Жанна нахмурилась:
– Я не понимаю, что ты говоришь, Мэй-Ри. Очень быстро и такие длинные слова. Это значит, что ты не хочешь горничной? Так принято у американцев? Тогда кто же тебя одевает и раздевает?
– Я одеваюсь сама.
– Как странно! – Жанна пожала плечами. Это был жест истинной француженки. – Конечно, Мэй-Ри, надо делать то, что хочешь. Надеюсь, Клементина не обидится.
– Кто такая Клементина?
– Горничная мамы. И еще она… как это сказать… директриса над всеми горничными. Я попрошу ее извинить тебя.
Мэри постаралась понять, но не смогла. Разве раб может простить белого, ведь белые и есть причина рабства? И разве может рабовладелец тревожиться, не обидел ли он раба? «Всем известно, – подумала Мэри, – что рабов бьют, морят голодом и продают их детей, в то время как матери напрасно молят о пощаде». Она почувствовала себя ужасно виноватой. Ей нравились Жанна и ее мать – но разве можно симпатизировать рабовладельцам?
Ее замешательство еще более усилилось, когда появилась хмурая женщина. Кожа женщины была не черной, а светло-коричневой. И ее совершенно точно никогда не морили голодом, ибо она была очень толстой. Погрозив Жанне пальцем, женщина принялась бранить ее. По-французски.
Потом Мэри поняла: в том, что рабы говорят на таком же языке, на котором говорят свободные люди, нет ничего противоестественного. Но это было потом. В тот момент французская речь рабыни оказалась для Мэри последней потрясающей воображение неожиданностью в непрерывной цепочке сюрпризов. Мэри рухнула в кресло с подголовником и принялась безудержно смеяться. Она не знала, почему смеется. Насколько она понимала, в происходящем не было ничего смешного. Смех ее был для нее самой столь же странен, загадочен и нереален, как и все, что ее здесь окружало. Остановиться она никак не могла.
Все изумленно уставились на нее. Потом Жанна тоже стала смеяться. Веселье заразило и остальных, и скоро смеялись все, хотя никто и не понимал почему.
Так Мэри познакомилась с Мирандой, горничной и повелительницей Жанны. Вскоре она познакомилась и с Клементиной, горничной Берты и начальницей над всей домашней прислугой женского пола. И с Шарлоттой, кухаркой и полновластной хозяйкой на кухне, расположенной в отдельно стоящем домике. И наконец, с самым могущественным из всех слуг – Эркюлем.
Темнокожий Эркюль внушал трепет своей импозантностью и изысканными манерами. Он был так худ, что Мэри вполне могла бы поверить, что Куртенэ действительно морят его голодом, если бы представления такого рода не были уже в корне подорваны ее знакомством с Мирандой. Эркюль был дворецким, главнокомандующим всех слуг. Он говорил сними от имени хозяина, и слово его было законом.
В этот же день она познакомилась и с самим хозяином. К тому времени, обрядившись в легкое хлопковое платье, она приступила к изучению французской грамматики, которую разыскала для нее Берта. Новое жилище и новая семья, пусть даже и временная, чрезвычайно понравились Мэри.
Она улыбнулась и сделала книксен перед седовласым джентльменом весьма внушительного вида, уловив свое имя в стремительном потоке французских слов, изливаемых Бертой. Ей показалось, что в лице его промелькнуло раздражение, но она надеялась, что, услышав ее историю, он будет столь же добр к ней, как и остальные члены семьи.
Он что-то отрывисто сказал и ушел.
Берта попыталась перевести, что он сказал, но вскоре оставила эту попытку и обратилась за помощью к дочери. Жанна хихикнула:
– Grandp?re говорит, что презирает американцев. В своем доме он говорит только по-французски, так что тебе лучше молчать, пока не научишься.
Берта взяла Мэри за руку.
– Пожалуйста, – сказала она. – Прости его. Дедушка старый человек и любит старые обычаи.
«Я все равно собиралась учить язык, – подумала Мэри. – А теперь стану учиться в два раза быстрее и еще покажу этому мерзкому старикашке. Я не произнесу при нем ни слова, а потом, когда придет время уезжать, так быстро затараторю по-французски, что ему придется просить у меня прощения. Я покажу ему, на что способны американцы. Все равно я скоро уеду – как только мадемуазель Сазерак узнает что-нибудь о моей семье. И буду только счастлива никогда больше не видеть гадкого старика с его старыми обычаями, которые будто специально придумали, чтобы людей обижать».
Про старые обычаи она кое-что узнала вечером. Во время ужина приехал муж Берты, Карлос Куртенэ. Он специально заехал посмотреть, что за особу его жена взяла в компаньонки к дочери. Он увидел девушку с распухшим, побитым лицом, пунцовыми щеками, которая часто моргала, видимо чтобы удержать потоки слез. Жевала и глотала она решительно и сосредоточенно. Должно быть, она не привыкла к острым, пряным приправам, характерным для новоорлеанской кухни. Тем не менее она съела все, что лежало у нее на тарелке. Карлосу Куртенэ это понравилось.
После ужина он отозвал Мэри в сторонку побеседовать. По-английски он говорил несколько высокопарно, но бегло, и за короткое время ей удалось узнать очень многое – о семье, в которую она попала, о плантации, о Новом Орлеане.
Он сказал, что в пору его юности Новый Орлеан, как и вся Луизиана, стал частью Соединенных Штатов. И он вырос, принимая этот факт как должное. Но поколение его отца все еще отказывалось принимать те перемены в жизни Нового Орлеана, которые принесли с собой американцы. Старики хотели, чтобы город оставался таким, каким был.
Американцы же хотели изменить город, сделать его американским. Они отказывались усваивать французские обычаи и французский язык.
Креолы, подобные Grandp?re, не желали отказываться от своих обычаев.
Теперь, как сказал Карлос Куртенэ, Новый Орлеан – это не один город, а два.
Был изначальный город – маленькие квадратики внутри большого квадрата – старого города. Улицы там были узкие и прямые, здания лепились почти вплотную друг к другу. Подобно всем старым городам, он был когда-то окружен стеной, и пространство внутри стен надо было использовать экономно.
Был еще и новый город, где улицы извивались, повторяя изгибы реки, а дома стояли поодиночке среди широких лужаек и садов.
Новый город – старый город, город американский – город французский. Они были разделены улицей, в центре которой тянулся зеленый газон с деревьями, похожий на парк. И американцы, и французы называли этот газон нейтральной полосой.
– Язык войны, – сказал Карлос Куртенэ и печально улыбнулся. – Это безумие. Мы, французы, все равно проиграем, и прекрасно знаем это. Но есть такие, как мой отец, которые, отступая, будут бороться за каждый дюйм. Они не желают признавать неизбежного. У американцев больше людей и больше денег. Французы будут просто поглощены… Я научился говорить по-американски, потому что я банкир и американцы имеют дело с моим банком… Я хочу, чтобы Жанна выучила язык, ибо это язык ее будущего… Мой отец называет его языком варваров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144