Когда у него заканчивался карантин, затемпературил маленький Макс. Как только закончился карантин у Макса, оба мальчика подхватили ветрянку, за которой немедленно последовала корь. Доктор говорил, мать должна радоваться, что они переболели всеми детскими болезнями сразу.
Только Плам была не в восторге от этого. Миссис Филлипс соглашалась с доктором. Однажды холодным майским днем, когда дети спали, она принесла дочери чашку чая.
— Почему бы тебе не вздремнуть самой? — предложила она.
— Потому что у меня это единственная свободная минута за весь день, а мне ведь надо делать по наброску в день, чтобы не потерять навык, — зевнула Плам. — Давай-ка я сделаю набросок с тебя, мам. — Она взяла свой альбом с рисунками и быстро набросала портрет матери, сидящей в кресле у камина.
— По листу каждый день, — говорил ей профессор Дэвис, когда она уходила из колледжа. — Сделайте это привычкой, как завтрак. Если нет времени на рисунок с натуры, тогда обходитесь без завтрака. Ежедневные упражнения будут поддерживать остроту глаза независимо оттого, пишете вы картины или нет.
Джим закончил учебу и с негодованием обнаружил, что не может найти работу. «Пентаграм» не умоляла его занять у них место, «Уолфф Олинз» не распахивала перед ним свои двери, так же как и остальные, менее престижные оформительские фирмы. Они знали, что такие, как Джим, выпускники Королевского колледжа были столь же заносчивы, сколь и неопытны. У него было достаточно способностей, чтобы поступить в колледж, но его работы не отличались той оригинальностью, которая выделяла бы их среди других. Джим не понимал этого, и в душе его росла обида на мир, представлявшийся ему теперь равнодушным и холодным.
Итак, после двух беззаботных лет Джим, которому теперь было двадцать пять, вновь оказался в Портсмуте у тещи с тестем, чувствуя себя связанным семейными узами. Виновата и этом была, конечно, жена.
Свою злость он вымещал на военщине Португалии, которая навязала стране конституцию, передававшую власть вооруженным силам. Но митингов протеста ему было недостаточно, и Джим сделал Плам козлом отпущения за собственную неполноценность. Она покорно принимала это и стала объектом постоянных его насмешек. Его жестокий ум был острым и уверенным, как инструмент дантиста, выискивающий оголенный нерв. Правда, он избегал высмеивать ее при родителях.
Джим критиковал в ней все — интеллект, выдержку, манеру одеваться, зацикленность на детях и поведение в постели. У Плам хватало ума понять, что это все злобные придирки, но они все же не оставались незамеченными и точили ее как вода камень. И в конце концов подорвали в ней еще не окрепшую уверенность в себе.
Но ее несомненный талант был недосягаем для критики Джима. Тут он не мог с ней тягаться, как это ни горько было сознавать. В глубине души он понимал, что будет вечно плестись у нее в хвосте. В этом и таилась главная опасность для их совместной жизни.
Плам с Джимом знали теперь друг друга настолько хорошо, что каждому было точно известно, что и когда говорить, какой будет реакция другого на гневный взгляд, обвинение или на мученическую смиренность. Ссоры вспыхивали на пустом месте, и эта изнурительная борьба вошла в привычку, они стали браниться, не замечая этого.
Плам пыталась избегать стычек с Джимом и старалась проводить как можно больше времени в своем сарае у мольберта, но там всегда было или слишком холодно, или слишком сыро. Да и сосредоточиться на живописи было почти невозможно, когда для этого удавалось выкроить лишь какой-то случайный час. Дети требовали постоянного внимания, и все время приходилось отвлекаться на другие дела, не на какие-нибудь там соблазны, перед которыми нельзя было устоять, а на самые обычные, бесконечные домашние хлопоты, которым не было конца и за которые не получаешь ни наград, ни повышений. А если начинаешь жаловаться, то это расценивается как беспокойство по поводу случившейся задержки.
Плам вдруг обнаружила, что ей становится все труднее быть идеальной женой и матерью. Она металась по супермаркету с детской коляской, страшно грохоча ею, и твердила себе, что в ее жизни что-то не так. Но что? Вначале она была покорно-послушной, ее шпыняли дома и в школе. Затем какой-то миг она наслаждалась глупой и беззаботной юностью. Появление на свет ее детей, может, и было случайным, но она нисколько не сожалела об этом. Просто она хотела бы, чтобы они появились позднее. Но теперь у нее было все, о чем может мечтать любая девушка: симпатичный муж и два прелестных ребенка, которых она обожает. Она недоумевала и стыдилась того, что этого ей было недостаточно.
Плам безуспешно пыталась поговорить с матерью о своей непроходящей и, казалось бы, беспричинной тоске, но миссис Филлипс, которую пугали всякие разговоры о чувствах, была склонна по-женски упрощать запутанные ситуации:
"Ты устаешь с детьми. И потом, как только Джим найдет работу, он станет другим человеком. Так что считай, что тебе повезло». Она отвела ее к врачу, который прописал ей успокоительное.
К осени 1975-го Плам поняла, что жизнь проходит мимо нее, ничего не оставляя взамен, и почувствовала себя загнанной в угол. Не в пример ей, Лулу с энтузиазмом начала третий год своей учебы в художественном колледже, а Дженни, с радостью променявшая Портсмут на свободу Лондона, обитала в творческом запустении подвальной комнаты на Уэстборн-Гроув. Когда Дженни поступила в училище Слейда, Плам и Лулу были удивлены, хотя никогда не признавались друг другу в этом. Они обе считали метафорический стиль Дженни, основанный на мечтательно-фантастических образах, застывшим, скучным, вычурным и неоригинальным. Всякий, кто пытался работать в таком стиле, встречал лишь пренебрежение со стороны остальных студентов, презиравших немодные подходы, за исключением разве что работы на натуре.
Лулу, вновь привыкшая к дифирамбам по поводу ее таланта, которые пели ей те, кто не хотел, чтобы она губила его, ужасно расстраивалась из-за того, что она всего лишь на третьем курсе провинциального колледжа, тогда как Дженни уже училась в одном из лучших художественных училищ Лондона. Еще больше расстраивало ее, что Мо тоже перебрался в Лондон, где получил место в училище архитектурной ассоциации. После тихих споров с Плам и громких скандалов с преподавателями и родителями, боявшимися ее возможного срыва, Лулу бросила колледж и отправилась вслед за Мо в Лондон вдыхать воздух свободы.
Над кроватью Мо висела репродукция картины Малевича, написанной в 1924 году и изображавшей проект дома пилота аэроплана. Рядом была пришпилена увеличительная фотография спиральной модели монумента памятника-башни III Интернационалу Татлина, которую несли демонстранты по улицам Ленинграда в 1926 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Только Плам была не в восторге от этого. Миссис Филлипс соглашалась с доктором. Однажды холодным майским днем, когда дети спали, она принесла дочери чашку чая.
— Почему бы тебе не вздремнуть самой? — предложила она.
— Потому что у меня это единственная свободная минута за весь день, а мне ведь надо делать по наброску в день, чтобы не потерять навык, — зевнула Плам. — Давай-ка я сделаю набросок с тебя, мам. — Она взяла свой альбом с рисунками и быстро набросала портрет матери, сидящей в кресле у камина.
— По листу каждый день, — говорил ей профессор Дэвис, когда она уходила из колледжа. — Сделайте это привычкой, как завтрак. Если нет времени на рисунок с натуры, тогда обходитесь без завтрака. Ежедневные упражнения будут поддерживать остроту глаза независимо оттого, пишете вы картины или нет.
Джим закончил учебу и с негодованием обнаружил, что не может найти работу. «Пентаграм» не умоляла его занять у них место, «Уолфф Олинз» не распахивала перед ним свои двери, так же как и остальные, менее престижные оформительские фирмы. Они знали, что такие, как Джим, выпускники Королевского колледжа были столь же заносчивы, сколь и неопытны. У него было достаточно способностей, чтобы поступить в колледж, но его работы не отличались той оригинальностью, которая выделяла бы их среди других. Джим не понимал этого, и в душе его росла обида на мир, представлявшийся ему теперь равнодушным и холодным.
Итак, после двух беззаботных лет Джим, которому теперь было двадцать пять, вновь оказался в Портсмуте у тещи с тестем, чувствуя себя связанным семейными узами. Виновата и этом была, конечно, жена.
Свою злость он вымещал на военщине Португалии, которая навязала стране конституцию, передававшую власть вооруженным силам. Но митингов протеста ему было недостаточно, и Джим сделал Плам козлом отпущения за собственную неполноценность. Она покорно принимала это и стала объектом постоянных его насмешек. Его жестокий ум был острым и уверенным, как инструмент дантиста, выискивающий оголенный нерв. Правда, он избегал высмеивать ее при родителях.
Джим критиковал в ней все — интеллект, выдержку, манеру одеваться, зацикленность на детях и поведение в постели. У Плам хватало ума понять, что это все злобные придирки, но они все же не оставались незамеченными и точили ее как вода камень. И в конце концов подорвали в ней еще не окрепшую уверенность в себе.
Но ее несомненный талант был недосягаем для критики Джима. Тут он не мог с ней тягаться, как это ни горько было сознавать. В глубине души он понимал, что будет вечно плестись у нее в хвосте. В этом и таилась главная опасность для их совместной жизни.
Плам с Джимом знали теперь друг друга настолько хорошо, что каждому было точно известно, что и когда говорить, какой будет реакция другого на гневный взгляд, обвинение или на мученическую смиренность. Ссоры вспыхивали на пустом месте, и эта изнурительная борьба вошла в привычку, они стали браниться, не замечая этого.
Плам пыталась избегать стычек с Джимом и старалась проводить как можно больше времени в своем сарае у мольберта, но там всегда было или слишком холодно, или слишком сыро. Да и сосредоточиться на живописи было почти невозможно, когда для этого удавалось выкроить лишь какой-то случайный час. Дети требовали постоянного внимания, и все время приходилось отвлекаться на другие дела, не на какие-нибудь там соблазны, перед которыми нельзя было устоять, а на самые обычные, бесконечные домашние хлопоты, которым не было конца и за которые не получаешь ни наград, ни повышений. А если начинаешь жаловаться, то это расценивается как беспокойство по поводу случившейся задержки.
Плам вдруг обнаружила, что ей становится все труднее быть идеальной женой и матерью. Она металась по супермаркету с детской коляской, страшно грохоча ею, и твердила себе, что в ее жизни что-то не так. Но что? Вначале она была покорно-послушной, ее шпыняли дома и в школе. Затем какой-то миг она наслаждалась глупой и беззаботной юностью. Появление на свет ее детей, может, и было случайным, но она нисколько не сожалела об этом. Просто она хотела бы, чтобы они появились позднее. Но теперь у нее было все, о чем может мечтать любая девушка: симпатичный муж и два прелестных ребенка, которых она обожает. Она недоумевала и стыдилась того, что этого ей было недостаточно.
Плам безуспешно пыталась поговорить с матерью о своей непроходящей и, казалось бы, беспричинной тоске, но миссис Филлипс, которую пугали всякие разговоры о чувствах, была склонна по-женски упрощать запутанные ситуации:
"Ты устаешь с детьми. И потом, как только Джим найдет работу, он станет другим человеком. Так что считай, что тебе повезло». Она отвела ее к врачу, который прописал ей успокоительное.
К осени 1975-го Плам поняла, что жизнь проходит мимо нее, ничего не оставляя взамен, и почувствовала себя загнанной в угол. Не в пример ей, Лулу с энтузиазмом начала третий год своей учебы в художественном колледже, а Дженни, с радостью променявшая Портсмут на свободу Лондона, обитала в творческом запустении подвальной комнаты на Уэстборн-Гроув. Когда Дженни поступила в училище Слейда, Плам и Лулу были удивлены, хотя никогда не признавались друг другу в этом. Они обе считали метафорический стиль Дженни, основанный на мечтательно-фантастических образах, застывшим, скучным, вычурным и неоригинальным. Всякий, кто пытался работать в таком стиле, встречал лишь пренебрежение со стороны остальных студентов, презиравших немодные подходы, за исключением разве что работы на натуре.
Лулу, вновь привыкшая к дифирамбам по поводу ее таланта, которые пели ей те, кто не хотел, чтобы она губила его, ужасно расстраивалась из-за того, что она всего лишь на третьем курсе провинциального колледжа, тогда как Дженни уже училась в одном из лучших художественных училищ Лондона. Еще больше расстраивало ее, что Мо тоже перебрался в Лондон, где получил место в училище архитектурной ассоциации. После тихих споров с Плам и громких скандалов с преподавателями и родителями, боявшимися ее возможного срыва, Лулу бросила колледж и отправилась вслед за Мо в Лондон вдыхать воздух свободы.
Над кроватью Мо висела репродукция картины Малевича, написанной в 1924 году и изображавшей проект дома пилота аэроплана. Рядом была пришпилена увеличительная фотография спиральной модели монумента памятника-башни III Интернационалу Татлина, которую несли демонстранты по улицам Ленинграда в 1926 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118