Так что его даже и не открывали вновь. Что же касается школы, то она всегда дышала на ладан, а когда фермеры ушли с земли, учеников вообще не осталось. Ее закрыли в сорок девятом, а монахини уехали куда-то в Ист-Индию.
Эсфирь подошла к столу.
– У нас так мало сведений о том времени… Вы не могли бы вспомнить что-нибудь поподробнее насчет музея, особенно про Ван Гога?
Худелик задумался, покусывая свою незажженную трубку.
– Там было фойе с охранником, потом главный зал, где mijnheer и mevrouw Де Грут со своими детьми держали собранную коллекцию. Типа той вазы. Еще какие-то вещи из синагоги, которую испанцы сожгли в период Оранжевых войн… И коридор. Там на стенах висели пейзажи. В основном кто-то из местных художников конца прошлого века… Да мне кажется, никому это даже и не было интересно. Коровы да пастухи… молочницы… туман… Такие, в общем, вещи. Впрочем, кое-что мне нравилось.
– Гостиничный жанр, – пробормотал Хенсон.
Худелик недоуменно поморгал, затем продолжил свой рассказ:
– Да, так я и говорю, коридор. Коридор вел в старую семейную часовню. Круглая такая, с высокими окнами. И на каменном алтаре – картина этого самого лунатика. Будто бы его считают апофеозом всего искусства. Нет, вы представьте! На алтаре! – Старик покачал головой. – Хотя, конечно, ее так проще охранять. Только один вход, он же выход. Пит Дейк просто сидел в часовне и вроде как охранял. Мы еще шутили, что он там сидит как сыч и носа наружу не кажет.
– Пит Дейк? И что с ним случилось потом?
– Берген-Бельзен.
– Он был евреем? – спросила Эсфирь.
– Да нет же, католик. Но прятал у себя одну еврейку. Мне кажется, он был в нее влюблен. По крайней мере, мне так отец говорил. Да, кстати, мы вот не очень-то жаловали хранителя, а ведь с ним приключилось то же самое…
– Постойте… Разве Геррит Биллем Турн не был хранителем?
– Был. Только потом. Я же говорю, сначала хранителем был Хуген. А его невестка оказалась коммунисткой.
– Получается, нацисты его арестовали, и тогда Турн занял эту должность?
– Ja, он был очень молод, но кроме него больше никого не осталось. Он же был секретарем Хугена. Говорят, именно он занимался делопроизводством и перепиской, потому что у Хугена это получалось не очень складно. Да, и еще говорят, что Хуген хотел кое-что раздать из коллекции.
Эсфирь с Мартином переглянулись.
– Раздать? – переспросил Мартин.
– Ходили слухи, что он отправил несколько вещей фельдмаршалу Герингу, и вот почему немцы заинтересовались этой коллекцией. В конце концов, Бекберг далеко не Роттердам.
– Вы хотите сказать, он таким способом пытался их задобрить?
– Скорее, выкупить жизнь дочери. А может, хотел получить более высокий пост, – ответил Худелик. – Я не знаю. Возможно. Но ничего не вышло. Жену они расстреляли прямо на улице, а Хуген вместе с сыном пропали в Берген-Бельзене.
– Похоже, вам повезло.
– О, так я ведь не еврей, – сказал Худелик. – Я себя вел как истинный ариец. Только они не знали, что у меня в сердце. – Он замолчал и невидяще уставился перед собой, словно заново переживал события прошлого. – Меня все время подталкивали вступить в партию голландских национал-социалистов. Отец уговорил. У него был радиопередатчик. И когда я слышал какие-то интересные вещи, он их передавал англичанам. А королева Вильгемина наградила его медалью. Сама королева, представляете? – Он показал пальцем на один из шкафчиков. – Мы были отличными шпионами, нет?
Действительно, за пыльным стеклом угадывались какие-то военные реликвии.
– Это очень смелый поступок.
– Я не герой. Впрочем, было трудно понять, что делать. Иногда мне казалось, что я делаю вовсе не то, что надо. – Он словно читал мысли Эсфири. – Я понимаю, сейчас это звучит странно, но тогда были совсем другие времена.
– Вы упомянули, что Турн писал письма за Хугена. И письма к Герингу тоже?
Хенсон что-то пометил у себя в блокноте. Может статься, эта ниточка куда-то приведет. Как ни крути, а корреспонденция Геринга по большей части пережила войну.
– О, конечно. Геррит очень даже с большим удовольствием был членом партии.
– Нацистской партии?!
– Ja, ja. Именно поэтому он до конца оставался хранителем музея.
– А почему вы сказали, что с удовольствием?
Худелик усмехнулся.
– Вышагивал как индюк, гордый такой. Затянется в форму и челюсть вперед, будто Муссолини.
– А он участвовал в расправах над евреями? – спросила Эсфирь.
– Так, немного.
– Что значит «немного»?
– Ну, науськивал разных хулиганов. Выступал с речами. А когда, скажем, человека повалят на землю, он пару раз мог пихнуть его ногой. Однако это все показное. Он был трус и слабак.
– И что, он потом не понес никакого наказания? – удивился Хенсон.
– О, мои юные друзья… Вы прекрасны и сильны. Или, по крайней мере, так про себя думаете. Но вы и понятия не имеете, что тогда творилось. Кто-то был напуган, а кто-то струсил до такой степени, что… Власти не могут наказывать за слабость характера. Не то пришлось бы расстреливать половину голландцев, переживших войну. Впрочем, потом им внятно объяснили, что к чему. Расстрелов было в достатке, не переживайте.
– И все же… ваш друг Турн отделался только легким испугом?
– Юная леди, я ведь не обязан отвечать на ваши вопросы, не так ли? К тому же я старый и больной человек.
Он сел обратно в кресло. Хенсон потянул Эсфирь за локоть, и девушка отступила на шаг, мрачно разглядывая пол.
– Нам могут помочь даже самые незначительные детали, – сказал Хенсон.
– Ну, во-первых, – смягчился Худелик, – никакой он мне не друг. Против Геррита я сам давал показания.
– Стало быть, его судили?
– Но оправдали. Он утверждал, что только прикидывался нацистом. Что у него не было иного выбора после того, что случилось с Хугеном и Дейком. И еще он сказал о подготовке нескольких подделок, которые продал немцам за очень большие деньги.
– Подделки? – Эсфирь вскинула голову и переглянулась с Хенсоном.
– Да, он показал некие квитанции. Якобы из Берлина. Оплата за картины и кое-какие бронзовые вещички, которые еще оставались в коллекции.
– А откуда взялись эти подделки? – спросил Хенсон. – Он что, их сам сделал?
– До того как стать секретарем Хугена, он учился в Роттердаме на художника. Кроме того, преподавал в нашей школе живопись. – Старик прищурился. – Да-да. Точно. Он сказал, что сам рисовал подделки, а подлинники спрятал.
– Я думаю, именно это он считал своим патриотическим долгом перед королевой Вильгеминой, – заметила Эсфирь.
– Турн заявил судьям, что это наглядно демонстрировало тупость немцев и к тому же истощало их ресурсы.
– Перекачивая их прямиком в его собственный карман, – добавил Хенсон.
Худелик скривил губы, словно попробовал какую-то кислятину.
– Ну, деньги-то он вернул… Если уж на то пошло, именно поэтому его и оправдали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Эсфирь подошла к столу.
– У нас так мало сведений о том времени… Вы не могли бы вспомнить что-нибудь поподробнее насчет музея, особенно про Ван Гога?
Худелик задумался, покусывая свою незажженную трубку.
– Там было фойе с охранником, потом главный зал, где mijnheer и mevrouw Де Грут со своими детьми держали собранную коллекцию. Типа той вазы. Еще какие-то вещи из синагоги, которую испанцы сожгли в период Оранжевых войн… И коридор. Там на стенах висели пейзажи. В основном кто-то из местных художников конца прошлого века… Да мне кажется, никому это даже и не было интересно. Коровы да пастухи… молочницы… туман… Такие, в общем, вещи. Впрочем, кое-что мне нравилось.
– Гостиничный жанр, – пробормотал Хенсон.
Худелик недоуменно поморгал, затем продолжил свой рассказ:
– Да, так я и говорю, коридор. Коридор вел в старую семейную часовню. Круглая такая, с высокими окнами. И на каменном алтаре – картина этого самого лунатика. Будто бы его считают апофеозом всего искусства. Нет, вы представьте! На алтаре! – Старик покачал головой. – Хотя, конечно, ее так проще охранять. Только один вход, он же выход. Пит Дейк просто сидел в часовне и вроде как охранял. Мы еще шутили, что он там сидит как сыч и носа наружу не кажет.
– Пит Дейк? И что с ним случилось потом?
– Берген-Бельзен.
– Он был евреем? – спросила Эсфирь.
– Да нет же, католик. Но прятал у себя одну еврейку. Мне кажется, он был в нее влюблен. По крайней мере, мне так отец говорил. Да, кстати, мы вот не очень-то жаловали хранителя, а ведь с ним приключилось то же самое…
– Постойте… Разве Геррит Биллем Турн не был хранителем?
– Был. Только потом. Я же говорю, сначала хранителем был Хуген. А его невестка оказалась коммунисткой.
– Получается, нацисты его арестовали, и тогда Турн занял эту должность?
– Ja, он был очень молод, но кроме него больше никого не осталось. Он же был секретарем Хугена. Говорят, именно он занимался делопроизводством и перепиской, потому что у Хугена это получалось не очень складно. Да, и еще говорят, что Хуген хотел кое-что раздать из коллекции.
Эсфирь с Мартином переглянулись.
– Раздать? – переспросил Мартин.
– Ходили слухи, что он отправил несколько вещей фельдмаршалу Герингу, и вот почему немцы заинтересовались этой коллекцией. В конце концов, Бекберг далеко не Роттердам.
– Вы хотите сказать, он таким способом пытался их задобрить?
– Скорее, выкупить жизнь дочери. А может, хотел получить более высокий пост, – ответил Худелик. – Я не знаю. Возможно. Но ничего не вышло. Жену они расстреляли прямо на улице, а Хуген вместе с сыном пропали в Берген-Бельзене.
– Похоже, вам повезло.
– О, так я ведь не еврей, – сказал Худелик. – Я себя вел как истинный ариец. Только они не знали, что у меня в сердце. – Он замолчал и невидяще уставился перед собой, словно заново переживал события прошлого. – Меня все время подталкивали вступить в партию голландских национал-социалистов. Отец уговорил. У него был радиопередатчик. И когда я слышал какие-то интересные вещи, он их передавал англичанам. А королева Вильгемина наградила его медалью. Сама королева, представляете? – Он показал пальцем на один из шкафчиков. – Мы были отличными шпионами, нет?
Действительно, за пыльным стеклом угадывались какие-то военные реликвии.
– Это очень смелый поступок.
– Я не герой. Впрочем, было трудно понять, что делать. Иногда мне казалось, что я делаю вовсе не то, что надо. – Он словно читал мысли Эсфири. – Я понимаю, сейчас это звучит странно, но тогда были совсем другие времена.
– Вы упомянули, что Турн писал письма за Хугена. И письма к Герингу тоже?
Хенсон что-то пометил у себя в блокноте. Может статься, эта ниточка куда-то приведет. Как ни крути, а корреспонденция Геринга по большей части пережила войну.
– О, конечно. Геррит очень даже с большим удовольствием был членом партии.
– Нацистской партии?!
– Ja, ja. Именно поэтому он до конца оставался хранителем музея.
– А почему вы сказали, что с удовольствием?
Худелик усмехнулся.
– Вышагивал как индюк, гордый такой. Затянется в форму и челюсть вперед, будто Муссолини.
– А он участвовал в расправах над евреями? – спросила Эсфирь.
– Так, немного.
– Что значит «немного»?
– Ну, науськивал разных хулиганов. Выступал с речами. А когда, скажем, человека повалят на землю, он пару раз мог пихнуть его ногой. Однако это все показное. Он был трус и слабак.
– И что, он потом не понес никакого наказания? – удивился Хенсон.
– О, мои юные друзья… Вы прекрасны и сильны. Или, по крайней мере, так про себя думаете. Но вы и понятия не имеете, что тогда творилось. Кто-то был напуган, а кто-то струсил до такой степени, что… Власти не могут наказывать за слабость характера. Не то пришлось бы расстреливать половину голландцев, переживших войну. Впрочем, потом им внятно объяснили, что к чему. Расстрелов было в достатке, не переживайте.
– И все же… ваш друг Турн отделался только легким испугом?
– Юная леди, я ведь не обязан отвечать на ваши вопросы, не так ли? К тому же я старый и больной человек.
Он сел обратно в кресло. Хенсон потянул Эсфирь за локоть, и девушка отступила на шаг, мрачно разглядывая пол.
– Нам могут помочь даже самые незначительные детали, – сказал Хенсон.
– Ну, во-первых, – смягчился Худелик, – никакой он мне не друг. Против Геррита я сам давал показания.
– Стало быть, его судили?
– Но оправдали. Он утверждал, что только прикидывался нацистом. Что у него не было иного выбора после того, что случилось с Хугеном и Дейком. И еще он сказал о подготовке нескольких подделок, которые продал немцам за очень большие деньги.
– Подделки? – Эсфирь вскинула голову и переглянулась с Хенсоном.
– Да, он показал некие квитанции. Якобы из Берлина. Оплата за картины и кое-какие бронзовые вещички, которые еще оставались в коллекции.
– А откуда взялись эти подделки? – спросил Хенсон. – Он что, их сам сделал?
– До того как стать секретарем Хугена, он учился в Роттердаме на художника. Кроме того, преподавал в нашей школе живопись. – Старик прищурился. – Да-да. Точно. Он сказал, что сам рисовал подделки, а подлинники спрятал.
– Я думаю, именно это он считал своим патриотическим долгом перед королевой Вильгеминой, – заметила Эсфирь.
– Турн заявил судьям, что это наглядно демонстрировало тупость немцев и к тому же истощало их ресурсы.
– Перекачивая их прямиком в его собственный карман, – добавил Хенсон.
Худелик скривил губы, словно попробовал какую-то кислятину.
– Ну, деньги-то он вернул… Если уж на то пошло, именно поэтому его и оправдали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68