— Так и передай, — сказал я, стоя в дверях и не пропуская его в дом.
— Григорий Иванович этого не любит, — нараспев протянул Вася, лихим щелчком сдвигая меховую кубанку с затылка на лоб.
— А уж это не твоего ума дело, — отрезал я и захлопнул перед ним дверь.
Через окно я видел, как сержант докладывал хозяину, подобострастно склонившись к открытому боковому стеклу автомобиля. Большие пушистые хлопья снега быстро покрыли черную крышу автомобиля, запорошили жирную грязь улицы, побелили дощатую ограду.
Вася распахнул дверь автомобиля, и оттуда вылез, согнувшись и затем распрямив плечи с золотыми погонами, майор Таратута. Он был в серой каракулевой шапке-ушанке. Шинель туго стянута ремнем и портупеей. На боку «парабеллум» в кожаной кобуре. Из-под длинных пол шинели чернели хромовые сапоги. Даже на расстоянии было видно, как пьян комендант. Лицо багровое, черные пушистые усы топорщатся, как у кота. Разговор с ним в таком состоянии не предвещал ничего хорошего, и я, не дожидаясь стука, пошел отворять дверь.
— Значит, гости у тебя? — не здороваясь, дыхнул на меня спиртным перегаром комендант и переступил порог, предварительно сбив на крыльце налипший на сапоги снег. — Тогда познакомь… что ли? Раз эти гости тебе поважней моей дружбы.
Я не стал вступать с ним в объяснения и молча повел к ванной. Когда я распахнул двери, на меня и майора уставились три пары испуганных глаз. Из мыльной пены торчали лишь мокрые головы.
— Это что за детский сад? — удивился майор. — Родня, что ли?
— Нет, — ответил я. — Это — немецкие дети. Беспризорные… Которые ночуют в подъездах и за кусок хлеба торгуют своим телом.
— Немцы? — переспросил майор и громко рявкнул на немецком языке, пожалуй, единственное, что он запомнил на войне: — Хенде хох!
И, подчиняясь его приказному тону, над ванной взметнулись выпростанные из-под воды три пары мокрых детских рук.
— Отставить, — рассмеялся майор. — Шуток не понимают.
Потом снова помрачнел и оглядел меня с ног до головы.
— Почему они… здесь… у тебя?
— Потому что я — человек, — тихо, не повышая голоса, ответил я.
— Вот оно что! — даже присвистнул майор. — А мы, выходит, не люди? Ты один добренький. Любишь деток… А они?.. Что с твоей сестрой сделали? Сам рассказывал… Легко прощаешь.
— Не они убили мою сестру. Они — такие же дети, как и она, и такие же жертвы войны.
— Ну, кончай трепаться, — прервал меня майор. — Мне с тобой некогда да и неохота дискутировать на эту тему. Одно скажу, отходчивое у вас, у евреев, сердце. А таких… всегда соблазн снова ударить. Заруби это на носу. А теперь собирайся. Петь мне охота.
— Я не могу их оставить.
— Верно, — согласился майор. — Очистят тебе квартиру… оставят голеньким.
— Да я не о том.
— Оставим солдата. Пусть посторожит их. А ты давай, собирайся. Гляди, какая ночь! Снежок свежий. Грех в доме сидеть.
Я велел детям вылезть из ванны, дал полотенца вытереться и нагишом повел их гуськом за собой по лестнице на второй этаж. Там, в спальне, на широкой, некогда родительской кровати, я приподнял край стеганого одеяла, и они один за другим юркнули под него. Я натянул им одеяло до подбородков, велел не дожидаться меня, а спать, и выключил свет.
Майор оставил на кухне солдата с автоматом и строго наказал следить, чтобы мои гости ничего не натворили. В автомобиле я уселся на заднее сиденье, рядом с молчаливым автоматчиком, разлученным со своим напарником. Аккордеон в футляре стоял на сиденье между нами. Шофер Вася, недружелюбно поглядывая на меня в зеркальце, мягко тронул «хорьх». Перед моими глазами качнулась багровая, в две складки, шея майора Таратуты.
Черный «хорьх», шелестя шинами по хрупкому снежному покрову, неслышно плыл по пустынным забеленным улицам Каунаса. Одинокие прохожие встречались редко. Значительно чаще попадались парные солдатские патрули, месившие сапогами снежное месиво. Еще издали заметив знакомый автомобиль коменданта, солдаты застывали у края тротуара и держали пальцы у виска еще долго после того, как мы их миновали.
— Солдату важно знать, что и начальство не спит, когда он бодрствует, — удовлетворенно прокомментировал комендант.
Мы выехали за город, миновали лесок, и черный «хорьх» выкатил на заснеженный высокий берег Немана. Темная вода внизу дымилась, поглощая сеющий с неба снег. Вася выключил мотор. Майор вылез наружу. За ним я. Автоматчик передал мне вынутый из футляра аккордеон.
— С чего начнем? — буркнул я, надевая на плечи ремни.
— Как обычно, — кивнул мне майор. Он расставил ноги, словно собирался прыгнуть, расстегнул шинель на груди, отцепил крючки на вороте кителя, расправил плечи, откашлялся в кулак и кивнул мне, как это делают певцы на сцене.
Я растянул меха, и пустынный берег огласили звуки аккордеона. Майор сразу взял с высокой ноты, и у меня закралось опасение, что он не вытянет, сорвет голос.
Дывлюсь я на небо,
—пел майор, напрягая на шее выпуклые жгуты жил, —
Тай думку гадаю:
Чому я нэ сокил,
Чому нэ литаю.
Шофер и автоматчик стояли позади, как в почетном карауле, без улыбок и с почтением внимали пению начальства.
Майор исходил криком, напрягал голос до немыслимого предела, и, когда он завершил, так и не сорвавшись, я облегченно вздохнул, словно свалил тяжесть с плеч.
На сей раз майор удовлетворился лишь одной песней.
— Поехали домой, — сказал он. — Заберем солдата.
Прощаясь у моего дома, сказал мне, не глядя в глаза:
— А этих… немцев… завтра приведи в комендатуру… Что-нибудь придумаем.
— Их ведь не трое, — сказал я. — По городу их сотни, а может, и тысяча шатаются.
— Ты приведи твоих. Ясно? А что до остальных… не тебе решать.
Через неделю во всем Каунасе не осталось ни одного немецкого ребенка. Военные патрули вылавливали их в подъездах домов, на чердаках. Их толпами пригоняли в казармы местного гарнизона. Отмывали в бане, одевали в наспех подобранную чистую одежонку, кормили из сoлдатского котла. И все под личным наблюдением майора Таратуты. Потом их погрузили в товарные вагоны и несколькими эшелонами отправили на Запад, в советскую зону оккупации Германии.
О дальнейшей судьбе этих детей я ничего не знаю. Сейчас им уже за сорок. Сами имеют детей. А то и внуков. Нынче рано женятся. Возможно, кое-кто из них живет в Западном Берлине. И даже преуспевает. Не исключено, что мы сталкиваемся лицом к лицу на Кудаме и не узнаем друг друга. Даже если это Генрих, или Лизелотте, или Ханнелоре. И конечно, я для них иностранец, чужой человек, протянувший руку к их жирному немецкому пирогу. Я льщу себя надеждой, что при этом они порой испытывают то чувство, какое испытал я, когда привел холодной ночью в свой дом в Каунасе трех голодных и грязных немецких детей.
x x x
Майор Таратута, военный комендант Каунаса, сыграл немалую роль в моей жизни, хотя я был человеком штатским и, казалось бы, не имел никакого отношения ни к армии, ни к военным властям нашего города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50