Возможно, его незаконный вылет на истребителе являлся просто бравадой, игрой в смелость?
— Известна народная мудрость, — сказал я, — дружба проверяется в беде, мудрость — в гневе, а смелость — в бою. Воздушный бой — это искусство. И в мирное время не надо специально готовить асов, надо учить летчиков мастерству, а также снайперской стрельбе, которая требует смелости, расчета, умения сосредоточиться. Я знал смелых и мужественных ребят, но она погибли в первых же боях из-за неопытности…
— Выходит, мужество — мужеством, а на земле нужно тщательно готовиться к каждому полету? — не то спросил, не то сделал заключение командующий.
Но опять свое особое мнение высказал Кадомцев:
— Считаю, что летчики оформляют много лишних бумаг. Главное для летчика-истребителя — небо.
Вроде бы он был прав, но сердце не принимало его слова без оговорок. Бумаги бывают разные, и отношение к ним тоже разное. Если летчик на земле обдумает и опишет свой полет на бумаге, в небе ему будет легче выполнить все положенные эволюции. Для молодого летчика такое описание является своеобразным зеркалом, отображение которого принял его мозг, что значительно облегчает ему выполнение полетного задания…
2.
Командир полка Дмитрий Николаевич Осмоловский руководил полетами. Ему сорок два года. Он старше других летчиков и по возрасту, и по опыту командования частью. Одержим в работе. Любит летать. Небольшого роста, кряжистый, напоминает борца-силача. Увидев меня, доложил о воздушной обстановке. Все шло своим чередом, и вдруг произошла заминка. Только что произвел посадку МиГ-15, а за ним в недозволенной близости к полосе приближается другой. Осмоловский передал:
— «Орел»-десять, посадку запрещаю!
Однако «Орел»-десять, словно не слыша команды и не видя впереди опасности, продолжал снижение. Руководитель полетов торопливо и с тревогой повторил команду:
— Немедленно уходите на второй круг!
У меня инстинктивно мелькнула мысль взять у Осмоловского микрофон и вмешаться в управление, но я тут же отказался от этого намерения. Командир полка в этом деле опытнее меня. А Осмоловский уже перешел на тревожный крик:
— Ты что, Мартьянов, с ума спятил? Не видишь, что на полосе самолет? Дай полный газ!
Мартьянов приземлился, его самолет побежал по полосе, догоняя катившийся впереди истребитель. Летчик тормозил так, что самолет клевал носом. Впереди Мартьянова был «миг» старшего инспектора дивизии майора Владимира Савенка. Услышав тревожный голос руководителя полетов, он энергично дал газ и начал быстро сворачивать с полосы. Успеет ли? И сумеет ли? От резкого разворота самолет может потерять управление. Так и получилось. Истребитель Савенка развернулся и побежал навстречу Мартьянову. Они вот-вот врежутся друг в друга. Мы понимали, что теперь никто не в силах им помочь. Но, к всеобщему облегчению, столкновения не произошло. Савенок успел притормозить наземный вираж своего «мига». Истребители разошлись по всем правилам уличного движения. Несколько секунд мы находились а шоковом состоянии. Не знаю, какое лицо в этот момент было у меня, но у Дмитрия Николаевича оно стало серым.
— Ну не сумасшедший? А еще инспектор дивизии, — вздохнул Осмоловский.
Я попросил его передать Савенку и Мартьянову, чтобы ждали меня у своих самолетов, а сам заторопился на стоянку. Издали было видно, как Савенок, размахивая руками, ругает Мартьянова. Моя машина остановилась около них. Оба доложили, что полетное задание выполнили. Я невольно обратил внимание на их внешний вид. Савенок пылал негодованием. Мартьянов был невозмутим. Прямой, высокий, он напоминал бездушного робота. На мой вопрос о возможных неисправностях самолета и мотора совершенно спокойно ответил:
— Я всегда летаю на исправной машине.
— А ты сам-то исправный? — возбужденно спросил Савенок.
Чтобы приостановить горячий разбор полета, я показал на машину:
— Поедем в штаб, там разберемся.
В машине Савенок снова перешел на крик:
— Товарищ полковник, я больше не могу работать с таким помощником! Он чуть было…
— Помолчите! — приказал я.
Оказывается, внешнее спокойствие виновника происшествия может вызывать глубокое раздражение у людей, чувствующих свою правоту. Я почувствовал, как от невозмутимого вида Мартьянова начинаю нервничать. А мне предстояло разобраться в нелегкой ситуации, понять, что там, где нет дружбы, не может ладиться и служба.
В штабе меня ждал только что назначенный начальник политического отдела дивизии полковник Николай Николаевич Астафьев. Я предложил ему начать работу в дивизии с разбора инцидента.
— Хорошо, — согласился он. — С удовольствием послушаю ваш разговор.
— Удовольствия при этом разговоре будет мало, — не выдержал Савенок.
Начальник политотдела с любопытством посмотрел на него и протянул руку:
— Давайте познакомимся,
Оба инспектора представились ему, и мне показалось, что это знакомство успокоило Савенка. Когда мы сели за стол, я предложил ему;
— А теперь дайте капитану Мартьянову подробную характеристику. Что он представляет собой как летчик и как человек?
— Хорошо, — в задумчивости ответил Савенок и, взглянув на Мартьянова, начал: — Перед войной мы с ним окончили Харьковское военное училище летчиков. Нас там оставили инструкторами. Только в сорок четвертом нам удалось вырваться на фронт. Он воевал хорошо. И после войны летал отлично. А в последнее время с ним что-то произошло. Появилась излишняя самоуверенность.
— А ты стал трусом, — заявил Мартьянов.
— В чем же проявилась его трусость?
— Да хотя, бы в сегодняшнем случае. Он струсил! Я хорошо видел его самолет и тормозил. А он с испугу начал крутиться на полосе.
— А вам не страшно было садиться?
— Нет!
— Но если бы на вашем самолете отказали тормоза? Не зря говорят, что высшая форма добродетели — осторожность, а высшая глупость — лезть напролом.
— Моя машина меня еще никогда не подводила.
— А если бы подвела?
— Я сбоку обогнал бы Савенка.
— Но ведь руководитель полетов запрещал вам посадку. Почему не выполнили его приказ?
— Я готов, если надо, отдать жизнь, но выполнять глупые указания не обязан. На второй круг у меня могло не хватить горючего. А говорить по радио не мог: был занят посадкой. Точной посадкой.
— «Жизнь Родине, а честь никому» — такой лозунг был у испанских анархистов, — сказал я и спросил: — Вы не анархист?
— Я советский летчик. Но что за жизнь без риска?
Из беседы мы поняли, что у Мартьянова что-то произошло с психикой. Чтобы смягчить наш резко откровенный разговор и не вызвать у человека еще большего возбуждения, я примирительно заговорил:
— Ну вот, мы как будто все и выяснили. Теперь, уважаемый Яков Савельевич, можете быть свободным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Известна народная мудрость, — сказал я, — дружба проверяется в беде, мудрость — в гневе, а смелость — в бою. Воздушный бой — это искусство. И в мирное время не надо специально готовить асов, надо учить летчиков мастерству, а также снайперской стрельбе, которая требует смелости, расчета, умения сосредоточиться. Я знал смелых и мужественных ребят, но она погибли в первых же боях из-за неопытности…
— Выходит, мужество — мужеством, а на земле нужно тщательно готовиться к каждому полету? — не то спросил, не то сделал заключение командующий.
Но опять свое особое мнение высказал Кадомцев:
— Считаю, что летчики оформляют много лишних бумаг. Главное для летчика-истребителя — небо.
Вроде бы он был прав, но сердце не принимало его слова без оговорок. Бумаги бывают разные, и отношение к ним тоже разное. Если летчик на земле обдумает и опишет свой полет на бумаге, в небе ему будет легче выполнить все положенные эволюции. Для молодого летчика такое описание является своеобразным зеркалом, отображение которого принял его мозг, что значительно облегчает ему выполнение полетного задания…
2.
Командир полка Дмитрий Николаевич Осмоловский руководил полетами. Ему сорок два года. Он старше других летчиков и по возрасту, и по опыту командования частью. Одержим в работе. Любит летать. Небольшого роста, кряжистый, напоминает борца-силача. Увидев меня, доложил о воздушной обстановке. Все шло своим чередом, и вдруг произошла заминка. Только что произвел посадку МиГ-15, а за ним в недозволенной близости к полосе приближается другой. Осмоловский передал:
— «Орел»-десять, посадку запрещаю!
Однако «Орел»-десять, словно не слыша команды и не видя впереди опасности, продолжал снижение. Руководитель полетов торопливо и с тревогой повторил команду:
— Немедленно уходите на второй круг!
У меня инстинктивно мелькнула мысль взять у Осмоловского микрофон и вмешаться в управление, но я тут же отказался от этого намерения. Командир полка в этом деле опытнее меня. А Осмоловский уже перешел на тревожный крик:
— Ты что, Мартьянов, с ума спятил? Не видишь, что на полосе самолет? Дай полный газ!
Мартьянов приземлился, его самолет побежал по полосе, догоняя катившийся впереди истребитель. Летчик тормозил так, что самолет клевал носом. Впереди Мартьянова был «миг» старшего инспектора дивизии майора Владимира Савенка. Услышав тревожный голос руководителя полетов, он энергично дал газ и начал быстро сворачивать с полосы. Успеет ли? И сумеет ли? От резкого разворота самолет может потерять управление. Так и получилось. Истребитель Савенка развернулся и побежал навстречу Мартьянову. Они вот-вот врежутся друг в друга. Мы понимали, что теперь никто не в силах им помочь. Но, к всеобщему облегчению, столкновения не произошло. Савенок успел притормозить наземный вираж своего «мига». Истребители разошлись по всем правилам уличного движения. Несколько секунд мы находились а шоковом состоянии. Не знаю, какое лицо в этот момент было у меня, но у Дмитрия Николаевича оно стало серым.
— Ну не сумасшедший? А еще инспектор дивизии, — вздохнул Осмоловский.
Я попросил его передать Савенку и Мартьянову, чтобы ждали меня у своих самолетов, а сам заторопился на стоянку. Издали было видно, как Савенок, размахивая руками, ругает Мартьянова. Моя машина остановилась около них. Оба доложили, что полетное задание выполнили. Я невольно обратил внимание на их внешний вид. Савенок пылал негодованием. Мартьянов был невозмутим. Прямой, высокий, он напоминал бездушного робота. На мой вопрос о возможных неисправностях самолета и мотора совершенно спокойно ответил:
— Я всегда летаю на исправной машине.
— А ты сам-то исправный? — возбужденно спросил Савенок.
Чтобы приостановить горячий разбор полета, я показал на машину:
— Поедем в штаб, там разберемся.
В машине Савенок снова перешел на крик:
— Товарищ полковник, я больше не могу работать с таким помощником! Он чуть было…
— Помолчите! — приказал я.
Оказывается, внешнее спокойствие виновника происшествия может вызывать глубокое раздражение у людей, чувствующих свою правоту. Я почувствовал, как от невозмутимого вида Мартьянова начинаю нервничать. А мне предстояло разобраться в нелегкой ситуации, понять, что там, где нет дружбы, не может ладиться и служба.
В штабе меня ждал только что назначенный начальник политического отдела дивизии полковник Николай Николаевич Астафьев. Я предложил ему начать работу в дивизии с разбора инцидента.
— Хорошо, — согласился он. — С удовольствием послушаю ваш разговор.
— Удовольствия при этом разговоре будет мало, — не выдержал Савенок.
Начальник политотдела с любопытством посмотрел на него и протянул руку:
— Давайте познакомимся,
Оба инспектора представились ему, и мне показалось, что это знакомство успокоило Савенка. Когда мы сели за стол, я предложил ему;
— А теперь дайте капитану Мартьянову подробную характеристику. Что он представляет собой как летчик и как человек?
— Хорошо, — в задумчивости ответил Савенок и, взглянув на Мартьянова, начал: — Перед войной мы с ним окончили Харьковское военное училище летчиков. Нас там оставили инструкторами. Только в сорок четвертом нам удалось вырваться на фронт. Он воевал хорошо. И после войны летал отлично. А в последнее время с ним что-то произошло. Появилась излишняя самоуверенность.
— А ты стал трусом, — заявил Мартьянов.
— В чем же проявилась его трусость?
— Да хотя, бы в сегодняшнем случае. Он струсил! Я хорошо видел его самолет и тормозил. А он с испугу начал крутиться на полосе.
— А вам не страшно было садиться?
— Нет!
— Но если бы на вашем самолете отказали тормоза? Не зря говорят, что высшая форма добродетели — осторожность, а высшая глупость — лезть напролом.
— Моя машина меня еще никогда не подводила.
— А если бы подвела?
— Я сбоку обогнал бы Савенка.
— Но ведь руководитель полетов запрещал вам посадку. Почему не выполнили его приказ?
— Я готов, если надо, отдать жизнь, но выполнять глупые указания не обязан. На второй круг у меня могло не хватить горючего. А говорить по радио не мог: был занят посадкой. Точной посадкой.
— «Жизнь Родине, а честь никому» — такой лозунг был у испанских анархистов, — сказал я и спросил: — Вы не анархист?
— Я советский летчик. Но что за жизнь без риска?
Из беседы мы поняли, что у Мартьянова что-то произошло с психикой. Чтобы смягчить наш резко откровенный разговор и не вызвать у человека еще большего возбуждения, я примирительно заговорил:
— Ну вот, мы как будто все и выяснили. Теперь, уважаемый Яков Савельевич, можете быть свободным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92