Император кричал, ибо с утра прорицатель предрек ему скорую смерть. Делай что хочешь, сказал прорицатель, но враги плетут сети заговора, и тебе не дожить до конца года.
Император собрал вокруг самых верных придворных, а принца Чу с его матерью спешно услали в самую дальнюю из провинций. Запершись в своей Цитадели, под охраной двух сотен отборных воинов, Гуань-Инь забросил свою Империю. Пираты бесчинствовали на Желтой реке и реке Хуанхэ; кочев­ники захватили соляные колодцы Сычуаня; рисовые поля по­гибали в небрежении. И чем больше отгораживался импера­тор от мира, тем сильнее боялся он за свою жизнь. Повара должны были лично пробовать приготовленные ими блюда, министры превратились в кухонных инспекторов, а сам Гу­ань-Инь похудел, ибо почти ничего не ел и изводил себя по­дозрениями.
Но от Судьбы не уйдешь. Однажды вечером император удалился к себе в покой. Его нашли на рассвете, и был он жестким и твердым, как терракотовая статуя. Сублимат – то есть ртутный хлорид – вызывает воспаление сердца, не дает выйти моче, блокирует все отверстия. Император умер от мед­ленной имплозии. Это был как бы взрыв организма, но направленный внутрь. Никто из придворных так и не понял, что послужило причиной смерти. Любимый катамит императора – с которым он уединился в тот вечер в спальне, – бесследно исчез. Его так и не нашли: ни живым, ни мертвым.
Вот так получилось, что юный принц Чу сделался импера­тором, его мать – Вдовствующей Императрицей, а Лу Жун – самым богатым из простолюдинов в Кайфыне. Вдовствующая Императрица Цзян-Цзы, сосредоточившая в своих руках всю власть в Империи, отомстила за убийство брата, распорядив­шись казнить всех его Приближенных. Ее сын, новый Импе­ратор, смотрел на трупы, что качались на шелковых вервиях, словно тушки ворон.
И ты мог бы подумать, что настала эпоха всеобщего про­цветания. Но честолюбие Цзян-Цзы не знало пределов. Она жаждала единоличной власти. По городу поползли слухи, что во Дворец проник демон, алчущий смерти юного Императора. Вдовствующая Императрица, как и всякая мать, что печется о благополучии своего ребенка, отправила сына в пагоду, ради его безопасности. Она окружила его стражей, которая не до­пускала к мальчику никого – даже его любимого учителя, вер­ного Лу Жуна. Лишенный нормального человеческого обще­ния, мальчик играл со своей собакой: гладил ее жесткую шерсть, прятал лицо в складках морщинистой морды. Собаке в отличие от мальчика-Императора не запрещалось выходить из пагоды. Когда собака возвращалась из Дворца, мальчик ло­вил в ее шерсти запретные запахи своего дома.
Закрывшись в своих роскошных покоях, Лу Жун пригото­вил самый изысканный яд. Ему нужно было изобрести снадо­бье без запаха, способное сохранять свои свойства достаточно долго, но действующее мгновенно. В городских трущобах слу­чалось немало странных смертей, прежде чем Лу Жун добился того результата, который был нужен его хозяйке.
Однажды утром в Нефритовом Саду Лу Жун увидел собаку юного Императора, которая самозабвенно выдергивала из зем­ли орхидею. Отравитель достал из кармана блюдце и пузырек со специально обработанным молоком. (Лактоза, видишь ли, остается в слюне.) Собака отведала угощение и побежала до­мой, а Лу Жун вымыл блюдце в фонтане.
Ты только не думай, пожалуйста, что ребенок страдал. Сок растения Potamentis вызывает божественные видения – в этих видениях сбываются все желания и мечты. Император Чу, представляя себя крылатым драконом, шагнул в пустоту с кры­ши пагоды и так нашел безвременную смерть, оставив свобод­ным трон – для своей безутешной матери.
Брат Кай так упорно смотрел на мой профиль, что мне пришлось повернуться к нему и заглянуть в его черные свер­кающие глаза.
– Я работаю в том же направлении, – сказал он. – Из травы Achaemenis я могу сделать вытяжку меланхолии; из бел­ладонны – немыслимые галлюцинации. Моя любимая сурьма не имеет ни вкуса, ни запаха. Вытяжки весом с горошину хва­тит, чтобы убить человека; стручок убьет шестерых. Противо­ядие, кстати, получают из корней Enula campana – но она не растет в наших краях.
Он дал мне время вникнуть в его слова, дал время угрозе укорениться. Я чувствовал, как ее семя прорастает у меня в животе. Я лихорадочно соображал, что сказать, потому что мне было необходимо сказать хоть что-то: молчание само по себе было как медленный яд, и единственное спасение – притво­риться веселым и беззаботным.
– А что случилось в итоге с Вдовствующей Императри­цей? – выдавил я.
– Добившись единоличной власти, она стала подозревать всех и вся. И она приказала своей верной страже убить всех слуг во Дворце, а потом отравила запасы соли. Сама Цзян-Цзы умерла три месяца спустя от пролежней и голода, ибо некому было за ней ухаживать. – Лицо брата Кая было таким спокойным и безмятежным, как будто он говорил о погоде. – Но не волнуйся: Лу Жун уцелел. Таланты великих людей нуж­ны всегда и везде, где идет битва за власть.
Мы дошли до дверей моей спальни. Брат Кай выжидающе остановился в дверях, как будто мы только-только вернулись домой после бурной ночи в городе, и нам не терпелось скорее лечь спать. Изображая сонливость, я направился к своей кро­вати. Брат Кай коротко попрощался со мной и ушел, а я ос­тался один на один со своим страхом.
Завтрак. Избранные сидят над своими дымящимися мис­ками. Я наблюдаю за тем, как они жуют, медленно двигая челюстями. Брат Кай уткнулся в книгу; Греда и Эп парили мыслями где-то в заоблачных высях; старый Людвиг рассмат­ривал свои ногти. Брат Эридус подталкивал ложкой к краю миски утонувшего долгоносика. Брат Нестор пристально изу­чал разводы на деревянной столешнице. Я решил проверить, насколько они погружены в себя, и нарочно перевернул со­лонку. Но никто не выговорил мне за это – даже брат Люд­виг, помешанный на экономии соли. Я сделал вид, что полно­стью занят своей овсянкой. Когда я поднял глаза, взгляды метнулись в разные стороны, как стайка испуганных рыбок. Стало быть, братья за мной наблюдали. Можно было предста­вить, что будет, когда прозвучит Созыв к Прилежанию: меня будут всячески обхаживать, и просить об услуге, и класть руки мне на колено.
При одной только мысли об этом мне стало дурно. Я от­толкнул свою миску на середину стола. Братья замерли в ожи­дании. Я взмахнул ложкой, и липкие комья овсянки расплас­тались по циновке на полу.
– Это помои, а не еда, – объявил я, пытаясь унять дрожь. – От нее пахнет. Этой гадостью только свиней кормить. – Я швырнул ложку в стену. Она со звоном упала на пол. Но бра­тья были глухи, как камни. Я чувствовал запах интриг и стра­ха, накопившийся здесь за долгие годы, – невыносимое зло­воние их преступлений.
Я больше не мог там оставаться. В этой душной, давящей атмосфере, пропитанной неприязнью и подозрительностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67