Ох, как они на меня уставились обе, и Ньятенери, и Лукасса! Я согнулась в три погибели, меня почти тошнило от горя – да, конечно, и от вина тоже, но дело не только в вине. Понимаете, все, что у меня было с самого начала, – это мое имя, Лалхамсин-хамсолал, и потерять его, так, чтобы душа твоя больше не отзывалась на свое имя… Понимаете, я только представила себе такое – и от одной мысли об этом мне сделалось так плохо, что это нельзя было ни преодолеть, ни вынести, ни описать. А она, эта деревенская гусыня, пялилась на меня в смутном изумлении, а я плакала, плакала, оплакивая ее утрату, и ее мужество, и себя самое, и Моего Друга, и Хайдун, где я родилась. Это было так долго…
В конце концов Ньятенери обняла меня – и я тут же успокоилась. Ее объятия были неловкими – да и обнимать меня не так-то просто, по крайней мере, для большинства людей. Я немного отстранилась, вытерла лицо и глаза. Тогда Ньятенери отвернулась и налила мне еще вина. Отхлебнула из кружки, ахнула, ее немного передернуло, и она сказала:
– Пожалуй, надо добыть еще этих жутких помоев.
– Больше нет, – ответила я, шмыгнув носом. – Карш сказал…
И при мысли о том, что вина больше нет, я поплакала еще немного.
– Вы с Каршем просто не поняли друг друга, – возразила Ньятенери. Она поднялась с кровати и вышла – все это одним плавным движением. Спускаясь по лестнице, она уже звала трактирщика. Мы с Лукассой остались сидеть молча, стесняясь друг друга больше, чем чужих. Я, как могла, приводила себя в порядок. Когда я снова смогла говорить, я сказала:
– Лукасса! Есть только один человек, который может призвать обратно Лукассу, ту, что осталась на дне реки. Этот человек – Тикат.
Лукасса содрогнулась. Я почувствовала это по дрожи кровати – как будто содрогнулась сама земля. Девушка упорно смотрела в пол. Я сказала:
– Больше некому. Если ты хочешь вновь соединиться с ней, иди к нему.
– Не хочу! Не хочу!
Я едва расслышала ее, так тихо она это прошептала. Девушка стиснула руками кроватную раму и уставилась на свои плотно сжатые колени.
– Не хочу. Оставьте меня в покое.
– Он любит тебя, – сказала я. – Я мало знаю о любви, но это видно сразу.
Но Лукасса так сильно замотала головой, что я услышала, как хрустнули у нее шейные позвонки, и воскликнула:
– Нет, Лал! Оставь меня! Я этого не вынесу…
Она редко называла меня по имени, а Ньятенери и вовсе никогда. Я прикоснулась к ней, чтобы успокоить – так же неуклюже, как Ньятенери обнимала меня, – но девушка оттолкнула мою руку. Так мы и сидели, пока на лестнице снова не послышался топот сапог. Тогда Лукасса повернулась ко мне. Она была еще бледнее обычного, но глаза у нее были сухие, и взгляд твердый.
– Я не знаю, хочу ли я, чтобы она вернулась, – сказала девушка. – Та Лукасса.
А потом Ньятенери распахнула дверь ногой и ввалилась в комнату. Обе руки у нее были заняты целой гроздью бутылок с «Драконьей дочерью». Она хищно ухмылялась – я даже пригляделась, не торчит ли у нее из зубов клок грязного халата Карша.
– Ну конечно, это было обычное недоразумение! – сказала Ньятенери. – Я так и знала, что стоит как следует объясниться – и все будет!
То ли это было результатом переутомления, следствием схватки не на жизнь, а на смерть, то ли я просто действительно так тщеславна, как мне всегда казалось – но в ту ночь оказалось, что у Ньятенери голова послабее моей. Она больше не подмигивала и не кривилась – она хлестала вино прямо из горла, как какой-нибудь солдафон, и ей хватило всего одной бутылки, чтобы начать рассказывать нам про монастырь, откуда она сбежала. Все-таки я была права на этот счет – впрочем, я почти всегда оказываюсь права.
– Он расположен в сердце западных земель, – говорила она. – Нет, Лал, ты его не знаешь – ты, конечно, много странствовала, но в тех краях тебе не доводилось бывать ни разу. Ближайший к нему город – Сумильдене, и до него совсем не близко, так что без особой необходимости туда не ездят.
Да, это правда – я это знаю, потому что один раз была в этом Сумильдене. Впрочем, об этом упоминать было не обязательно.
– К югу и к западу от Сумильдене начинаются болота, – продолжала Ньятенери, – и земля эта не нужна никому, кроме сборщиков тильгита.
Мы вопросительно уставились на нее. Она улыбнулась.
– Тильгит? Это такие болотные водоросли. Их собирают, сушат, толкут и варят из них премерзкую кашу, которая не дает умереть человеку с голоду до тех пор, пока он не почувствует, что лучше уж умереть с голоду, чем есть эту кашу. О, у нас в монастыре постные дни, когда вообще не едят, были чуть ли не праздником! Оттуда стоило сбежать из-за одного тильгита.
– А как оно называлось, то место? – спросила я. Ньятенери только развела руками и виновато улыбнулась. Тогда я спросила:
– И долго ты там прожила?
– Двадцать один год, – тихо ответила Ньятенери. – С девяти лет.
На мой следующий вопрос она ответила прежде, чем я успела его задать:
– Одиннадцать лет. Я скрываюсь от них уже одиннадцать лет.
Лукасса отхлебнула вина и скривилась, как котенок. И сказала:
– Не понимаю. Что же это за монастырь такой?
Ньятенери не ответила. Я сказала:
– Монастырь, который запрещает своим сестрам отрекаться от данных обетов. Бывают и такие.
Лис выполз из-под стола и свернулся в уголке, сверкая глазами из-под сонно опущенных век. Я продолжала:
– Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы какой-то монастырь охотился за беглянкой в течение одиннадцати лет и тем более высылал ей вслед убийц.
Ньятенери открыла вторую бутылку, не глядя на меня, и я из вредности добавила:
– Надо сказать, немногого стоят преследователи, которые целых одиннадцать лет не могли отыскать свою жертву. Я бы нашла тебя самое большее за два года и знаю людей, которые управились бы и за год.
Конечно, это была чистой воды подначка, и Ньятенери, разумеется, сразу это поняла. Во всяком случае, она отхлебнула вина – щедро, по-солдатски, – с размаху опустила бутылку на стол так, что вино выплеснулось из горлышка, и сказала, глядя в стену:
– Первые преследователи нашли меня раньше, чем через год. У нас в монастыре все самое лучшее.
Вот тут, надо признаться, у меня действительно отнялся язык. Ньятенери успела наполовину опорожнить вторую бутылку, прежде чем я наконец сумела спросить:
– Первые? Так что, были и другие?
На этот раз улыбка Ньятенери состарила ее на много лет.
– Перед этой были еще две команды. Они охотятся командой, и скрыться от них невозможно. Их надо убить.
Ее улыбка вцепилась в меня – вот так же, должно быть, улыбалась она толстому Каршу.
– А со временем – куда быстрее, чем ты думаешь, – в монастырь доходит весть, и тогда они высылают новую команду. До меня еще никому не удавалось пережить три команды. В монастыре будут очень недовольны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93