Семьи родственных лоэнштайнских родов ограничились тем, что прислали своих представителей. На похоронах не было ни одного кровного родственника. Вся траурная процессия состояла из горстки чужих людей, проводивших в последний путь неприступного и надменного как в жизни, так и в смерти графа. Никто не произнес ни слова, когда четверо носильщиков опустили гроб в могилу.
Выходя с кладбища, Николай снова прочел попавшуюся ему на глаза необычную надпись. Даже последнее прибежище этого семейства было окружено загадками и тайнами. Однако вскоре все здесь зарастет плющом и забудется, так же как и покинутые стены замка. Богатство и земли отойдут Вартенштейгам, а старые стены скоро рухнут. Примеров тому в округе больше чем достаточно. Лоскутные княжества просто исчезали с карты.
Николай навестил свою пациентку, которая продолжала спать, и оставшееся свободное время посвятил прогулке по замку. Повсюду стояли готовые к вывозу, упакованные предметы мебели и обстановки. Замок производил впечатление чего-то призрачного. Очевидно, Лоэнштайны долго и с большим нетерпением ожидали этого часа.
Когда он вернулся в комнату больной, девушка проснулась. Она лежала в кровати с широко открытыми глазами, не произнося ни единого слова. Николай освободил ее руки от повязок, заметив при этом, что девушка обмочилась. Она не может больше оставаться в замке, решил он. Ей нужен уход, женский уход. Он спросил, не голодна ли она, нет ли у нее каких-то других желаний. Но в ответ он получил только лишенный какого бы то ни было выражения взгляд. Он напоил ее водой и снова уложил на подушки.
Он известил о происшедшем ди Тасси, который вскоре вошел в комнату.
— Я не могу лечить ее здесь, — сказал Николай. — Ей нужна женщина для ухода.
— Вы не могли бы прежде поговорить с ней?
— Может пройти не один день, пока это станет возможным. Ее надо перевезти в Нюрнберг.
Советник бросил на больную угрюмый взгляд.
— Хорошо, пусть так и будет. Я обо всем позабочусь. Куда надо ее отвезти?
— В больницу Святой Елизаветы. Там за ней будут хорошо ухаживать.
— Вы тоже сегодня уедете, не так ли?
Николай кивнул.
— Вы не могли бы до отъезда поговорить со мной?
— Да, конечно. Я приготовлю девушку к отъезду и приду к вам.
Ди Тасси вышел, и Николай как мог занялся девушкой. Какой черт вселился в него прошлой ночью? Он с трудом брал себя в руки, когда в памяти вновь проступали странные картины. Он торопливо закутал девушку в теплое одеяло, посадил на деревянную скамью у окна и выглянул во двор. Тяжелые капли дождя мягко шлепались на раскисшую землю. Шиферные кровли крепостных стен отливали мокрой чернотой. На улице не было ни одной живой души. Единственным звуком, доносившимся до уха, был шум дождя.
Ему уже приходилось спать с женщинами, но эта девушка была совсем другая. Его чувства, хотя он и смог взять себя в руки, снова разыгрались, когда она была рядом. Он явственно ощутил мягкую кожу ее груди на своих губах, хотя с тех поцелуев прошло уже несколько часов. Девушка излучала такую невинность, что при всем желании в ее соблазнительности нельзя было отыскать и следа непристойности. Он искал слов для изъяснения этого странного чувства и наконец пришел к весьма причудливой формулировке, назвав его святым вожделением, которое сумела разжечь в нем эта девушка. Но как может похоть быть святой? Потом он вспомнил о странном открытии, сделанном им ночью. Надо ли говорить об этом ди Тасси? Нет, он не может этого сделать, ибо распишется в своей непристойности.
Часом позже он стоял у ворот замка, глядя вслед карете, уезжавшей по дороге на запад. Карета уже почти исчезла из виду, когда на горизонте вдруг показались всадники. Они промчались мимо экипажа и продолжали приближаться бешеным галопом. Это были земельные стражники, почти дюжина. Но Николая изумил вид пленника, которого они везли с собой. Это был Калькбреннер.
Человек этот выглядел так, словно побывал между мельничными жерновами. Как позже Николай узнал от Фейсткинга, вартенштейгские слуги, которые теперь доставили его для допроса, поймали Калькбреннера на границе ГессенКасселя. Уже при задержании он сделал глупость, оказав сопротивление, и поплатился за это двумя передними зубами. После этого он сделал попытку бежать, за что получил рану на затылке. Богатая одежда управляющего висела теперь на нем рваными клочьями. Оборванный, покрытый засохшей грязью и поистине взывающий к состраданию, сидел он теперь, тихо постанывая, в комнате, некогда служившей жилищем Циннлехнеру.
Николая позвали, чтобы перевязать раны Калькбреннера. Врач сомневался, что управляющий узнал его. С управляющим обошлись так жестоко, что он едва ли мог что-либо воспринимать из-за тупой, мучительной, пронизывавшей все его тело боли. Избитый до полусмерти и покрытый грязью, он был тем не менее сразу доставлен на допрос, грубо усажен на стул и принужден отвечать на обвинения, которые ди Тасси узнал от своих людей.
Человек молча слушал, кивал головой на все обвинения и лишь время от времени мямлил, что все это приказывал делать граф, что на нем, Калькбреннере, нет никакой вины, так как он лишь исполнял распоряжения графа. Распоряжения эти, правда, были чудовищны. Целый год Калькбреннер систематически брал кредиты у состоятельных горожан якобы на ремонт замка. Одних только этих долговых обязательств набралось больше, чем на сто тысяч талеров. Лесные угодья множество раз выставлялись на продажу. Документы о продажах подделывал сам Калькбреннер собственноручно, что было нетрудно, так как соответствующие печати были собственностью графа. Некоторые делянки продавались по три раза, при этом покупателей выбирали из разных, удаленных друг от друга мест, чтобы у них сразу не возникали подозрения. Титулы владения должны были переписываться только в феврале нового года, но они не были еще даже зарегистрированы. Отчуждались и продавались угодья, которых не существовало вовсе. Эти продажи и отчуждения также удостоверялись фальшивыми документами, изготовленными тем же Калькбреннером, который на все эти обвинения отвечал тем же невнятным бормотанием:
— Так хотел Альдорф. Он принуждал меня делать все это.
— Принуждал? Воровать? Лгать? — рычал ди Тасси. Калькбреннер чуть не плакал.
— Я всего лишь слуга моего господина. Я подчиняюсь ему, я — его рука. Что я должен был делать? Он бы выгнал меня или, что еще хуже, обвинил бы в вымышленном преступлении и посадил в тюрьму. Моя семья умерла бы от голода. Я не мог поступать по-иному.
Николай слушал допрос со смешанным чувством. Этот человек был ему отвратителен, но одновременно он испытывал к нему жалость. Действительно ли он виноват? Какой управляющий посмеет перечить своему господину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Выходя с кладбища, Николай снова прочел попавшуюся ему на глаза необычную надпись. Даже последнее прибежище этого семейства было окружено загадками и тайнами. Однако вскоре все здесь зарастет плющом и забудется, так же как и покинутые стены замка. Богатство и земли отойдут Вартенштейгам, а старые стены скоро рухнут. Примеров тому в округе больше чем достаточно. Лоскутные княжества просто исчезали с карты.
Николай навестил свою пациентку, которая продолжала спать, и оставшееся свободное время посвятил прогулке по замку. Повсюду стояли готовые к вывозу, упакованные предметы мебели и обстановки. Замок производил впечатление чего-то призрачного. Очевидно, Лоэнштайны долго и с большим нетерпением ожидали этого часа.
Когда он вернулся в комнату больной, девушка проснулась. Она лежала в кровати с широко открытыми глазами, не произнося ни единого слова. Николай освободил ее руки от повязок, заметив при этом, что девушка обмочилась. Она не может больше оставаться в замке, решил он. Ей нужен уход, женский уход. Он спросил, не голодна ли она, нет ли у нее каких-то других желаний. Но в ответ он получил только лишенный какого бы то ни было выражения взгляд. Он напоил ее водой и снова уложил на подушки.
Он известил о происшедшем ди Тасси, который вскоре вошел в комнату.
— Я не могу лечить ее здесь, — сказал Николай. — Ей нужна женщина для ухода.
— Вы не могли бы прежде поговорить с ней?
— Может пройти не один день, пока это станет возможным. Ее надо перевезти в Нюрнберг.
Советник бросил на больную угрюмый взгляд.
— Хорошо, пусть так и будет. Я обо всем позабочусь. Куда надо ее отвезти?
— В больницу Святой Елизаветы. Там за ней будут хорошо ухаживать.
— Вы тоже сегодня уедете, не так ли?
Николай кивнул.
— Вы не могли бы до отъезда поговорить со мной?
— Да, конечно. Я приготовлю девушку к отъезду и приду к вам.
Ди Тасси вышел, и Николай как мог занялся девушкой. Какой черт вселился в него прошлой ночью? Он с трудом брал себя в руки, когда в памяти вновь проступали странные картины. Он торопливо закутал девушку в теплое одеяло, посадил на деревянную скамью у окна и выглянул во двор. Тяжелые капли дождя мягко шлепались на раскисшую землю. Шиферные кровли крепостных стен отливали мокрой чернотой. На улице не было ни одной живой души. Единственным звуком, доносившимся до уха, был шум дождя.
Ему уже приходилось спать с женщинами, но эта девушка была совсем другая. Его чувства, хотя он и смог взять себя в руки, снова разыгрались, когда она была рядом. Он явственно ощутил мягкую кожу ее груди на своих губах, хотя с тех поцелуев прошло уже несколько часов. Девушка излучала такую невинность, что при всем желании в ее соблазнительности нельзя было отыскать и следа непристойности. Он искал слов для изъяснения этого странного чувства и наконец пришел к весьма причудливой формулировке, назвав его святым вожделением, которое сумела разжечь в нем эта девушка. Но как может похоть быть святой? Потом он вспомнил о странном открытии, сделанном им ночью. Надо ли говорить об этом ди Тасси? Нет, он не может этого сделать, ибо распишется в своей непристойности.
Часом позже он стоял у ворот замка, глядя вслед карете, уезжавшей по дороге на запад. Карета уже почти исчезла из виду, когда на горизонте вдруг показались всадники. Они промчались мимо экипажа и продолжали приближаться бешеным галопом. Это были земельные стражники, почти дюжина. Но Николая изумил вид пленника, которого они везли с собой. Это был Калькбреннер.
Человек этот выглядел так, словно побывал между мельничными жерновами. Как позже Николай узнал от Фейсткинга, вартенштейгские слуги, которые теперь доставили его для допроса, поймали Калькбреннера на границе ГессенКасселя. Уже при задержании он сделал глупость, оказав сопротивление, и поплатился за это двумя передними зубами. После этого он сделал попытку бежать, за что получил рану на затылке. Богатая одежда управляющего висела теперь на нем рваными клочьями. Оборванный, покрытый засохшей грязью и поистине взывающий к состраданию, сидел он теперь, тихо постанывая, в комнате, некогда служившей жилищем Циннлехнеру.
Николая позвали, чтобы перевязать раны Калькбреннера. Врач сомневался, что управляющий узнал его. С управляющим обошлись так жестоко, что он едва ли мог что-либо воспринимать из-за тупой, мучительной, пронизывавшей все его тело боли. Избитый до полусмерти и покрытый грязью, он был тем не менее сразу доставлен на допрос, грубо усажен на стул и принужден отвечать на обвинения, которые ди Тасси узнал от своих людей.
Человек молча слушал, кивал головой на все обвинения и лишь время от времени мямлил, что все это приказывал делать граф, что на нем, Калькбреннере, нет никакой вины, так как он лишь исполнял распоряжения графа. Распоряжения эти, правда, были чудовищны. Целый год Калькбреннер систематически брал кредиты у состоятельных горожан якобы на ремонт замка. Одних только этих долговых обязательств набралось больше, чем на сто тысяч талеров. Лесные угодья множество раз выставлялись на продажу. Документы о продажах подделывал сам Калькбреннер собственноручно, что было нетрудно, так как соответствующие печати были собственностью графа. Некоторые делянки продавались по три раза, при этом покупателей выбирали из разных, удаленных друг от друга мест, чтобы у них сразу не возникали подозрения. Титулы владения должны были переписываться только в феврале нового года, но они не были еще даже зарегистрированы. Отчуждались и продавались угодья, которых не существовало вовсе. Эти продажи и отчуждения также удостоверялись фальшивыми документами, изготовленными тем же Калькбреннером, который на все эти обвинения отвечал тем же невнятным бормотанием:
— Так хотел Альдорф. Он принуждал меня делать все это.
— Принуждал? Воровать? Лгать? — рычал ди Тасси. Калькбреннер чуть не плакал.
— Я всего лишь слуга моего господина. Я подчиняюсь ему, я — его рука. Что я должен был делать? Он бы выгнал меня или, что еще хуже, обвинил бы в вымышленном преступлении и посадил в тюрьму. Моя семья умерла бы от голода. Я не мог поступать по-иному.
Николай слушал допрос со смешанным чувством. Этот человек был ему отвратителен, но одновременно он испытывал к нему жалость. Действительно ли он виноват? Какой управляющий посмеет перечить своему господину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107