаете ли вы, что для этого надо?
— Разрешите, товарищ генерал, просить, чтобы вы это сказали.
— Хитер, хитер… Во-первых, товарищ Момыш-Улы, вот это… — он похлопал себя по лбу. — Скажу вам по секрету, — он шутливо оглянулся и, привстав, шепнул: — на войне тоже бывают дураки.
Потом, перестав улыбаться, продолжал:
— И нужна еще одна очень жестокая вещь… очень жестокая: дисциплина.
У меня вылетело:
— Но ведь вы… — И я прикусил язык.
— Говорите, говорите. Вы хотели сказать что-то обо мне?
Но я не решался.
— Говорите. Что же, придется приказывать?
— Я хотел сказать, товарищ генерал… ведь вы же такой мягкий…
— Ничего подобного. Это вам кажется.
Мои слова его, видимо, задели. Он встал, взял полотенце, прошелся.
— Мягкий… имейте в виду, товарищ Момыш-Улы, управляют не криком. Мягкий… Вовсе не мягкий… Ну что ж, принимать дивизион не хочется? А?
Я ничего не ответил, лишь посмотрел на генерала.
Он сказал:
— В академию бы вам надо… Ну, бог с вами! Обидится на меня полковник, но… выдержу как-нибудь отступательный бой… Будете командовать батальоном.
— Есть командовать батальоном, товарищ генерал.
Так случилось, что я, артиллерист, стал командиром батальона.

Еще несколько дней я пробыл в штабе. Присматриваясь, я старался распознать: как может управлять дивизией этот добрый, мягкий человек, лишенный, казалось бы, того, что именуется «напористостью»?
Однако он не всегда был мягок.
Однажды я видел, как, привыкнув, очевидно, к его постоянному: «Садитесь, пожалуйста, садитесь», штабной командир, войдя к Панфилову, сел без приглашения.
— Встаньте! — резко сказал Панфилов. — Выйдите отсюда. Немного подумайте за дверью, потом войдете снова.
Отдавая какие-либо приказания, Панфилов никогда не забывал проверить, выдержан ли срок исполнения. У него был излюбленный жест — поглаживать большим пальцем выпуклое стекло карманных часов. Иной раз казалось, он ласкает любимое маленькое существо. В случае опоздания он требовал объяснений. Однажды мне довелось быть свидетелем, как он отчитывал командира, не исполнившего его задания в срок:
— Вы недобросовестный, недисциплинированный работник. Я знаю вас всего несколько дней, но, к сожалению, вы уже показали себя как лентяй.
Его странные брови сошлись, их излом, казалось, стал круче. Он не кричал, а говорил чуть громче и чуть отчетливее, чем обычно. Тем тяжелее ложились слова.
В мою память врезался незначительный случай.
По поручению генерала я с красноармейцем принимал и перевозил в склад первый миномет, прибывший в адрес дивизии. Панфилов захотел посмотреть миномет.
Я крикнул из окна помогавшему мне красноармейцу:
— Тащи со склада миномет сюда. Скорее! Чтобы через пять минут был здесь!
Повернувшись, я увидел, что Панфилов, прищурившись, смотрит на меня. Это был тот же иронический взгляд, под которым я однажды покраснел.
— Через пять минут, товарищ Момыш-Улы, он не успеет, — сказал генерал.
Панфилов ничего к этому не добавил. Но меня поразило это простенькое замечание.
Сколько раз я, не думая, покрикивал этак: «Через пять минут». А Панфилов думал.
7. Лошадь Лысанка и лошадиная история
Настал наконец день, когда я, попрощавшись с генералом, отправился принимать батальон. Но перед этим случилась история, которую надо рассказать.
Для поездок по городу я пользовался одной из лошадей штаба дивизии.
Это была Лысанка — красивая, рослая лошадь, в белых чулках, с белым пятном на лбу, очень восприимчивая к поводу.
За полторы недели, что я пробыл в штабе, мне удалось кое-чему выучить Лысанку.
В батальон, уже выведенный за город, в станицу Талгар, за двадцать пять километров от Алма-Аты, я должен был ехать с попутной машиной.
Встав рано, часов в пять — когда в штабе еще стояла тишина, — собравшись, я вышел во двор.
Машина запаздывала. Мне захотелось навестить напоследок Лысанку. Пройдя на конюшню, я похлопал, погладил ее. Мягкими губами она тянулась к ладони, привыкши получать от меня кусочек хлеба или сахару за послушание. Я не дал — не за что… Она стала на месте выделывать испанский шаг передними ногами, как я ее учил. Я улыбнулся, быстро оседлал и вывел.
Проделав верхом несколько кругов по двору рысью, я перешел на манежный галопчик, потом, о чем-то думая, на испанский шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152