Отца, который уехал к адвокату в Дорчестер, ждали только к вечеру, брат отправился в деревню к викарию, а никто из слуг к ручью не наведывался. Она сдернула толстые чулки и положила в большие кожаные ботинки.
Гудвайф Бэггерли, домоправительница отца, велела зря не болтаться у ручья: вдруг нагрянут солдаты. Однако они ни разу не появлялись. Год назад, в 1642 году, началась война, которая привела ее отца в несвойственное ему возбуждение. Он помогал вешать католического священника в старом, построенном еще римлянами амфитеатре Дорчестера. И это событие стало для Мэттью Слайза знамением Господним; говаривали, что правление пуритан теперь не за горами. Мэттью Слайз, как и его домочадцы и обитатели деревни, был пуританином. Каждую ночь он молился о поражении короля и победе парламента, и все же война напоминала далекую, гремевшую где-то за горизонтом грозу. Она почти не касалась усадьбы Уэрлаттон и деревни, по имени которой называлась усадьба.
Она оглянулась. Коростель пролетел над лугом, над ручьем, над маками, лабазником и рутой. Ручей стремительно несся к зарослям высокого ситника. Она сняла накрахмаленный белый фартук и тщательно расстелила поверх корзинки. Пробираясь сквозь живую изгородь на Верхнем Лугу, она сорвала несколько красных цветков лихниса и положила их на край корзинки так, чтобы одежда не помяла нежные — с пятью лепестками — цветы.
Она приблизилась к воде и замерла, прислушиваясь к ручью, к пчелам, трудившимся над клевером. Никаких других звуков в раскаленном тяжелом воздухе не раздавалось. Стоял великолепный летний день, день, когда наливались овес, ячмень, рожь, когда клонились к земле отяжелевшие ветки садов, день, когда марево обволакивало землю пьянящими запахами. Она присела на самом берегу пруда, где трава отступала перед галькой, уходившей под спокойную прозрачную воду. Отсюда ей были видны только ситник и макушки буков на далекой гряде.
Вверх по ручью плеснулась рыба. Потом опять воцарилась тишина. Инстинкт подсказывал ей, что она одна, но она все-таки еще несколько секунд выжидала, стараясь унять громко стучавшее сердце. Затем быстрым движением потянула нижнюю юбку и тяжелое черное платье, сняла их через голову, и солнцу предстало ее белое обнаженное тело.
Она двигалась быстро, низко пригибаясь, пока ее не скрыла холодная чистая вода.
В середине пруда, на глубине, у нее дух захватило от восторга. Позволив течению увлечь себя, она каждой частичкой тела ощущала свежесть и чистоту.
Глаза ее были закрыты, солнце пригревало веки и сквозь них казалось розовым — на несколько мгновений она вообразила себя в раю. Потом она ступила на гальку, согнув колени, так что над водой оставалась только голова и открыла глаза, вглядываясь, нет ли какой опасности! Такое блаженство, как купание в ручье, она могла доставлять себе лишь тайком, ибо знала, что это грешно.
Она обнаружила, что может держаться на воде, неуклюже взмахивая руками. Постепенно быстрое течение относило ее в безопасную заводь устья. Это был ее грех, ее наслаждение, ее позор. Перо ангела опять заскрипело по страницам великой небесной книги.
Три года назад это была отчаянная выходка, вызов, брошенный ребенком Господу. Прежнее ощущение не исчезло и теперь, только добавилось кое-что еще. Она не могла вообразить себе ничего другого, что могло бы привести отца в большую ярость, чем ее нагота. Раздеваясь, она словно бы выражала свой протест против Мэттью Слайза, хотя и осознавала бессмысленность своего сопротивления, потому что он все равно одержит победу. Ей было двадцать, до двадцать первого дня рождения оставалось каких-то три месяца, и она знала, что отец наконец-то задумался о ее будущем. Она видела, что он внимательно наблюдает за ней со смешанным чувством злобы и отвращения. Не будет больше этих дней, когда она словно лоснящаяся выдра, соскальзывала в пруд. Она слишком долго оставалась незамужней, года на три-четыре дольше, чем надо бы, и вот теперь Мэттью Слайз всерьез задумался о ее будущем. Она пыталась любить своего отца, но тот вел себя так, что это было нелегко.
Она стояла на мелководье в пруду, вода струилась вокруг нее, отчего волосы холодили спину. Она смахнула капли с груди, с тонкой талии и кожей ощутила солнечное тепло. Она подняла руки и потянулась всем телом, ощущая радость свободы, тепло и ласково струящуюся воду.
Прыгнула рыба. Потом еще и еще раз. И она догадалась, что это не рыба. Уж слишком ритмично повторялись всплески. Ее охватило смятение. Она поспешно вскарабкалась на берег, второпях натянула нижние юбки и платье. Грубая жесткая материя скрыла ее бедра и ноги. Сердце отчаянно колотилось.
Снова раздался всплеск, на сей раз совсем рядом, но вид у нее был уже вполне пристойный. Она вытащила мокрые волосы из-под воротника, присела и взяла чулки.
— Дриада, гамадриада или нимфа?
Со стороны ручья донесся голос, полный сдерживаемого смеха.
Она ничего не ответила. Только дрожала от страха, да и мокрые волосы мешали смотреть.
— Вы, наверное, нимфа, дух ручья?
Она откинула волосы и увидела смеющегося молодого человека с непокорными темно-рыжими кудрями. Он стоял посреди ручья, как-то странно подавшись вперед, так что руки до локтя оказались под водой. Белая рубашка была расстегнута и заправлена в насквозь промокшие черные бриджи. Черное и белое — цвета строгого пуританского одеяния, но ей не верилось, что молодой человек — пуританин. Может быть, виной тому слишком изящная холщовая рубашка или элегантный черный атлас, проглядывавший в разрезе бриджей, а может быть, и само лицо. Она решила, что именно лицо. Жизнерадостное, смеющееся, открытое. Она бы должна была переполошиться, но почувствовала, что ее настроение само собой улучшается. С напускной строгостью она спросила вторгшегося в их владения незнакомца:
— Что вы здесь делаете?
— Ворую у Слайза рыбу. А вы?
Он до того весело признался в воровстве, что девушка невольно улыбнулась. Ей нравилось его лицо, на котором играли причудливые блики солнца, отраженные от волнистой поверхности воды. Она заметила также, что у него нет ни сети, ни удочки.
— Едва ли вы рыболов!
— Так что же, я, по-вашему, обманщик? — откликнулся он. — Мы, Лэзендеры, не лжем. По крайней мере, не слишком.
Так он Лэзендер! Это вполне отвечало духу того укромного уголка, где она бросала вызов отцу. Сэр Джордж Лэзендер был членом парламента от северных областей графства, крупным землевладельцем, рыцарем и человеком, о котором ее отец был не слишком высокого мнения. Сэр Джордж Лэзендер поддерживал парламент в войне с королем, но Мэттью Слайз считал, что делал он это весьма неохотно и вел себя в великой битве чересчур осмотрительно. Ходили даже слухи, что сэр Джордж сохранил епископов в протестантской церкви и во время службы разрешал прибегать к «Книге общей молитвы», а то и другое было в глазах Мэттью Слайза происками папистского дьявола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Гудвайф Бэггерли, домоправительница отца, велела зря не болтаться у ручья: вдруг нагрянут солдаты. Однако они ни разу не появлялись. Год назад, в 1642 году, началась война, которая привела ее отца в несвойственное ему возбуждение. Он помогал вешать католического священника в старом, построенном еще римлянами амфитеатре Дорчестера. И это событие стало для Мэттью Слайза знамением Господним; говаривали, что правление пуритан теперь не за горами. Мэттью Слайз, как и его домочадцы и обитатели деревни, был пуританином. Каждую ночь он молился о поражении короля и победе парламента, и все же война напоминала далекую, гремевшую где-то за горизонтом грозу. Она почти не касалась усадьбы Уэрлаттон и деревни, по имени которой называлась усадьба.
Она оглянулась. Коростель пролетел над лугом, над ручьем, над маками, лабазником и рутой. Ручей стремительно несся к зарослям высокого ситника. Она сняла накрахмаленный белый фартук и тщательно расстелила поверх корзинки. Пробираясь сквозь живую изгородь на Верхнем Лугу, она сорвала несколько красных цветков лихниса и положила их на край корзинки так, чтобы одежда не помяла нежные — с пятью лепестками — цветы.
Она приблизилась к воде и замерла, прислушиваясь к ручью, к пчелам, трудившимся над клевером. Никаких других звуков в раскаленном тяжелом воздухе не раздавалось. Стоял великолепный летний день, день, когда наливались овес, ячмень, рожь, когда клонились к земле отяжелевшие ветки садов, день, когда марево обволакивало землю пьянящими запахами. Она присела на самом берегу пруда, где трава отступала перед галькой, уходившей под спокойную прозрачную воду. Отсюда ей были видны только ситник и макушки буков на далекой гряде.
Вверх по ручью плеснулась рыба. Потом опять воцарилась тишина. Инстинкт подсказывал ей, что она одна, но она все-таки еще несколько секунд выжидала, стараясь унять громко стучавшее сердце. Затем быстрым движением потянула нижнюю юбку и тяжелое черное платье, сняла их через голову, и солнцу предстало ее белое обнаженное тело.
Она двигалась быстро, низко пригибаясь, пока ее не скрыла холодная чистая вода.
В середине пруда, на глубине, у нее дух захватило от восторга. Позволив течению увлечь себя, она каждой частичкой тела ощущала свежесть и чистоту.
Глаза ее были закрыты, солнце пригревало веки и сквозь них казалось розовым — на несколько мгновений она вообразила себя в раю. Потом она ступила на гальку, согнув колени, так что над водой оставалась только голова и открыла глаза, вглядываясь, нет ли какой опасности! Такое блаженство, как купание в ручье, она могла доставлять себе лишь тайком, ибо знала, что это грешно.
Она обнаружила, что может держаться на воде, неуклюже взмахивая руками. Постепенно быстрое течение относило ее в безопасную заводь устья. Это был ее грех, ее наслаждение, ее позор. Перо ангела опять заскрипело по страницам великой небесной книги.
Три года назад это была отчаянная выходка, вызов, брошенный ребенком Господу. Прежнее ощущение не исчезло и теперь, только добавилось кое-что еще. Она не могла вообразить себе ничего другого, что могло бы привести отца в большую ярость, чем ее нагота. Раздеваясь, она словно бы выражала свой протест против Мэттью Слайза, хотя и осознавала бессмысленность своего сопротивления, потому что он все равно одержит победу. Ей было двадцать, до двадцать первого дня рождения оставалось каких-то три месяца, и она знала, что отец наконец-то задумался о ее будущем. Она видела, что он внимательно наблюдает за ней со смешанным чувством злобы и отвращения. Не будет больше этих дней, когда она словно лоснящаяся выдра, соскальзывала в пруд. Она слишком долго оставалась незамужней, года на три-четыре дольше, чем надо бы, и вот теперь Мэттью Слайз всерьез задумался о ее будущем. Она пыталась любить своего отца, но тот вел себя так, что это было нелегко.
Она стояла на мелководье в пруду, вода струилась вокруг нее, отчего волосы холодили спину. Она смахнула капли с груди, с тонкой талии и кожей ощутила солнечное тепло. Она подняла руки и потянулась всем телом, ощущая радость свободы, тепло и ласково струящуюся воду.
Прыгнула рыба. Потом еще и еще раз. И она догадалась, что это не рыба. Уж слишком ритмично повторялись всплески. Ее охватило смятение. Она поспешно вскарабкалась на берег, второпях натянула нижние юбки и платье. Грубая жесткая материя скрыла ее бедра и ноги. Сердце отчаянно колотилось.
Снова раздался всплеск, на сей раз совсем рядом, но вид у нее был уже вполне пристойный. Она вытащила мокрые волосы из-под воротника, присела и взяла чулки.
— Дриада, гамадриада или нимфа?
Со стороны ручья донесся голос, полный сдерживаемого смеха.
Она ничего не ответила. Только дрожала от страха, да и мокрые волосы мешали смотреть.
— Вы, наверное, нимфа, дух ручья?
Она откинула волосы и увидела смеющегося молодого человека с непокорными темно-рыжими кудрями. Он стоял посреди ручья, как-то странно подавшись вперед, так что руки до локтя оказались под водой. Белая рубашка была расстегнута и заправлена в насквозь промокшие черные бриджи. Черное и белое — цвета строгого пуританского одеяния, но ей не верилось, что молодой человек — пуританин. Может быть, виной тому слишком изящная холщовая рубашка или элегантный черный атлас, проглядывавший в разрезе бриджей, а может быть, и само лицо. Она решила, что именно лицо. Жизнерадостное, смеющееся, открытое. Она бы должна была переполошиться, но почувствовала, что ее настроение само собой улучшается. С напускной строгостью она спросила вторгшегося в их владения незнакомца:
— Что вы здесь делаете?
— Ворую у Слайза рыбу. А вы?
Он до того весело признался в воровстве, что девушка невольно улыбнулась. Ей нравилось его лицо, на котором играли причудливые блики солнца, отраженные от волнистой поверхности воды. Она заметила также, что у него нет ни сети, ни удочки.
— Едва ли вы рыболов!
— Так что же, я, по-вашему, обманщик? — откликнулся он. — Мы, Лэзендеры, не лжем. По крайней мере, не слишком.
Так он Лэзендер! Это вполне отвечало духу того укромного уголка, где она бросала вызов отцу. Сэр Джордж Лэзендер был членом парламента от северных областей графства, крупным землевладельцем, рыцарем и человеком, о котором ее отец был не слишком высокого мнения. Сэр Джордж Лэзендер поддерживал парламент в войне с королем, но Мэттью Слайз считал, что делал он это весьма неохотно и вел себя в великой битве чересчур осмотрительно. Ходили даже слухи, что сэр Джордж сохранил епископов в протестантской церкви и во время службы разрешал прибегать к «Книге общей молитвы», а то и другое было в глазах Мэттью Слайза происками папистского дьявола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127