Но Луиза – ее подруга. Она совершила страшный грех, нарушила одну из заповедей, причем не один раз, а многократно. И все же Мэри по-прежнему любила ее, уважала, хотела дружбы с ней. Но при этом была убеждена, что это неправильно и что, может быть, любить такую грешницу, как Луиза, значит согрешить самой.
Ее терзания были столь очевидны, что под конец уже Луизе пришлось утешать ее:
– Слушай, Мэри, иди-ка ты домой. Тебе же завтра работать. Честно, я тебе очень благодарна за билет. Я всенепременно буду на концерте. А если ты решишь не приходить, я не обижусь. Только не будь полной идиоткой – продай билет, если не пойдешь. Выручишь в четыре раза больше, чем заплатила.
Эта бескорыстная забота подруги определила решение Мэри:
– Я буду в театре, даже если придется добираться вплавь, – твердо сказала она.
Луиза обняла ее. Она проводила Мэри до кольца конки. Оно находилось возле отеля «Кэрролтон», летнего пансионата с широкими галереями, окруженного садами в весеннем цвету. Некоторые окна отеля были освещены. Внутри чернокожие с засученными рукавами натирали полы и пели, толкая вдоль сосновых половиц булыжники, обернутые фланелью.
Подруги слушали, обняв друг друга за талию; теплый редкий дождик падал им на головы и плечи. Мэри обрадовалась дождю: когда их осветит фонарь локомотива, Луиза не сможет определить, что влага на щеках Мэри – это слезы.
Когда подошел состав, Луиза поцеловала ее на прощание.
– Увидимся шестнадцатого. – Засмеявшись, она понизила голос: – Мне, наверное, надо было встревожиться, когда он сказал, что купил для меня «дробовик». Нельзя, правда, сказать, чтобы оружие мне особенно пригодилось…
Резкий смех Луизы и ожесточение, прозвучавшее в ее голосе, огорчили Мэри. «Я обязана помочь Луизе, – думала она, возвращаясь домой. – Может быть, поговорить со священником… Или найти для нее какую-то работу в магазине. Она в своем Кэрролтоне так одинока».
Она твердо решила переговорить с Ханной.
Но в магазине было столько работы, что она совсем забыла об этом. Теперь, когда в этом здании жила Дженни Линд, на площади Джексона днем и ночью собирались толпы. Все надеялись хотя бы мельком увидеть ее.
Рано или поздно каждая женщина из этой толпы заходила в магазин спросить, не знают ли Мэри и Ханна, когда Дженни выходит, или приходит, или упражняется в пении у раскрытых окон, выходящих на галерею.
Ханна и Мэри запирали магазин на ночь злые и совершенно обессиленные.
– Они даже и не собирались ничего покупать… Постоянным покупателям войти не давали… На прилавках все перевернули… Вон на том шарфе следы грязных пальцев… С витрины половина масок пропала…
– С этим надо что-то делать, – сказала Мэри и топнула ногой для большей убедительности.
– Что? – спросила Ханна. Мэри понятия не имела.
Она решительно поднялась в апартаменты Микаэлы де Понтальба, намереваясь высказать свое недовольство. К ее удивлению, баронесса, как ни в чем не бывало, ожидала ее на кофе.
Они поговорили, а потом дружно рассмеялись.
На другой день магазин преобразился. В витрине появился набросок портрета Дженни Линд в рамке – Альфред создал его за ночь. Прилавок был завален шарфами, перчатками и ленточками, посреди которых возвышался позолоченный мольберт с объявлением: «Это носила Дженни Линд».
– Ей-то самой решительно все равно, – сказала накануне Микаэла, махнув рукой и хрипло хохоча.
Когда Мэри исповедалась в обмане, она отчетливо услышала смех из-за перегородки в исповедальне. И священник не сказал ей, что она должна прекратить этот обман.
Наверное, и в соборе поклонники Дженни Линд создавали дополнительные трудности.
Но эта мысль была мимолетной. С каждым днем Мэри все больше занимали ее календарик и вопрос, когда же возвратится Вэл.
Она чаще, чем в том была необходимость, заходила на оптовый склад, расположенный возле берегового вала и поставлявший им шарфы и перчатки. Пока ей готовили очередную партию, Мэри стояла у дверей и изучала форму, оснастку и названия судов, проходящих по реке. Она высматривала «Бенисон».
Шестнадцатого февраля Мэри встретилась с Луизой возле театра «Сен-Шарль», и они пошли на концерт. Мэри поняла, почему Дженни Линд прозвали Шведской Канарейкой. Эта невысокая, худенькая, довольно невзрачная молодая женщина стояла на огромной сцене, небрежно упершись руками в бока. Когда на рояле, стоящем позади нее, сыграли вступление, Дженни Линд подняла подбородок. Затем она раскрыла рот – и сияющий каскад чистейших звуков залил все колоссальное пространство зрительного зала. Зачарованная, застывшая публика моментально смолкла.
Когда занавес упал в шестнадцатый раз и больше не поднимался, несмотря на настойчивые овации, Луиза поцеловала Мэри в щеку.
– Не знаю, как и благодарить тебя. – Голос ее дрожал. Мэри тоже поцеловала подругу.
– Понимаю, – сказала она. – Я и сама не нахожу слов. Я уже забыла, что музыка способна сделать с человеком.
Луиза ответила душераздирающе печальной улыбкой:
– А я не знала, на что способен человеческий голос. И теперь, узнав, не собираюсь продолжать занятия. Не желаю больше слышать собственное пение.
Мэри взяла Луизу за руку:
– Луиза, не надо говорить глупости. На свете только одна Дженни Линд. Никто не способен петь так, как она. Это не мешает тебе стать оперной певицей.
– Не расстраивайся. Мне не следовало это говорить. Извини.
– Луиза!
– Все хорошо, Мэри. Просто я глупость сказала. Ничего такого у меня на уме нет.
Но Мэри опасалась, что Луиза просто утешает ее.
На следующий день она встала пораньше и отправилась в Кэрролтон, чтобы удостовериться, что Луиза не томится в печали и одиночестве.
Когда она постучала, дверь открыл мужчина.
– Чего вам надо? – буркнул он. – Еще темень на дворе.
– Извините, ошиблась домом, – пролепетала Мэри. Она побежала прочь, споткнулась, упала, торопливо поднялась и поспешила к остановке конки.
Крестики на календаре Мэри были аккуратно заштрихованы, так что оставшиеся непомеченные дни отчетливо выделялись. Когда она составляла этот календарь, незаштрихованное пространство было мучительно большим. И ей доставляло удовольствие каждый вечер аккуратно отсекать кусочек от этого пространства. Когда осталось всего четыре пустых дня, она забеспокоилась. Потом прошел последний день.
Мэри сидела в магазине одна, ее била дрожь. Следовало опасаться многого: судно могло попасть в шторм и затонуть или напороться на подводные рифы, мог взорваться котел…
Что же случилось с Вальмоном и его судном? Колокола собора начали бить. Обычно их звон радовал Мэри. Сейчас она слышала в нем лишь холодный металл.
Глава 45
Медные трубы оркестра сверкали в лучах солнца, словно золотые; в воздухе, наполненном ароматом цветущих деревьев, весело звучала мелодия марша «Мир перевернулся».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144