Отступление тоже было позором, но меньшим. Князь оглянулся на верного Петра, ища у него поддержки.
— Их много, и они разъярены, — — тихо сказал Петр. — Мы не сможем биться с ними. Надо вернуться в замок и отписать королю обо всем, что случилось.
Князь кивнул и обернулся к фон Ансбаху.
— Мы еще встретимся! — крикнул он немцу и, развернув лошадь, поскакал обратно.
— Скатертью дорога! — крикнул фон Ансбах и замысловато выбранился по-немецки.
За князем двинулась вся польская дружина, немало удрученная происшедшим, а последним скакал ксендз Домбровский, конь которого так и норовил сбросить его с седла.
Глава шестнадцатая,
в которой Мадленка расставляет силки
Отряд князя Доминика вернулся в замок, куда еще раньше успели добраться повозки со скорбным грузом. Тела — вернее то, что от них оставалось — отнесли в часовню, в которую вскоре явился епископ Флориан. Князь Диковский подробно доложил ему о столкновении с крестоносцами.
— Ну что ж, — заключил он, — и теперь мы должны не верить ей?
«Она» была, конечно, Магдалена Соболевская, стоявшая всего в нескольких шагах с потерянным выражением лица. Тут же вертелся и юркий «Михал Краковский», не отстававший от потерпевшей ни на шаг. Еще во дворе он первым бросился к ней и помог сойти с лошади, за что был удостоен рассеянно-благодарного взгляда, и беспрепятственно проследовал за самозванкой в часовню.
От него не укрылось ни жалкое состояние молодой женщины, ни то, что она все время оглядывалась, словно ища кого-то, кто должен был научить ее, как вести себя дальше. Впрочем, только «Михал» знал истинную подоплеку этих взглядов, прочие же объясняли волнение панны Магдалены потрясением, которое ей довелось испытать.
— Да, — тихо сказал епископ, — теперь мы не можем не верить.
Он смотрел на голову матери Евлалии, и Мадленке — настоящей, рыжей Мадленке — почудилось, что он вот-вот расплачется.
— Это мать Евлалия, — тяжело промолвил епископ Флориан. Он подошел к телу Михала Соболевского. — Этого юношу я не знаю. Кто он?
Лжесестра порывалась что-то сказать, но голос изменил ей. Она закатила глаза и упала в обморок.
«Ловко, ничего не скажешь, — кипела настоящая Мадленка, наблюдая этот трагический фарс. — Ясное дело, если даже она и знает Михала, то остальных ей нипочем не опознать».
Тем не менее она помогла донести бесчувственную самозванку до покоев княгини Гизелы. Княгиня — сухая, ничем не напоминающая своего красивого сводного брата женщина средних лет с пальцами, густо унизанными драгоценными перстнями, — сама вышла к ним навстречу и помогла уложить «бедную барышню» в постель. Мадленке страсть как хотелось остаться и понаблюдать, что будет дальше, но ее ждало разочарование: княгиня заявила ей, что мальчикам здесь не место, и выгнала настырного «Михала Краковского» из покоев.
Мадленка повиновалась, тая в душе злобу. Она понимала, что в ее положении было неразумно напрашиваться на ссору, однако ее подозрения против Августа Яворского вспыхнули с новой силой. Они готовы были обратиться в уверенность, когда пронесся слух, что самозванка тяжело больна.
«Ну-ну, — сказала себе Мадленка, — знаем мы эти болезни!».
Епископ Флориан сам служил заупокойную мессу по убитым, и Мадленка, успевшая подружиться с Августом, отвоевала себе местечко в его свите, недалеко от алтаря. Епископ говорил, что бог все видит и что он покарает вероломных убийц. Мадленка так и впилась взором в лицо Августа, но не смогла ничего на нем прочесть.
«Нет, наверное, он все-таки ни при чем. Иначе не держался бы так спокойно…»
«А его мать, княгиня Гизела? Чего ради она отказывает себе в отдыхе, так самоотверженно ухаживая за больной? Нет, тут определенно что-то нечисто».
И на следующее утро Мадленка отправилась на поиски кузнеца Даниила из Галича, того самого, который делал такие чудодейственные стрелы. Даниил, в самом деле, мог многое прояснить.
Кузнец оказался совершенно обыкновенного вида человеком, не высоким и не низким, с сильными, жилистыми руками. Волосы у него были светлые, как и борода, и лицо — чистое, приятное. Вокруг головы шла небольшая тесемка, чтобы пряди во время работы не лезли в глаза, ибо кузнечное дело — наука тонкая. Он так и заявил Мадленке на своем чудовищно исковерканном польском, который она едва понимала.
Кузнец Даниил был русин и придерживался греческой веры, которую католики дружно презирали, считая богомерзкой византийской ересью. Впрочем, люди, как известно, всегда найдут повод для взаимной ненависти. Князь Диковский, очень ценивший кузнеца, препятствий в вере ему не чинил и предоставлял жить, как тому заблагорассудится, лишь бы работа ладилась. Мадленка покрутилась по кузнице, где было жарко, дышали горны, звенели молотки, которыми помощники кузнеца отбивали железо, и шипела вода, в которой охлаждали готовые изделия.
— А стрелы ты тоже делаешь? — спросила она у Даниила напрямик.
Тот кивнул и начал долго и нудно объяснять, что хорошая стрела должна быть и легкой, чтобы далеко летела, и иметь прочный наконечник, чтобы ее не остановил никакой доспех, но тут возникают всякие проблемы, с которыми он, Даниил, все равно справляется.
— Потому что я лучше всех в своем деле, — объявил он Мадленке с обезоруживающей «скромностью».
— Надо же! — выдохнула она зачарованно, наблюдая, как кусок железа под его руками превращается в узкий смертоносный клинок. — Наверное, твоими стрелами все в округе пользуются.
Только князь Доминик и его люди, — был ответ. — Я не продаю своих секретов.
Мадленка, не удовлетворенная таким ответом, ибо он нисколько не сужал круг ее поисков, стала расспрашивать про Августа, про Петра из Познани и остальных, пока Даниил ее не выгнал. Разговор, однако, еще больше укрепил ее в подозрении, что убийц надо искать именно здесь, при дворе князя Доминика.
Мадленка шныряла среди придворных, задавала окольным путем всякие вопросы про то, кто где был десятого числа, пока не убедилась в их бесполезности. Никто не помнил, уезжал ли в тот день Август с утра или оставался в княжеском замке. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или это было девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в таком движении — то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, — что никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.
«Нет, так я ничего не выясню, — думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок каморки. — Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Их много, и они разъярены, — — тихо сказал Петр. — Мы не сможем биться с ними. Надо вернуться в замок и отписать королю обо всем, что случилось.
Князь кивнул и обернулся к фон Ансбаху.
— Мы еще встретимся! — крикнул он немцу и, развернув лошадь, поскакал обратно.
— Скатертью дорога! — крикнул фон Ансбах и замысловато выбранился по-немецки.
За князем двинулась вся польская дружина, немало удрученная происшедшим, а последним скакал ксендз Домбровский, конь которого так и норовил сбросить его с седла.
Глава шестнадцатая,
в которой Мадленка расставляет силки
Отряд князя Доминика вернулся в замок, куда еще раньше успели добраться повозки со скорбным грузом. Тела — вернее то, что от них оставалось — отнесли в часовню, в которую вскоре явился епископ Флориан. Князь Диковский подробно доложил ему о столкновении с крестоносцами.
— Ну что ж, — заключил он, — и теперь мы должны не верить ей?
«Она» была, конечно, Магдалена Соболевская, стоявшая всего в нескольких шагах с потерянным выражением лица. Тут же вертелся и юркий «Михал Краковский», не отстававший от потерпевшей ни на шаг. Еще во дворе он первым бросился к ней и помог сойти с лошади, за что был удостоен рассеянно-благодарного взгляда, и беспрепятственно проследовал за самозванкой в часовню.
От него не укрылось ни жалкое состояние молодой женщины, ни то, что она все время оглядывалась, словно ища кого-то, кто должен был научить ее, как вести себя дальше. Впрочем, только «Михал» знал истинную подоплеку этих взглядов, прочие же объясняли волнение панны Магдалены потрясением, которое ей довелось испытать.
— Да, — тихо сказал епископ, — теперь мы не можем не верить.
Он смотрел на голову матери Евлалии, и Мадленке — настоящей, рыжей Мадленке — почудилось, что он вот-вот расплачется.
— Это мать Евлалия, — тяжело промолвил епископ Флориан. Он подошел к телу Михала Соболевского. — Этого юношу я не знаю. Кто он?
Лжесестра порывалась что-то сказать, но голос изменил ей. Она закатила глаза и упала в обморок.
«Ловко, ничего не скажешь, — кипела настоящая Мадленка, наблюдая этот трагический фарс. — Ясное дело, если даже она и знает Михала, то остальных ей нипочем не опознать».
Тем не менее она помогла донести бесчувственную самозванку до покоев княгини Гизелы. Княгиня — сухая, ничем не напоминающая своего красивого сводного брата женщина средних лет с пальцами, густо унизанными драгоценными перстнями, — сама вышла к ним навстречу и помогла уложить «бедную барышню» в постель. Мадленке страсть как хотелось остаться и понаблюдать, что будет дальше, но ее ждало разочарование: княгиня заявила ей, что мальчикам здесь не место, и выгнала настырного «Михала Краковского» из покоев.
Мадленка повиновалась, тая в душе злобу. Она понимала, что в ее положении было неразумно напрашиваться на ссору, однако ее подозрения против Августа Яворского вспыхнули с новой силой. Они готовы были обратиться в уверенность, когда пронесся слух, что самозванка тяжело больна.
«Ну-ну, — сказала себе Мадленка, — знаем мы эти болезни!».
Епископ Флориан сам служил заупокойную мессу по убитым, и Мадленка, успевшая подружиться с Августом, отвоевала себе местечко в его свите, недалеко от алтаря. Епископ говорил, что бог все видит и что он покарает вероломных убийц. Мадленка так и впилась взором в лицо Августа, но не смогла ничего на нем прочесть.
«Нет, наверное, он все-таки ни при чем. Иначе не держался бы так спокойно…»
«А его мать, княгиня Гизела? Чего ради она отказывает себе в отдыхе, так самоотверженно ухаживая за больной? Нет, тут определенно что-то нечисто».
И на следующее утро Мадленка отправилась на поиски кузнеца Даниила из Галича, того самого, который делал такие чудодейственные стрелы. Даниил, в самом деле, мог многое прояснить.
Кузнец оказался совершенно обыкновенного вида человеком, не высоким и не низким, с сильными, жилистыми руками. Волосы у него были светлые, как и борода, и лицо — чистое, приятное. Вокруг головы шла небольшая тесемка, чтобы пряди во время работы не лезли в глаза, ибо кузнечное дело — наука тонкая. Он так и заявил Мадленке на своем чудовищно исковерканном польском, который она едва понимала.
Кузнец Даниил был русин и придерживался греческой веры, которую католики дружно презирали, считая богомерзкой византийской ересью. Впрочем, люди, как известно, всегда найдут повод для взаимной ненависти. Князь Диковский, очень ценивший кузнеца, препятствий в вере ему не чинил и предоставлял жить, как тому заблагорассудится, лишь бы работа ладилась. Мадленка покрутилась по кузнице, где было жарко, дышали горны, звенели молотки, которыми помощники кузнеца отбивали железо, и шипела вода, в которой охлаждали готовые изделия.
— А стрелы ты тоже делаешь? — спросила она у Даниила напрямик.
Тот кивнул и начал долго и нудно объяснять, что хорошая стрела должна быть и легкой, чтобы далеко летела, и иметь прочный наконечник, чтобы ее не остановил никакой доспех, но тут возникают всякие проблемы, с которыми он, Даниил, все равно справляется.
— Потому что я лучше всех в своем деле, — объявил он Мадленке с обезоруживающей «скромностью».
— Надо же! — выдохнула она зачарованно, наблюдая, как кусок железа под его руками превращается в узкий смертоносный клинок. — Наверное, твоими стрелами все в округе пользуются.
Только князь Доминик и его люди, — был ответ. — Я не продаю своих секретов.
Мадленка, не удовлетворенная таким ответом, ибо он нисколько не сужал круг ее поисков, стала расспрашивать про Августа, про Петра из Познани и остальных, пока Даниил ее не выгнал. Разговор, однако, еще больше укрепил ее в подозрении, что убийц надо искать именно здесь, при дворе князя Доминика.
Мадленка шныряла среди придворных, задавала окольным путем всякие вопросы про то, кто где был десятого числа, пока не убедилась в их бесполезности. Никто не помнил, уезжал ли в тот день Август с утра или оставался в княжеском замке. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или это было девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в таком движении — то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, — что никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.
«Нет, так я ничего не выясню, — думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок каморки. — Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88