Так и ушел.
— Есть такое выражение, — Мышонок оторвался от кружки с пивом: — «бороться за место под солнцем». Вот люди и борются. А за место в темноте и бороться не надо. В темноте каждому приготовлено местечко. Только вот успеем мы еще в земельке-то...
— Может быть, с вашей точки зрения, вы и правы. — Сеня помолчал немного. — Только вы очень мало знаете о нижнем Городе и о нас. Вы и нашей музыки не слышали да, наверное, и услышать не можете. В подземельях есть своя прелесть, свое величие. А как звучит, например, «Концерт для тихого барабана и костяной флейты?» Хотите послушать? Сегодня вечером в концертном гроте премьера.
— Я бы послушал, — Чапа посмотрел на Лабуха. — Мне вообще здесь нравится, только переносица почему-то все время чешется. Жаль, конечно, но сегодня не получится послушать ваши тихие барабаны. Дела у нас, понимаешь, Сеня, дела. Вот разберемся с глухарями, я к вам обязательно спущусь, да не на денек, а на месяц или два. Хорошо у вас, да и про тихие барабаны я кое-что слышал. Хочется самому попробовать поиграть.
— Будем только рады. Только ведь тихие барабаны каждый должен сам для себя вырастить. А это не у всех получается. Хотя если переносица чешется, значит, вы прозреваете. И слышать по-нашему можете научиться. — Сеня покосился на остальных, но те молчали, потом встал и сказал:
— Ну что, двинулись? Только не шумите, пожалуйста, не мешайте мне слушать Верхний город. Платить не надо, это у вас наверху все за деньги, а у нас за жизнь не платят.
Глаза понемногу привыкали к сумраку Города Слепых Диггеров. Теперь стало понятно, что это именно город, а не просто запутанный лабиринт подземных ходов. Подземный мир освещался какими-то нежно светящимися блямбами на стенах и потолках — может быть, это был особый мох, а может, специальные светильники, созданные самими же слепыми диггерами — кто знает. И еще: это был очень тихий город. Точнее, собственные голоса этого города звучали гораздо тише тех звуков, что доносились сверху и по которым ориентировался их провожатый.
«Прямо-таки „Явь“, „Правь“ и „Навь“, — подумал Лабух. — Только вот непонятно: Старый Город для меня — Явь, а для глухарей — Навь. А Правь, получается, находится здесь, под землей, где никто никого не трогает и считает уход от Большого Мира истинной свободой! А ведь неправильно получается. Должно быть так: Явь — это просто город, весь, без деления на новый и старый, Навь — Нижний город, а Правь? Правь — это та страна, через которую прокладывают дороги барды, куда запросто, как в гости к любимой бабушке, возносится наш дед Федя, вот что такое, получается, Правь. Ай да дед Федя! Выходит, он бегает из Яви в Правь когда захочет, словно в киоск за пивом?»
Между тем они, кажется, пришли. Сеня остановился, уверенно протянул руку к кажущейся монолитной бетонной стене, что-то повернул или дернул — в полумраке было не разобрать. Беззвучно открылось синевато светящееся прямоугольное отверстие.
— Вот лаз в подземный гараж дома Лоуренса. Вам сюда. Желаю удачи! — сказал он, повернулся было, чтобы исчезнуть в полумраке своей свободы, но Лабух тихонько окликнул его:
— У вас что, в каждом здании такие ходы?
— Какая вам разница, — прошелестел словно из другого мира слепой диггер, — вы просили привести Вас к Лоуренсу, я и привел, чего вам еще? Дверь за вами закроется сама.
— А если бы мы попросили привести нас в Башню Великого Глухаря? — начал было Лабух, но провожатый уже исчез.
— Ну что ж, сюда так сюда, хоть какой-то, а свет, — проворчал Мышонок и первым полез в слабо освещенную дыру. Чапа зажмурился. Для него свет был слишком ярким.
Дыра выходила в подземный гараж.
Дверь, если дырку метр на метр можно назвать дверью, действительно закрылась сама, так что музыканты даже определить не могли, где она была, эта дверь.
Постепенно глаза привыкли к режущему свету подземного паркинга. Посреди гаража Лабух с удивлением обнаружил здоровенный, заляпанный от вмятого бампера до светового люка на крыше какой-то дрянью, любимый джип Густава. Боковые стекла были выбиты напрочь, но следов крови внутри, к счастью, не наблюдалось. Джип был похож на огромный сношенный сапог. Рядом, словно раненый леопард, распластался алый «родстер» Дайаны. Капот и бока автомобиля были испещрены радужными разводами от попаданий разрядника. Однако сквозных прожогов не было, «родстер» не сгорел, и это говорило о том, что стреляли на минимуме мощности. Может быть, неправильный глухарь Лоуренс все-таки берег Дайану и поэтому не отдал приказ на уничтожение наглой машины?
Пологий пандус, изгибаясь, вел вверх, и оттуда, сверху, доносились очень знакомые, но не слишком приятные звуки: треск ручных разрядников, визг бешеных поклонниц, смачные удары боевой семиструнки по шлемам и прочее, прочее, прочее...
— Ага, — сообразил Лабух, — кажется, Густав пожаловал-таки за своим джипом! А раз так, то за охрану можно не беспокоиться! Точнее, пусть за нее, за охрану, беспокоятся глухари, а нам без охраны как раз намного спокойнее.
За охрану, действительно, можно было не беспокоиться: двое молоденьких музпехов, уже лишенных основных деталей боевого облачения, тщетно пытались вырваться из пылких объятий дюжины бешеных поклонниц. Третий уже и не пытался. С ним было кончено, и не один раз. За всем этим эротическим безобразием наблюдал очень довольный Густав, опирающийся на дымящуюся боевую семиструнку.
— Привет, Лабух, привет, звукари! — дружелюбно проорал он. — Правда, ведь, любовь — великая сила, а? Это им не «Плэйбой поздно ночью», это настоящая вулканическая первобытная страсть! Такую ни за какие бабки не купишь! Ух как они его! Ну, давайте, милые, давайте, отрывайтесь по полной программе! Да смотрите, не оторвите ему что-нибудь, ему еще опыт нести в массы, так сказать.
— Что-то не очень-то эти музпешонки рады такой любви, — с сомнением произнес Лабух. — Какие-то они невеселые. Как бы твои дамочки их до смерти не залюбили!
— Ничего, зато умрут как мужчины! — бодро ответствовал Густав. — Зато, если выживут, — будет что вспомнить! Будет, что детишкам рассказать, если у них, конечно, детишки после всего этого народятся!
— Сомневаюсь я, что кто-нибудь станет рассказывать своим детишкам о таком позорище, — фыркнул Чапа. — Твои дамочки прямо-таки гложут бедных солдатиков, как вампирши какие-то. Хотя что там вампирши! У тех, говорят, хоть какая-то деликатность имеется, а у этих и того нет. В лучшем случае, бедные глухаренки останутся сексуальными инвалидами на всю оставшуюся жизнь!
— Каждый орет, то бишь, пашет, на своем поле! — назидательно произнес Густав. — Мои девочки орут, как видишь, весьма добросовестно и даже самоотверженно. Не щадя живота ничьего. А инвалидом эротического труда стать, по-моему, приятнее и почетнее, чем получить в пузо Лабухов штык-гриф или по кумполу Мышонкиным басом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Есть такое выражение, — Мышонок оторвался от кружки с пивом: — «бороться за место под солнцем». Вот люди и борются. А за место в темноте и бороться не надо. В темноте каждому приготовлено местечко. Только вот успеем мы еще в земельке-то...
— Может быть, с вашей точки зрения, вы и правы. — Сеня помолчал немного. — Только вы очень мало знаете о нижнем Городе и о нас. Вы и нашей музыки не слышали да, наверное, и услышать не можете. В подземельях есть своя прелесть, свое величие. А как звучит, например, «Концерт для тихого барабана и костяной флейты?» Хотите послушать? Сегодня вечером в концертном гроте премьера.
— Я бы послушал, — Чапа посмотрел на Лабуха. — Мне вообще здесь нравится, только переносица почему-то все время чешется. Жаль, конечно, но сегодня не получится послушать ваши тихие барабаны. Дела у нас, понимаешь, Сеня, дела. Вот разберемся с глухарями, я к вам обязательно спущусь, да не на денек, а на месяц или два. Хорошо у вас, да и про тихие барабаны я кое-что слышал. Хочется самому попробовать поиграть.
— Будем только рады. Только ведь тихие барабаны каждый должен сам для себя вырастить. А это не у всех получается. Хотя если переносица чешется, значит, вы прозреваете. И слышать по-нашему можете научиться. — Сеня покосился на остальных, но те молчали, потом встал и сказал:
— Ну что, двинулись? Только не шумите, пожалуйста, не мешайте мне слушать Верхний город. Платить не надо, это у вас наверху все за деньги, а у нас за жизнь не платят.
Глаза понемногу привыкали к сумраку Города Слепых Диггеров. Теперь стало понятно, что это именно город, а не просто запутанный лабиринт подземных ходов. Подземный мир освещался какими-то нежно светящимися блямбами на стенах и потолках — может быть, это был особый мох, а может, специальные светильники, созданные самими же слепыми диггерами — кто знает. И еще: это был очень тихий город. Точнее, собственные голоса этого города звучали гораздо тише тех звуков, что доносились сверху и по которым ориентировался их провожатый.
«Прямо-таки „Явь“, „Правь“ и „Навь“, — подумал Лабух. — Только вот непонятно: Старый Город для меня — Явь, а для глухарей — Навь. А Правь, получается, находится здесь, под землей, где никто никого не трогает и считает уход от Большого Мира истинной свободой! А ведь неправильно получается. Должно быть так: Явь — это просто город, весь, без деления на новый и старый, Навь — Нижний город, а Правь? Правь — это та страна, через которую прокладывают дороги барды, куда запросто, как в гости к любимой бабушке, возносится наш дед Федя, вот что такое, получается, Правь. Ай да дед Федя! Выходит, он бегает из Яви в Правь когда захочет, словно в киоск за пивом?»
Между тем они, кажется, пришли. Сеня остановился, уверенно протянул руку к кажущейся монолитной бетонной стене, что-то повернул или дернул — в полумраке было не разобрать. Беззвучно открылось синевато светящееся прямоугольное отверстие.
— Вот лаз в подземный гараж дома Лоуренса. Вам сюда. Желаю удачи! — сказал он, повернулся было, чтобы исчезнуть в полумраке своей свободы, но Лабух тихонько окликнул его:
— У вас что, в каждом здании такие ходы?
— Какая вам разница, — прошелестел словно из другого мира слепой диггер, — вы просили привести Вас к Лоуренсу, я и привел, чего вам еще? Дверь за вами закроется сама.
— А если бы мы попросили привести нас в Башню Великого Глухаря? — начал было Лабух, но провожатый уже исчез.
— Ну что ж, сюда так сюда, хоть какой-то, а свет, — проворчал Мышонок и первым полез в слабо освещенную дыру. Чапа зажмурился. Для него свет был слишком ярким.
Дыра выходила в подземный гараж.
Дверь, если дырку метр на метр можно назвать дверью, действительно закрылась сама, так что музыканты даже определить не могли, где она была, эта дверь.
Постепенно глаза привыкли к режущему свету подземного паркинга. Посреди гаража Лабух с удивлением обнаружил здоровенный, заляпанный от вмятого бампера до светового люка на крыше какой-то дрянью, любимый джип Густава. Боковые стекла были выбиты напрочь, но следов крови внутри, к счастью, не наблюдалось. Джип был похож на огромный сношенный сапог. Рядом, словно раненый леопард, распластался алый «родстер» Дайаны. Капот и бока автомобиля были испещрены радужными разводами от попаданий разрядника. Однако сквозных прожогов не было, «родстер» не сгорел, и это говорило о том, что стреляли на минимуме мощности. Может быть, неправильный глухарь Лоуренс все-таки берег Дайану и поэтому не отдал приказ на уничтожение наглой машины?
Пологий пандус, изгибаясь, вел вверх, и оттуда, сверху, доносились очень знакомые, но не слишком приятные звуки: треск ручных разрядников, визг бешеных поклонниц, смачные удары боевой семиструнки по шлемам и прочее, прочее, прочее...
— Ага, — сообразил Лабух, — кажется, Густав пожаловал-таки за своим джипом! А раз так, то за охрану можно не беспокоиться! Точнее, пусть за нее, за охрану, беспокоятся глухари, а нам без охраны как раз намного спокойнее.
За охрану, действительно, можно было не беспокоиться: двое молоденьких музпехов, уже лишенных основных деталей боевого облачения, тщетно пытались вырваться из пылких объятий дюжины бешеных поклонниц. Третий уже и не пытался. С ним было кончено, и не один раз. За всем этим эротическим безобразием наблюдал очень довольный Густав, опирающийся на дымящуюся боевую семиструнку.
— Привет, Лабух, привет, звукари! — дружелюбно проорал он. — Правда, ведь, любовь — великая сила, а? Это им не «Плэйбой поздно ночью», это настоящая вулканическая первобытная страсть! Такую ни за какие бабки не купишь! Ух как они его! Ну, давайте, милые, давайте, отрывайтесь по полной программе! Да смотрите, не оторвите ему что-нибудь, ему еще опыт нести в массы, так сказать.
— Что-то не очень-то эти музпешонки рады такой любви, — с сомнением произнес Лабух. — Какие-то они невеселые. Как бы твои дамочки их до смерти не залюбили!
— Ничего, зато умрут как мужчины! — бодро ответствовал Густав. — Зато, если выживут, — будет что вспомнить! Будет, что детишкам рассказать, если у них, конечно, детишки после всего этого народятся!
— Сомневаюсь я, что кто-нибудь станет рассказывать своим детишкам о таком позорище, — фыркнул Чапа. — Твои дамочки прямо-таки гложут бедных солдатиков, как вампирши какие-то. Хотя что там вампирши! У тех, говорят, хоть какая-то деликатность имеется, а у этих и того нет. В лучшем случае, бедные глухаренки останутся сексуальными инвалидами на всю оставшуюся жизнь!
— Каждый орет, то бишь, пашет, на своем поле! — назидательно произнес Густав. — Мои девочки орут, как видишь, весьма добросовестно и даже самоотверженно. Не щадя живота ничьего. А инвалидом эротического труда стать, по-моему, приятнее и почетнее, чем получить в пузо Лабухов штык-гриф или по кумполу Мышонкиным басом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91