Ей очень хотелось поговорить с дочерью, предостеречь, предупредить… Но Таня, всегда послушная и ласковая, на первые же приближения к такому разговору реагировала примерно так же, как на заигрывания мальчишек. И в матери нарастала тревога — но какая-то необъяснимая, цепенящая. Почему-то вспоминалась Анна Давыдовна, ее собственная мать. Танина бабушка, в последние дни перед необъяснимым отъездом — ее застывшее лицо у колыбели новорожденной внучки, категорический отказ передать внучке ведовской дар… Что-то такое произошло тогда, что-то важное. Ада пыталась припомнить, пыталась анализировать свою тревогу, но не могла. Не могла…
Таня немало была наслышана о бабке. Загадка ее отъезда разжигала любопытство. Никита на вопросы сестры отвечал неохотно:
— Кудлатая старая ведьма!
— И это все, что ты помнишь? — допытывалась в периоды примирения с братом Таня.
— Я что, намного старше тебя? Травы, коряги, свечки, карты. Что еще? Сидит и бубнит. Подойдешь — глазками так отошьет, что в какой угол спрятаться не знаешь.
Отец, то бишь Севочка, при упоминании бабкиного имени вконец ума лишался.
Головой трясет, руками невидимых чертей отгоняет и такую галиматью несет, что выть хочется. Ни одной фотографии бабульки не нашла, как ни копалась. Вообще никакого следа. Словно корова языком слизнула.
Не особо вдаряясь в подробности причин бабкиного отъезда у матери, из некоторых немногословных, упоминаний поняла, что прародительница с катастрофическим успехом умудрилась испортить отношения со всеми, нагнав такого страху, что домашние до сих пор готовы через плечо трижды сплюнуть. Кое-что все-таки выпытала у домработницы Клавы. Старушка объяснила все доходчиво и до банальности просто.
— И на кой ляд твоей матушке старый хрен был нужен? Да ей только пальцем шевельни — и таких кобелей набежало бы! Ты, Танеха, не помнишь, а Никитушка мальцом ой хилый был. Что выжил, так ведь бабка настоями поила.
— А вот я и не болела ни разу! — задорно подначивала старушку Таня.
— Ай коза! И в кого ты такая?..
Атмосфера в доме была исключительно унылая. Хорошо еще, что книг по Севочкиным стеллажам — читать не перечитать. Библиотека приключений запускалась по третьему, а то четвертому кругу. Русская тягучая классика перелистывалась.
Диккенс ушел на антресоли. Прошлогодняя затянувшаяся дождями осень открыла ей истории Рудого Панька, но, проглотив их, слонялась по дому, не зная, чем развлечься.
Мечтательность ей была несвойственна. Надо было все перевернуть в реальность. Если уж быть пиратом, то надо драить палубу — мыла полы, поливая водой из ведра и размазывая Клавиной шваброй; вязать узлы — и бахрома скатерти переплелась в косички и маленькие узелки. Сбежать бы в Калифорнию на товарняках.
Подкараулить в темном парадняке Рейгана вонючего — и по чавке, чтоб к Анджеле Дэвис не пристебывался.
Сейчас все это казалось детски нелепым, но душа рвалась навстречу ветрам.
Таня ходила нараспашку, дралась, как валькирия, с дворовыми парнями. Правда, в последнее время они ее цепляли с другими намерениями. Тем лучше. По роже получали жестоко. Потом извинялись. Слышала разговорчики, что стали побаиваться.
Но такой авторитет, как и влажные лапанья в подъезде, Тане были не нужны. Грязно и неинтересно.
Не так давно до ее ушей дошли разговоры о некоей неуловимой шайке подростков-хулиганов — да что там хулиганов, настоящих бандитов! — которые дерзко взламывают торговые палатки, грабят и избивают одиноких прохожих, угоняют автомобили и залезают в пустые квартиры. И будто бы руководит этой шайкой бандит постарше — огромного роста усатый красавец, которого, правда, никто толком не видел, даже из пострадавших, потому что сам он никогда не нападает, а лишь наблюдает издали и вмешивается только в самых критических случаях. Руководит так ловко, что милиция сбилась с ног, но не может отыскать ни малейшего следа. Таня с непонятным томлением вслушивалась в эти разговоры. А верзила-главарь возникал перед нею по ночам, улыбался усатым ртом, нашептывал сладкие речи… И ей ужасно хотелось, чтобы разговоры эти не оказались обывательскими домыслами и чтобы когда-нибудь выпал ей случай повстречаться с главарем лицом к лицу…
Вот она где пробудилась, так ожидаемая Адочкой женственность.
Случай выпал в первую субботу ноября, за два дня до праздников. После уроков Таня пошла на день рождения к Жене, школьной подруге. Там к ней быстренько подсел на редкость неприятный тип, приятель Жениного старшего брата, спортсмен, который, как на грех, несколько раз видел Таню в фехтовальном зале.
Это обстоятельство послужило отправной точкой для беседы — точнее сказать, монолога пана Спортсмена, который затем переключился на подробности личной жизни известных фехтовальщиков и фехтовальщиц, анекдоты, поначалу невинные, но становящиеся все солонее. Вначале Таня отмалчивалась, потом начали огрызаться, да так задорно и едко, что гости валились от смеха под стол. Однако спортсмен, в отличие от школьных ухажеров, нисколько не стушевался, напротив, хохотал вместе со всеми, приписывая столь бурное веселье собственному остроумию. После очередного стакана портвейна он склонился к самому уху Тани и принялся нашептывать ей комплименты, оказавшиеся во много раз гаже анекдотов. Таня растерялась, чуть ли не впервые в жизни. Это заметил Максим, брат Жени. Он пригласил спортсмена покурить, видимо, что-то доходчиво объяснил ему, потому что спортсмен вернулся несколько удрученным, сразу ушел в соседнюю комнату и включил телевизор. Потом были шарады, танцы — Таня танцевала только с Максимом и Сережей Семеновым, — чай с конфетами и тортом. И только когда гости стали расходиться, появился трезвый и притихший спортсмен. Он оделся и вышел вместе со всеми.
Большая часть гостей села на метро, потом откололись еще двое, потом еще.
Наконец остались только Таня, спортсмен и Сережа Семенов.
— Танька, поздно уже, — сказал Сережа. — Проводить?
— Даму провожаю я, — сказал спортсмен, успевший по дороге извиниться перед Таней за свое «неспортивное», как он выразился, поведение.
— Тань, ты как? — спросил Сережа.
— Пусть проводит, если ног не жалко, — сказала Таня. — Да тут и недалеко.
— Тады-лады, — сказал Сережа. — До после праздников!
И ушел в другую сторону. Таня со спортсменом завернули в переулок.
И тут все случилось почти так, как в стихах популярного тогда среди определенной части молодежи поэта Асадова, которые упоенно декламировали Танины одноклассницы из тех, что поглупее: «Два плечистых темных силуэта выросли вдруг в голубой дали». Силуэты, правда, были не особенно плечистыми, но зато их было не два, а три и один из них держал нож не «в кармане», а в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Таня немало была наслышана о бабке. Загадка ее отъезда разжигала любопытство. Никита на вопросы сестры отвечал неохотно:
— Кудлатая старая ведьма!
— И это все, что ты помнишь? — допытывалась в периоды примирения с братом Таня.
— Я что, намного старше тебя? Травы, коряги, свечки, карты. Что еще? Сидит и бубнит. Подойдешь — глазками так отошьет, что в какой угол спрятаться не знаешь.
Отец, то бишь Севочка, при упоминании бабкиного имени вконец ума лишался.
Головой трясет, руками невидимых чертей отгоняет и такую галиматью несет, что выть хочется. Ни одной фотографии бабульки не нашла, как ни копалась. Вообще никакого следа. Словно корова языком слизнула.
Не особо вдаряясь в подробности причин бабкиного отъезда у матери, из некоторых немногословных, упоминаний поняла, что прародительница с катастрофическим успехом умудрилась испортить отношения со всеми, нагнав такого страху, что домашние до сих пор готовы через плечо трижды сплюнуть. Кое-что все-таки выпытала у домработницы Клавы. Старушка объяснила все доходчиво и до банальности просто.
— И на кой ляд твоей матушке старый хрен был нужен? Да ей только пальцем шевельни — и таких кобелей набежало бы! Ты, Танеха, не помнишь, а Никитушка мальцом ой хилый был. Что выжил, так ведь бабка настоями поила.
— А вот я и не болела ни разу! — задорно подначивала старушку Таня.
— Ай коза! И в кого ты такая?..
Атмосфера в доме была исключительно унылая. Хорошо еще, что книг по Севочкиным стеллажам — читать не перечитать. Библиотека приключений запускалась по третьему, а то четвертому кругу. Русская тягучая классика перелистывалась.
Диккенс ушел на антресоли. Прошлогодняя затянувшаяся дождями осень открыла ей истории Рудого Панька, но, проглотив их, слонялась по дому, не зная, чем развлечься.
Мечтательность ей была несвойственна. Надо было все перевернуть в реальность. Если уж быть пиратом, то надо драить палубу — мыла полы, поливая водой из ведра и размазывая Клавиной шваброй; вязать узлы — и бахрома скатерти переплелась в косички и маленькие узелки. Сбежать бы в Калифорнию на товарняках.
Подкараулить в темном парадняке Рейгана вонючего — и по чавке, чтоб к Анджеле Дэвис не пристебывался.
Сейчас все это казалось детски нелепым, но душа рвалась навстречу ветрам.
Таня ходила нараспашку, дралась, как валькирия, с дворовыми парнями. Правда, в последнее время они ее цепляли с другими намерениями. Тем лучше. По роже получали жестоко. Потом извинялись. Слышала разговорчики, что стали побаиваться.
Но такой авторитет, как и влажные лапанья в подъезде, Тане были не нужны. Грязно и неинтересно.
Не так давно до ее ушей дошли разговоры о некоей неуловимой шайке подростков-хулиганов — да что там хулиганов, настоящих бандитов! — которые дерзко взламывают торговые палатки, грабят и избивают одиноких прохожих, угоняют автомобили и залезают в пустые квартиры. И будто бы руководит этой шайкой бандит постарше — огромного роста усатый красавец, которого, правда, никто толком не видел, даже из пострадавших, потому что сам он никогда не нападает, а лишь наблюдает издали и вмешивается только в самых критических случаях. Руководит так ловко, что милиция сбилась с ног, но не может отыскать ни малейшего следа. Таня с непонятным томлением вслушивалась в эти разговоры. А верзила-главарь возникал перед нею по ночам, улыбался усатым ртом, нашептывал сладкие речи… И ей ужасно хотелось, чтобы разговоры эти не оказались обывательскими домыслами и чтобы когда-нибудь выпал ей случай повстречаться с главарем лицом к лицу…
Вот она где пробудилась, так ожидаемая Адочкой женственность.
Случай выпал в первую субботу ноября, за два дня до праздников. После уроков Таня пошла на день рождения к Жене, школьной подруге. Там к ней быстренько подсел на редкость неприятный тип, приятель Жениного старшего брата, спортсмен, который, как на грех, несколько раз видел Таню в фехтовальном зале.
Это обстоятельство послужило отправной точкой для беседы — точнее сказать, монолога пана Спортсмена, который затем переключился на подробности личной жизни известных фехтовальщиков и фехтовальщиц, анекдоты, поначалу невинные, но становящиеся все солонее. Вначале Таня отмалчивалась, потом начали огрызаться, да так задорно и едко, что гости валились от смеха под стол. Однако спортсмен, в отличие от школьных ухажеров, нисколько не стушевался, напротив, хохотал вместе со всеми, приписывая столь бурное веселье собственному остроумию. После очередного стакана портвейна он склонился к самому уху Тани и принялся нашептывать ей комплименты, оказавшиеся во много раз гаже анекдотов. Таня растерялась, чуть ли не впервые в жизни. Это заметил Максим, брат Жени. Он пригласил спортсмена покурить, видимо, что-то доходчиво объяснил ему, потому что спортсмен вернулся несколько удрученным, сразу ушел в соседнюю комнату и включил телевизор. Потом были шарады, танцы — Таня танцевала только с Максимом и Сережей Семеновым, — чай с конфетами и тортом. И только когда гости стали расходиться, появился трезвый и притихший спортсмен. Он оделся и вышел вместе со всеми.
Большая часть гостей села на метро, потом откололись еще двое, потом еще.
Наконец остались только Таня, спортсмен и Сережа Семенов.
— Танька, поздно уже, — сказал Сережа. — Проводить?
— Даму провожаю я, — сказал спортсмен, успевший по дороге извиниться перед Таней за свое «неспортивное», как он выразился, поведение.
— Тань, ты как? — спросил Сережа.
— Пусть проводит, если ног не жалко, — сказала Таня. — Да тут и недалеко.
— Тады-лады, — сказал Сережа. — До после праздников!
И ушел в другую сторону. Таня со спортсменом завернули в переулок.
И тут все случилось почти так, как в стихах популярного тогда среди определенной части молодежи поэта Асадова, которые упоенно декламировали Танины одноклассницы из тех, что поглупее: «Два плечистых темных силуэта выросли вдруг в голубой дали». Силуэты, правда, были не особенно плечистыми, но зато их было не два, а три и один из них держал нож не «в кармане», а в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136