Это несколько озадачило Тео, но она решила, что это все-таки связано с его финансовыми затруднениями, и, как обычно, не настаивала.
Аарон ничего не писал ей о грозном обмене нотами между двумя поместьями – Ричмонд-Хилл и Грэндж. Атаки Гамильтона не могли больше оставаться незамеченными. В течение многих лет Аарон действительно игнорировал их, считая ниже своего достоинства обращать внимание на сплетни или окольные намеки. Непристойные статьи Читхема вели не обязательно к Гамильтону, но они стали такими грубыми, что, в конце концов, достигли своей цели.
Одна из «шпилек» Читхема, опубликованная в газете, гласила: «Неужели вице-президент погряз так низко, что разрешает оскорблять себя генералу Гамильтону?» Она появилась в середине предвыборной кампании. Аарон, вполне конкурентоспособный, по слухам, пытался выбросить ее из головы, как и остальную клевету. Однако это оказалось не так-то легко.
Он мог с презрением относиться к атакам на его мораль, его политику, даже на его репутацию, но его физическая отвага никогда прежде не оспаривалась. Его единственной реальной гордостью были военные заслуги.
Пятнадцатого июня он сидел в своей библиотеке в Ричмонд-Хилле с газетой, которую принес молодой Джон Свартвоут. Лицо молодого человека было красным от негодования; его голос дрожал, когда он бросил газету перед Аароном:
– Взгляните, сэр. Видит Бог, это уже слишком!
Аарон поднял брови и улыбнулся:
– Что теперь, мой юный друг? Очередные оскорбления вице-президента?
– Это больше, чем оскорбление, сэр. Это слишком определенно, чтобы не обратить внимание.
Аарон пробежал глазами письмо, которое было напечатано без комментариев: письмо неизвестного Купера другу.
«Генерал Гамильтон и судья Кент объявили, что они считают мистера Бэрра опасным человеком, которому нельзя доверять бразды правления…»
Лицо Аарона было спокойно. Он откинулся в кресле и предложил свою табакерку возбужденному молодому человеку, который внимательно следил за ним.
Свартвоут отклонил табакерку, воскликнув:
– Но что вы собираетесь делать, сэр? Вы не можете это оставить так. Вас осмеют, люди подумают, что вы боитесь…
Аарон покачал головой:
– Спокойно, Джон. Здесь нет ничего нового. Гамильтон заинтересован, чтобы приклеивать мне ярлык отверженного. Мне льстит, что он проявляет ко мне такой постоянный интерес.
– Но это другое, сэр. Это напечатано как прямая цитата!
Аарон засмеялся:
– Даже так. Оно напечатано, и в этом вся разница. Не смотри так мрачно. Я не намереваюсь это пропустить. Моему терпению действительно пришел конец.
Свартвоут просиял:
– Что вы сделаете, сэр?
– Укажу генералу Гамильтону на необходимость срочного и безоговорочного подтверждения или полного отрицания его слов.
Молодой человек нахмурился: он обожал Аарона, считал его незапятнанным, однако любые колебания в этом деле казались ему почти постыдными.
– Почему вы не вызовете его на дуэль, сэр? Он нестерпимо провоцирует вас.
Аарон покачал головой, криво усмехаясь.
– Не беспокойся, Джон. Я чувствую, что ты не будешь обманут в своих ожиданиях. Но нужно соблюдать внешние приличия. Не нужно так торопиться. Ты можешь благополучно, – он добавил с легким раздражением, – оставить защиту моей чести мне самому. Налей себе стакан мадеры из графина и затем иди, так как у меня много дел.
Семнадцатого июня Аарон вызвал своего друга Вильяма ван Несса и дал ему письмо для Гамильтона, который ответил на него уклончиво и неудовлетворительно, утверждая, что он не может нести ответственность за заключения, которые делают другие из его слов, и что он не будет давать никаких объяснений по этому поводу. Короче, он не отрицал и не подтверждал ничего, и письмо, хотя и написанное в примиренческом тоне, также ухитрилось быть коварно оскорбительным. За письмом следовало письмо, и каждое вело двух антагонистов ближе к неотвратимой развязке.
Вечером десятого июля Аарон закрылся в своей библиотеке и, хотя было тепло, разжег огонь в камине. Он сел перед ним и следил за ярко-оранжевым пламенем. «Завтра в это время я могу быть мертвым», – подумал он, и эта мысль вызвала в нем сардоническое веселье. Рука его была тверда, и за исключением легкого постоянного озноба он был в хорошей форме и нормальном состоянии.
Он подумал о Гамильтоне, окруженном женой и детьми, и эта картина вызвала в нем внезапную острую боль одиночества. Над камином висел портрет Теодосии, написанный Вандерлином года два назад, и Аарону он нравился. Аарон сидел так, что ее лицо было повернуто от него в профиль, и выражение было суровым, даже беспристрастным. Портрет не дал ему сегодня чувства общения. Однако он налил себе стакан вина и сказал вслух:
– Это за тебя, моя любимая Теодосия, за тебя, которой я обязан самому большому счастью, которое у меня было в жизни. – И он вспомнил о ее матери. Прошло десять лет, как она умерла, и он уже больше не тосковал по ней. Однако он любил ее и был для нее хорошим мужем.
«Я ей не изменял», – подумал он, и его удивило, что он вспомнил об этом. Со дня ее смерти было так много случайных женщин. Однако когда увлечение проходило, не было взаимных обвинений. Ни одна экс-любовница не желала ему никакого зла.
Тем не менее были некоторые слишком личные письма. Он должен их сжечь. В этот вечер он был поставлен перед необходимостью выполнить эту обязанность. Он поднялся и подошел к секретеру, вынул из него связки конвертов и шесть голубых коробочек, в которых находилась его личная переписка. Когда он покончил с этим, он написал Теодосии и Гамильтону длинные письма, спокойно нежные и неэмоциональные.
Их никто никогда не увидит, только в случае если он погибнет. Снова мысль о смерти показалась ему мелодраматичной и нелепой. Это случалось с другими и не имело большого значения для него. Он пожал плечами, снял свой сюртук, надел легкий шелковый халат и растянулся на софе перед огнем. Завтра что будет, то будет. А сейчас было уже поздно, и он устал. Он закрыл глаза и крепко заснул.
XIX
Всего несколько миль отделяло песчаную косу Вэккэмоу от плантаций на реке, однако эти несколько миль составляли большую разницу между здоровьем и лихорадкой летом.
Многие плантаторы построили себе летние дома со стороны океана, и полковник Вильям Элстон последовал их примеру. Его дом, благодаря его приземистому фронтону и необычным размерам, прозвали «Замком». Полковник построил его на острове Дебордье, который находился почти напротив его собственной плантации. Однако он редко пользовался им, так как его семья предпочитала остров Саливен около Чарлстона.
Летом 1804 года «Замок» был свободен, и Теодосия с ребенком и несколькими слугами переехала на остров Дебордье, ожидая решения Аарона относительно поездки на Север.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Аарон ничего не писал ей о грозном обмене нотами между двумя поместьями – Ричмонд-Хилл и Грэндж. Атаки Гамильтона не могли больше оставаться незамеченными. В течение многих лет Аарон действительно игнорировал их, считая ниже своего достоинства обращать внимание на сплетни или окольные намеки. Непристойные статьи Читхема вели не обязательно к Гамильтону, но они стали такими грубыми, что, в конце концов, достигли своей цели.
Одна из «шпилек» Читхема, опубликованная в газете, гласила: «Неужели вице-президент погряз так низко, что разрешает оскорблять себя генералу Гамильтону?» Она появилась в середине предвыборной кампании. Аарон, вполне конкурентоспособный, по слухам, пытался выбросить ее из головы, как и остальную клевету. Однако это оказалось не так-то легко.
Он мог с презрением относиться к атакам на его мораль, его политику, даже на его репутацию, но его физическая отвага никогда прежде не оспаривалась. Его единственной реальной гордостью были военные заслуги.
Пятнадцатого июня он сидел в своей библиотеке в Ричмонд-Хилле с газетой, которую принес молодой Джон Свартвоут. Лицо молодого человека было красным от негодования; его голос дрожал, когда он бросил газету перед Аароном:
– Взгляните, сэр. Видит Бог, это уже слишком!
Аарон поднял брови и улыбнулся:
– Что теперь, мой юный друг? Очередные оскорбления вице-президента?
– Это больше, чем оскорбление, сэр. Это слишком определенно, чтобы не обратить внимание.
Аарон пробежал глазами письмо, которое было напечатано без комментариев: письмо неизвестного Купера другу.
«Генерал Гамильтон и судья Кент объявили, что они считают мистера Бэрра опасным человеком, которому нельзя доверять бразды правления…»
Лицо Аарона было спокойно. Он откинулся в кресле и предложил свою табакерку возбужденному молодому человеку, который внимательно следил за ним.
Свартвоут отклонил табакерку, воскликнув:
– Но что вы собираетесь делать, сэр? Вы не можете это оставить так. Вас осмеют, люди подумают, что вы боитесь…
Аарон покачал головой:
– Спокойно, Джон. Здесь нет ничего нового. Гамильтон заинтересован, чтобы приклеивать мне ярлык отверженного. Мне льстит, что он проявляет ко мне такой постоянный интерес.
– Но это другое, сэр. Это напечатано как прямая цитата!
Аарон засмеялся:
– Даже так. Оно напечатано, и в этом вся разница. Не смотри так мрачно. Я не намереваюсь это пропустить. Моему терпению действительно пришел конец.
Свартвоут просиял:
– Что вы сделаете, сэр?
– Укажу генералу Гамильтону на необходимость срочного и безоговорочного подтверждения или полного отрицания его слов.
Молодой человек нахмурился: он обожал Аарона, считал его незапятнанным, однако любые колебания в этом деле казались ему почти постыдными.
– Почему вы не вызовете его на дуэль, сэр? Он нестерпимо провоцирует вас.
Аарон покачал головой, криво усмехаясь.
– Не беспокойся, Джон. Я чувствую, что ты не будешь обманут в своих ожиданиях. Но нужно соблюдать внешние приличия. Не нужно так торопиться. Ты можешь благополучно, – он добавил с легким раздражением, – оставить защиту моей чести мне самому. Налей себе стакан мадеры из графина и затем иди, так как у меня много дел.
Семнадцатого июня Аарон вызвал своего друга Вильяма ван Несса и дал ему письмо для Гамильтона, который ответил на него уклончиво и неудовлетворительно, утверждая, что он не может нести ответственность за заключения, которые делают другие из его слов, и что он не будет давать никаких объяснений по этому поводу. Короче, он не отрицал и не подтверждал ничего, и письмо, хотя и написанное в примиренческом тоне, также ухитрилось быть коварно оскорбительным. За письмом следовало письмо, и каждое вело двух антагонистов ближе к неотвратимой развязке.
Вечером десятого июля Аарон закрылся в своей библиотеке и, хотя было тепло, разжег огонь в камине. Он сел перед ним и следил за ярко-оранжевым пламенем. «Завтра в это время я могу быть мертвым», – подумал он, и эта мысль вызвала в нем сардоническое веселье. Рука его была тверда, и за исключением легкого постоянного озноба он был в хорошей форме и нормальном состоянии.
Он подумал о Гамильтоне, окруженном женой и детьми, и эта картина вызвала в нем внезапную острую боль одиночества. Над камином висел портрет Теодосии, написанный Вандерлином года два назад, и Аарону он нравился. Аарон сидел так, что ее лицо было повернуто от него в профиль, и выражение было суровым, даже беспристрастным. Портрет не дал ему сегодня чувства общения. Однако он налил себе стакан вина и сказал вслух:
– Это за тебя, моя любимая Теодосия, за тебя, которой я обязан самому большому счастью, которое у меня было в жизни. – И он вспомнил о ее матери. Прошло десять лет, как она умерла, и он уже больше не тосковал по ней. Однако он любил ее и был для нее хорошим мужем.
«Я ей не изменял», – подумал он, и его удивило, что он вспомнил об этом. Со дня ее смерти было так много случайных женщин. Однако когда увлечение проходило, не было взаимных обвинений. Ни одна экс-любовница не желала ему никакого зла.
Тем не менее были некоторые слишком личные письма. Он должен их сжечь. В этот вечер он был поставлен перед необходимостью выполнить эту обязанность. Он поднялся и подошел к секретеру, вынул из него связки конвертов и шесть голубых коробочек, в которых находилась его личная переписка. Когда он покончил с этим, он написал Теодосии и Гамильтону длинные письма, спокойно нежные и неэмоциональные.
Их никто никогда не увидит, только в случае если он погибнет. Снова мысль о смерти показалась ему мелодраматичной и нелепой. Это случалось с другими и не имело большого значения для него. Он пожал плечами, снял свой сюртук, надел легкий шелковый халат и растянулся на софе перед огнем. Завтра что будет, то будет. А сейчас было уже поздно, и он устал. Он закрыл глаза и крепко заснул.
XIX
Всего несколько миль отделяло песчаную косу Вэккэмоу от плантаций на реке, однако эти несколько миль составляли большую разницу между здоровьем и лихорадкой летом.
Многие плантаторы построили себе летние дома со стороны океана, и полковник Вильям Элстон последовал их примеру. Его дом, благодаря его приземистому фронтону и необычным размерам, прозвали «Замком». Полковник построил его на острове Дебордье, который находился почти напротив его собственной плантации. Однако он редко пользовался им, так как его семья предпочитала остров Саливен около Чарлстона.
Летом 1804 года «Замок» был свободен, и Теодосия с ребенком и несколькими слугами переехала на остров Дебордье, ожидая решения Аарона относительно поездки на Север.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91