Он сжал здоровую руку в кулак. Ему была известна собственная способность выздоравливать. Еще два дня, и он вполне сможет уехать. Но как? У него ни лошади, ни денег. И податься некуда. Да и как далеко он сможет пройти пешком? До сверкающих гор на территории ютов ему вовек не добраться.
И с хозяйкой ему тоже не расплатиться. Один Бог знает, как он ненавидел быть обязанным. Особенно тем, кто свысока отнесся бы к его жене и ребенку.
Он смотрел, как женщина склонила голову, перекинув через плечо спутанные волосы, и обняла собаку. Она удивляла его, вызывала интерес, хотя это было для него совершенно лишним. Он ничего не мог предложить такой женщине, как она, а теперь, когда рука покалечена, и в впредь не сможет. Он признавал это. Наказание за прошлое.
Фостер отошел от окна и вернулся хромая к кровати. Ее кровати, даже пахнувшей, как она — цветами и свежестью. От этой мысли его больно кольнуло. Завтра переберется в сарай, а потом вообще уйдет, как только сможет. Он закрыл глаза, но все равно видел ее перед собой, какой она была там, на крыльце. Почти эфирное создание в белой сорочке.
— Проклятие, — прошептал он.
Похоже, дьявол не оставил его в покое, а только придумал новую пытку.
Когда на следующее утро Уэйд проснулся от тихого стука в дверь, за окном пели птицы. Солнце струилось в комнату, легкий ветерок шевелил занавески.
Все это означало, что отрад будет рыскать где-то поблизости.
Самочувствие больного улучшилось. Еда и отдых помогли. Но намного ли?
Стук в дверь повторился.
— Да! — наконец произнес он, убедившись, что тот, кто стоит за дверью — мать или сын, — уходить не собирается.
Дверь открылась, и вошла Мэри Джо Вильямс. Вместе с ней в комнату вплыл вкуснейший аромат. У больного заурчало в животе.
Хозяйка улыбнулась робкой, вопросительной улыбкой, какой он до сих пор никогда не встречал. Он видел другие улыбки у женщин — соблазнительные, игривые или скромные. А еще ему случалось видеть, как женщины улыбаются, чтобы доставить удовольствие. Но ни разу не попадалась на глаза улыбка, в которой одновременно читался и вызов, и сострадание, которая говорила о терпении, но не о капитуляции.
— Дело идет на поправку, как, видно, — заметила она, — И как слышно тоже.
Он смутился, не зная, что ответить, а потому просто ждал и смотрел. Она была не столько красива, сколько интересна. Живой взгляд говорил об уме, характере и любопытстве, тем не менее она научилась не задавать вопросов. Волосы, отдававшие рыжиной в лучах солнечного света, были заплетены в косу, спускавшуюся до лопаток. В нем проснулся мужчина, ему захотелось погрузить обе руки в пышное облако волос, которым он вчера не налюбовался. Нет. Руку. Одну руку. Другая не действовав. Фостер нахмурился, вспомнив о суровой реальности, и потупил взор.
Хозяйка внесла поднос с миской горячей воды, над которой клубился пар. Еще он разглядел мыло и бритву.
— Я подумала, что вам, вероятно, захочется умыться перед едой, — сказала она и добавила, чуть помедлив; — Я могла бы вас побрить, если хотите.
Он сомневался, что ему этого хочется. Он не любил зависимость. И абсолютно не был уверен, хочется ли ему вновь ощутить прикосновение ее рук. Слишком уж они мягкие и соблазнительные.
И все же теперешний его вид был ему ненавистен. Во время войны он отпустил бороду. В те годы он напрочь отказался от любого намека на цивилизацию.
После того как Уэйд преследовал солдата янки, умолявшего оставить ему жизнь, он ушел в горы и просто существовал. Он понимал, во что превратился, и лелеял ненависть к самому себе, помня, как будто это случилось вчера, лица людей, которых убил.
Фостер потрогал левой рукой лицо и вновь ощутил под пальцами жесткую щетину. Неужели он превратился в животное, не достойное жить среди порядочных людей?
А потом он опять почувствовал вопросительный взгляд женщины и кивнул.
Она подошла к нему и опустилась на стул возле кровати. Он с неудовольствием отметил, что от нее как всегда пахнет цветами. При первом ее прикосновении Уэйд закрыл глаза и не открывал их, пока она умывала его, намыливала щеки и проводила бритвой по коже.
Он чуть было не поморщился от желания, проснувшегося в нем, стоило ей дотронуться до него. Ему показалось, будто он предал Чивиту, потому что она никогда не вызывала в нем такую жажду, никогда не тревожила его сердца.
Теперь ему только и оставалось держать глаза закрытыми, чтобы отгородиться от нее. Он чувствовал себя таким же голым, как тогда без брюк, словно она сбривала не бакенбарды, а слой за слоем снимала его неуязвимость.
Но он лежал неподвижно и все терпел. Спустя какое-то время, которое показалось ему целой вечностью, от его лица отняли бритву, и он почувствовал прохладное полотенце.
— Теперь можете открыть глаза, — сказала хозяйка чуть насмешливо. — Горло я вам не перерезала.
Он открыл глаза и поднес левую руку к щеке. Гладкая. Выбрито чисто. Ощущение приятное.
— Я об этом и не думал, — сказал он.
— Тогда почему…
Она была честна с ним с самого начала. Пора и ему быть честным с ней, во всем. Он посмотрел ей в глаза.
— Чересчур уж приятно было. Я такого не заслужил. Она слегка наклонила голову, внимательно изучая его.
— Дело явно идет на поправку. — После паузы она не уверенно поинтересовалась: — На вас есть листовки «Разыскивается»?
— Сомневаюсь, — сказал он. — По крайней мере, не последнего выпуска.
Ее глаза вопросительно сощурились.
— Думаю, меня никто не видел, — сказал он. — Полиция скорее всего разыскивает какого-нибудь чужаки, особенно продырявленного пулей.
— Как вам удалось… убить того старателя, когда вы сами были так тяжело ранены? Не мог же он в вас стрелять после…
— Я сделал это левой рукой, — произнес он, отчеканивая каждое слово. — Если очень хочешь, то можно сделать что угодно. К тому же у него кончились боеприпасы. И он был напуган. — Вот теперь уж она замолчит, подумал Фостер.
Но она не замолчала, хотя слегка побледнела.
— Он убил вашего сына?
— И жену, — сказал Уэйд. — Он был одним из трех убийц и умер последним. — Глядя прямо ей в глаза, Фостер решительно заявил: — Можете оставить свою вежливость. Моя жена была индианка из племени ютов, а сын… полукровка. Ему исполнилось шесть лет, когда эти люди перерезали ему горло, после того как изнасиловали и убили его мать. Конечно, многие скажут, мол, невелика потеря. Всего лишь каких-то два индейца. — Он не сумел скрыть горечи.
— Мне жаль, — тихо сказала она.
— Вам жаль? Действительно жаль? Я видел ваши глаза, когда вы принесли уздечку.
— Я всегда говорю то, что думаю, мистер Фостер, — с вызовом произнесла Мэри Джо. — Это большое горе, когда убивают ребенка. Я видела белых ребятишек, убитых индейцами. С моей подруги сняли скальп, а когда мне было семь, команчи увезли с собой мою сестру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96