А человеку, идущему в бой, полезнее слышать о победе. Но стоит ли обижаться на старого товарища? Напутствуя, оп желает только лучшего.
Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: «А кому это незнакомо? Одно дело — говорить о войне, решать учебно-тактические задачи в классе и совсем другое — самому сражаться в бою».
Каждый, кто серьезно понимает опасность, волнуется. Страх, как и радость, нормальное чувство и один из источников познания жизни, добра и зла. Сильный перед опасностью не фальшивит. Если перед вылетом он волнуется — это вовсе не признак его слабости или страха.
Наблюдаю за товарищами. Вижу — каждый старается ничем не показать своего волнения. Владеть собой — искусство. А кто не хочет быть мужественным!
На горизонте появились наши штурмовики Ил-2. И мы взлетели.
У меня на самолете почему-то не убираются шасси. А с неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор может перегреться.
В чем дело? Неужели допустил ошибку, в последовательности действий при взлете? Нет, все правильно. Значит, это техническая неисправность. Товарищи, наверное, думают: «новичок» сейчас что-то напутал, растерялся перед боем, а ведь академию закончил.
Возвращаться? А если будет бой, да еще кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, но подумают: если бы он полетел, несчастья могло и не случиться, ведь на один самолет наших было бы больше! От такого предположения крепнет решимость остаться и строю, быть рядом с товарищами.
И все же как-то страшновато. Я сейчас как белая ворона в стае, и в первой же схватке враги непременно набросятся на меня. Нервничаю, колеблюсь. Однако в такие минуты летчики редко руководствуются официальными правилами и чаще всего действуют в общих интересах, рискуя собой.
Капитан Купин, в паре с которым я иду ведомым, машет рукой: «Возвращайся!» Делаю вид, что не понимаю. Купин настойчиво повторяет приказ. Я по-прежнему «не понимаю», успокаивая себя тем, что на И-16 можно драться и с неубранными шасси. Наконец Дмитрий Иванович грозит кулаком, тычет им в голову, потом по козырьку кабины, как бы говоря, что я такое же бестолковое бревно, как и эта часть самолета. В конце концов ведущий, убедившись в моей непонятливости, перестал сигналить. И я весь отдался полету. Раз и навсегда принятое решение, хотя, может быть, и неправильное, приносит душевное равновесие.
Вдали от дыма и гари волнами туманится горизонт. Подходим к фронту. Левее, в лучах солнца, заблестели колокольни оккупированного Ржева. Значит, враг совсем близко. Мне не терпится посмотреть на линию фронта.
Волга! Сразу вспомнил Сталинград. Там враг. Там сейчас решается судьба войны. Но мы здесь тоже бьемся за Сталинград. Там фашистам нужны новые дивизии, а Ржев их держит, и не только держит, но и заставляет врага перебрасывать сюда с юга подкрепления. И все же на душе тревожно: а вдруг немцам удастся взять Сталинград и переправиться на левый берег Волги, как здесь, подо Ржевом? Ведь может быть и такое? Но битва сейчас идет не просто за города — за жизнь нашего народа, за Родину. Как хорошо, что я не возвратился с полета из-за этих неубранных колес!
Но где же под нами противник? Кроме опаленного войной леса, изрытой земли и полусожженных деревень, ничего не вижу.
Чтобы с воздуха читать расстилающуюся внизу картину войны, нужно не только по бумаге изучить расположение войск, а, как говорят, врасти в наземную обстановку. Только многократные полеты позволяют с одного взгляда понять эту географию войны.
Черные рваные хлопья зенитных разрывов внезапно заметались между самолетами. Фронт заговорил сам. Штурмовики, словно ожидавшие этого «сигнала», разом перешли в пикирование. Я начал пристально вглядываться в небесную синеву, густую и неприятную. В ней таится опасность. Но кругом чисто. Так ли? Небо часто прячет врага в своей бездонной глубине. Озираясь вокруг, тревожно кручу головой. Главное теперь — ничего не упустить в воздухе. На землю смотреть незачем: там работают «илы», а наше дело обеспечить их безопасность в небе.
Высоко в стороне увидел две плывущие тени. Очень быстро они приобрели очертание самолетов. Это «мессершмитты». Деловая сосредоточенность овладела мною. Халхин-Гол и финская не пропали даром. В первом бою я весь горел задором и, как ребенок, не сознавая опасности, готов был держать в руках знамя и кричать «ура». Сейчас я весь насторожен и понимаю, что к чему. Немедленно помахиванием крыльев сообщаю об опасности ведущему.
А пара «худых», как мы называли истребителей Ме-109, кружится над нами. Почему же она, используя высоту и скорость, не атакует? Через одну-две минуты блеснули еще четыре самолета. Прикрываясь лучами солнца и стараясь держаться незаметно, они тоже чего-то выжидают. Только я хотел предупредить Купина, как первая пара «мессеров» стремительно, точно ястребы с высоты, бросилась на нас. Дмитрий Иванович круто развернулся на атакующих. А четверка со стороны солнца? Она тоже резко перешла в пикирование, нацелившись на «илов».
Теперь стал понятен замысел врага: пара отвлекает на себя нас, а четверка тем временем нападает на штурмовиков. Разгадал ли эту хитрость Купин? Нужно сейчас же сорвать атаку четверки противника! А как? Медлить с защитой штурмовиков нельзя. Оставить своего ведущего? Ну что ж! Этого требует бой! И я резко крутанул свою машину на «мессершмиттов», атакующих штурмовиков. Но, оказывается, летевшие сзади наши истребители уже чуточку опередили меня. Значит, тоже заметили врага, и может быть, даже раньше. А Купин? Его нет. Сбили?
Мысли, опережая одна другую, завихрились в голове. Чувство непоправимой вины опалило меня. Однако сожалеть и раскаиваться поздно: идет бой. Немедленно беру в прицел одного фашиста и пускаю в него залп из четырех реактивных снарядов.
Впереди вспыхнуло еще не меньше десятка черных бутонов — стреляли и другие летчики. Ни один разрыв не накрыл, к сожалению, цель, но страху мы нагнали. «Мессеры» ушли ввысь. На их крыльях с будто обрубленными концами зловеще раскинулись жирные черные кресты. Впервые так близко я увидел фашистских истребителей. Длинные, тонкие, как бы лоснящиеся фюзеляжи, отливающие желтизной в лучах солнца животы и маленькие, короткие носы — все это напоминало мне гадюк.
Пока немцы занимали исходное положение для новой атаки, возникла короткая пауза. Смотрю и не верю своим глазам: Дмитрий Иванович Купин рядом. Очевидно, я его проглядел.
«Илы», образовав «круг», спокойно делали свое дело. Защищая их от «мессеров», мы тоже встали в «круг». О нападении на вражеские истребители, имевшие скорость километров на сто больше наших, нечего было и думать. Мы могли только обороняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: «А кому это незнакомо? Одно дело — говорить о войне, решать учебно-тактические задачи в классе и совсем другое — самому сражаться в бою».
Каждый, кто серьезно понимает опасность, волнуется. Страх, как и радость, нормальное чувство и один из источников познания жизни, добра и зла. Сильный перед опасностью не фальшивит. Если перед вылетом он волнуется — это вовсе не признак его слабости или страха.
Наблюдаю за товарищами. Вижу — каждый старается ничем не показать своего волнения. Владеть собой — искусство. А кто не хочет быть мужественным!
На горизонте появились наши штурмовики Ил-2. И мы взлетели.
У меня на самолете почему-то не убираются шасси. А с неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор может перегреться.
В чем дело? Неужели допустил ошибку, в последовательности действий при взлете? Нет, все правильно. Значит, это техническая неисправность. Товарищи, наверное, думают: «новичок» сейчас что-то напутал, растерялся перед боем, а ведь академию закончил.
Возвращаться? А если будет бой, да еще кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, но подумают: если бы он полетел, несчастья могло и не случиться, ведь на один самолет наших было бы больше! От такого предположения крепнет решимость остаться и строю, быть рядом с товарищами.
И все же как-то страшновато. Я сейчас как белая ворона в стае, и в первой же схватке враги непременно набросятся на меня. Нервничаю, колеблюсь. Однако в такие минуты летчики редко руководствуются официальными правилами и чаще всего действуют в общих интересах, рискуя собой.
Капитан Купин, в паре с которым я иду ведомым, машет рукой: «Возвращайся!» Делаю вид, что не понимаю. Купин настойчиво повторяет приказ. Я по-прежнему «не понимаю», успокаивая себя тем, что на И-16 можно драться и с неубранными шасси. Наконец Дмитрий Иванович грозит кулаком, тычет им в голову, потом по козырьку кабины, как бы говоря, что я такое же бестолковое бревно, как и эта часть самолета. В конце концов ведущий, убедившись в моей непонятливости, перестал сигналить. И я весь отдался полету. Раз и навсегда принятое решение, хотя, может быть, и неправильное, приносит душевное равновесие.
Вдали от дыма и гари волнами туманится горизонт. Подходим к фронту. Левее, в лучах солнца, заблестели колокольни оккупированного Ржева. Значит, враг совсем близко. Мне не терпится посмотреть на линию фронта.
Волга! Сразу вспомнил Сталинград. Там враг. Там сейчас решается судьба войны. Но мы здесь тоже бьемся за Сталинград. Там фашистам нужны новые дивизии, а Ржев их держит, и не только держит, но и заставляет врага перебрасывать сюда с юга подкрепления. И все же на душе тревожно: а вдруг немцам удастся взять Сталинград и переправиться на левый берег Волги, как здесь, подо Ржевом? Ведь может быть и такое? Но битва сейчас идет не просто за города — за жизнь нашего народа, за Родину. Как хорошо, что я не возвратился с полета из-за этих неубранных колес!
Но где же под нами противник? Кроме опаленного войной леса, изрытой земли и полусожженных деревень, ничего не вижу.
Чтобы с воздуха читать расстилающуюся внизу картину войны, нужно не только по бумаге изучить расположение войск, а, как говорят, врасти в наземную обстановку. Только многократные полеты позволяют с одного взгляда понять эту географию войны.
Черные рваные хлопья зенитных разрывов внезапно заметались между самолетами. Фронт заговорил сам. Штурмовики, словно ожидавшие этого «сигнала», разом перешли в пикирование. Я начал пристально вглядываться в небесную синеву, густую и неприятную. В ней таится опасность. Но кругом чисто. Так ли? Небо часто прячет врага в своей бездонной глубине. Озираясь вокруг, тревожно кручу головой. Главное теперь — ничего не упустить в воздухе. На землю смотреть незачем: там работают «илы», а наше дело обеспечить их безопасность в небе.
Высоко в стороне увидел две плывущие тени. Очень быстро они приобрели очертание самолетов. Это «мессершмитты». Деловая сосредоточенность овладела мною. Халхин-Гол и финская не пропали даром. В первом бою я весь горел задором и, как ребенок, не сознавая опасности, готов был держать в руках знамя и кричать «ура». Сейчас я весь насторожен и понимаю, что к чему. Немедленно помахиванием крыльев сообщаю об опасности ведущему.
А пара «худых», как мы называли истребителей Ме-109, кружится над нами. Почему же она, используя высоту и скорость, не атакует? Через одну-две минуты блеснули еще четыре самолета. Прикрываясь лучами солнца и стараясь держаться незаметно, они тоже чего-то выжидают. Только я хотел предупредить Купина, как первая пара «мессеров» стремительно, точно ястребы с высоты, бросилась на нас. Дмитрий Иванович круто развернулся на атакующих. А четверка со стороны солнца? Она тоже резко перешла в пикирование, нацелившись на «илов».
Теперь стал понятен замысел врага: пара отвлекает на себя нас, а четверка тем временем нападает на штурмовиков. Разгадал ли эту хитрость Купин? Нужно сейчас же сорвать атаку четверки противника! А как? Медлить с защитой штурмовиков нельзя. Оставить своего ведущего? Ну что ж! Этого требует бой! И я резко крутанул свою машину на «мессершмиттов», атакующих штурмовиков. Но, оказывается, летевшие сзади наши истребители уже чуточку опередили меня. Значит, тоже заметили врага, и может быть, даже раньше. А Купин? Его нет. Сбили?
Мысли, опережая одна другую, завихрились в голове. Чувство непоправимой вины опалило меня. Однако сожалеть и раскаиваться поздно: идет бой. Немедленно беру в прицел одного фашиста и пускаю в него залп из четырех реактивных снарядов.
Впереди вспыхнуло еще не меньше десятка черных бутонов — стреляли и другие летчики. Ни один разрыв не накрыл, к сожалению, цель, но страху мы нагнали. «Мессеры» ушли ввысь. На их крыльях с будто обрубленными концами зловеще раскинулись жирные черные кресты. Впервые так близко я увидел фашистских истребителей. Длинные, тонкие, как бы лоснящиеся фюзеляжи, отливающие желтизной в лучах солнца животы и маленькие, короткие носы — все это напоминало мне гадюк.
Пока немцы занимали исходное положение для новой атаки, возникла короткая пауза. Смотрю и не верю своим глазам: Дмитрий Иванович Купин рядом. Очевидно, я его проглядел.
«Илы», образовав «круг», спокойно делали свое дело. Защищая их от «мессеров», мы тоже встали в «круг». О нападении на вражеские истребители, имевшие скорость километров на сто больше наших, нечего было и думать. Мы могли только обороняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103