Кестена с 1945 года часто порицали за клише, «нудность» и «тенденцию к описательности». Тем не менее ему удались в романах «Время дураков» (1966) и «Человек шестидесяти лет» (1972) актуальные общественно-критические зарисовки, которые звучат многозначительно и могут захватить читателя. Автор всегда следует тому, чтобы «улучшить мир, чтобы стало возможным человеку жить разумно, чтобы любить человечество и из любви к человечеству сделать программу».
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он представлял своих друзей в книге «Мои друзья, поэты» (1953), представлял сам себя в книге «Поэт в кафе» (1959), вспоминал о «Чистых литераторах» (1963) и «Терпеливых Революционерах» (1973). И по сю пору вряд ли существует второй писатель, которому столь многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману Кестену. Личное знакомство и точное наблюдение позволили ему создать оригинальные портреты значительных художников эпохи, среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Вальтер Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле, Курт Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как друг, описывает он Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Среди достойных он выбирал действующих, встречаемое подвигало его к осмысляемому, анекдотическое он доводил до характерного, почти всегда речь его была богата стилем и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него гигантским масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно уважаемыми духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг, Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции, которые объясняются тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и времени университетов почти шесть лет жил в Берлине (1927—1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933—1940), двенадцать лет в Нью-Йорке (1940—1949 и позднее), десять лет в Риме (1949—1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года в Базеле.
Это вольное, богатое остановками существование, вероятно, сделало его восприимчивым к судьбе Джакомо Казановы, поэтому он начал писать и 1952 году опубликовал его биографию. Ведь и венецианский авантюрист должен был провести в изгнании почти полтора десятка лет и сценой его действий была та же, что и у его биографа. Равно как и его «герой» Кестен относится широко и даже равнодушно к собственности и к месту жительства. Он «пишет в кафе», говорит он, «живет в отелях», и, объясняя свой метод работы, добавляет: лучшие замыслы приходили к нему на прогулках, двигаясь он набрасывал «стихи, диалоги, сцены и целые страницы прозы», которые со скоростью экспресса окончательно заносил на бумагу, сидя за столом в кафе-эспрессо, в то время как «читал из какой-нибудь другой книги». Курьезная формулировка и «казановоподобная» игра в гения, но он в самоv деле часто читал «из», а именно из первоисточников, которых и цитировал! Многочисленные исторические и литературные факты, предания и характерные детали в его эссе и исторических романах были ни в коей мере не «перипатетически» выдуманы, но исследовательски «схвачены». Внедряя фабулу, он приближался поэтому к итальянским Schwerenoter, когда остро приперчивал рассказы (в которых по словам Деблина он всегда «влюблен с величайшей обстоятельностью»). Известный германист, покраснев, констатировал талант автора предлагать «эротически отважное с литературным изяществом».
Назвав другие «сходства», можно показаться нетактичным или совершенно неверным. Но их так много. Следую своему признанию: «я люблю, как другие дышат», Кестен всегда старался воплотить «сладость» бытия без раскаянья. Он все находил «восхитительным»: книги, музыку, людей и прежде всего «объятья моей возлюбленной», потому что «мы созданы для сладострастия». Это кредо, охота к путешествиям и к рулетке связывают его с Казановой, мемуарами которого он восхищался, как «профанической „Песнью песней“ любви», и таковыми их изображал. Возможно, ему мерещился вид «биографии-желания», некая «Похвала Эросу» и автобиографически окрашенная рекомендация любви как средства познания и осчастливливания человечества. С другой стороны, существует различие меж ним и рыцарем удачи, который показывал мало знаний в природе и образных искусствах, который не знал ни профессии, ни призвания, ни «одиночества» человека творческого, а лишь только (по крайней мере до шестидесяти лет) общительные беседы и наивное наслаждение жизнью.
Для Германа Кестена биография сорвиголовы Казановы (1728—1798) не нуждалась в представлении. Любой знает дерзкого прожигателя жизни, который вместе с Одиссеем, Парсифалем, Дон Кихотом, Фаустом, Робинзоном и Уленшпигелем стал бессмертной символической фигурой. Но в отличие от творений искусства этот протагонист создал вымысел из своего реального бытия и на этом пути достиг того, что его документально подтвержденное имя стало синонимом для человеческого типа героев женщин, соблазнителей и разрушителей сердец. Многие авторы утруждали себя дополнительными определениями. Так Герман Гессе говорит о «виртуозе искусства галантной жизни» и о «молодце, которого каждый знает»; Стефан Цвейг изумлялся «человеком-жеребцом» и «божественным быком», а Кестен отчеканил такие роскошные и неожиданные (по сравнению с поднимаемыми вопросами) определения, как сексуальный атлет, сексуальный клоун, массовый потребитель женщин и убийца невинности. Но тем не менее эти характеристики ему не казались достаточными и охватывающими, из-за чего он уже в предисловии спрашивает: «Кто же настоящий Казанова?»
Сначала он рассказывает о наполовину нормальной бравой юности героя и о его жажде знаний, о соблазнении соблазнителя, который за сорок лет хроники наслаждался только «около ста шестнадцати возлюбленными» индивидуально, то есть «около трех» в двенадцатимесячном цикле. (При этом, очевидно, вкрадывается «ошибка счета», так как он впервые исполнил «акт любви» в семнадцать лет и статистика должна быть поэтому поделена на два. В соответствии с этим Г. Кестен сосредоточился на «типе» и изложил аккуратно и хронологически забавнейшие амуры Казановы с сестрами Нанеттой и Мартиной в Венеции, Лукрецией и Анжеликой в Риме, с Терезой и Христиной, с прованской Анриеттой, с обоими монахинями из Мурано Катериной и Маддаленой, с блудницами Манон, Марколиной и Шарпийон.
Друзья пикантной прозы любят Кестена. Речь идет о бесстыдстве и ослеплении, бурном овладении и осчастливливаниии, о пассажах втроем и о рафинированных интимностях, о групповом сексе и импозантных советах повысить потенцию, и, наконец, об «автоматической любви» и патологической эротомании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он представлял своих друзей в книге «Мои друзья, поэты» (1953), представлял сам себя в книге «Поэт в кафе» (1959), вспоминал о «Чистых литераторах» (1963) и «Терпеливых Революционерах» (1973). И по сю пору вряд ли существует второй писатель, которому столь многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману Кестену. Личное знакомство и точное наблюдение позволили ему создать оригинальные портреты значительных художников эпохи, среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Вальтер Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле, Курт Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как друг, описывает он Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Среди достойных он выбирал действующих, встречаемое подвигало его к осмысляемому, анекдотическое он доводил до характерного, почти всегда речь его была богата стилем и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него гигантским масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно уважаемыми духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг, Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции, которые объясняются тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и времени университетов почти шесть лет жил в Берлине (1927—1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933—1940), двенадцать лет в Нью-Йорке (1940—1949 и позднее), десять лет в Риме (1949—1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года в Базеле.
Это вольное, богатое остановками существование, вероятно, сделало его восприимчивым к судьбе Джакомо Казановы, поэтому он начал писать и 1952 году опубликовал его биографию. Ведь и венецианский авантюрист должен был провести в изгнании почти полтора десятка лет и сценой его действий была та же, что и у его биографа. Равно как и его «герой» Кестен относится широко и даже равнодушно к собственности и к месту жительства. Он «пишет в кафе», говорит он, «живет в отелях», и, объясняя свой метод работы, добавляет: лучшие замыслы приходили к нему на прогулках, двигаясь он набрасывал «стихи, диалоги, сцены и целые страницы прозы», которые со скоростью экспресса окончательно заносил на бумагу, сидя за столом в кафе-эспрессо, в то время как «читал из какой-нибудь другой книги». Курьезная формулировка и «казановоподобная» игра в гения, но он в самоv деле часто читал «из», а именно из первоисточников, которых и цитировал! Многочисленные исторические и литературные факты, предания и характерные детали в его эссе и исторических романах были ни в коей мере не «перипатетически» выдуманы, но исследовательски «схвачены». Внедряя фабулу, он приближался поэтому к итальянским Schwerenoter, когда остро приперчивал рассказы (в которых по словам Деблина он всегда «влюблен с величайшей обстоятельностью»). Известный германист, покраснев, констатировал талант автора предлагать «эротически отважное с литературным изяществом».
Назвав другие «сходства», можно показаться нетактичным или совершенно неверным. Но их так много. Следую своему признанию: «я люблю, как другие дышат», Кестен всегда старался воплотить «сладость» бытия без раскаянья. Он все находил «восхитительным»: книги, музыку, людей и прежде всего «объятья моей возлюбленной», потому что «мы созданы для сладострастия». Это кредо, охота к путешествиям и к рулетке связывают его с Казановой, мемуарами которого он восхищался, как «профанической „Песнью песней“ любви», и таковыми их изображал. Возможно, ему мерещился вид «биографии-желания», некая «Похвала Эросу» и автобиографически окрашенная рекомендация любви как средства познания и осчастливливания человечества. С другой стороны, существует различие меж ним и рыцарем удачи, который показывал мало знаний в природе и образных искусствах, который не знал ни профессии, ни призвания, ни «одиночества» человека творческого, а лишь только (по крайней мере до шестидесяти лет) общительные беседы и наивное наслаждение жизнью.
Для Германа Кестена биография сорвиголовы Казановы (1728—1798) не нуждалась в представлении. Любой знает дерзкого прожигателя жизни, который вместе с Одиссеем, Парсифалем, Дон Кихотом, Фаустом, Робинзоном и Уленшпигелем стал бессмертной символической фигурой. Но в отличие от творений искусства этот протагонист создал вымысел из своего реального бытия и на этом пути достиг того, что его документально подтвержденное имя стало синонимом для человеческого типа героев женщин, соблазнителей и разрушителей сердец. Многие авторы утруждали себя дополнительными определениями. Так Герман Гессе говорит о «виртуозе искусства галантной жизни» и о «молодце, которого каждый знает»; Стефан Цвейг изумлялся «человеком-жеребцом» и «божественным быком», а Кестен отчеканил такие роскошные и неожиданные (по сравнению с поднимаемыми вопросами) определения, как сексуальный атлет, сексуальный клоун, массовый потребитель женщин и убийца невинности. Но тем не менее эти характеристики ему не казались достаточными и охватывающими, из-за чего он уже в предисловии спрашивает: «Кто же настоящий Казанова?»
Сначала он рассказывает о наполовину нормальной бравой юности героя и о его жажде знаний, о соблазнении соблазнителя, который за сорок лет хроники наслаждался только «около ста шестнадцати возлюбленными» индивидуально, то есть «около трех» в двенадцатимесячном цикле. (При этом, очевидно, вкрадывается «ошибка счета», так как он впервые исполнил «акт любви» в семнадцать лет и статистика должна быть поэтому поделена на два. В соответствии с этим Г. Кестен сосредоточился на «типе» и изложил аккуратно и хронологически забавнейшие амуры Казановы с сестрами Нанеттой и Мартиной в Венеции, Лукрецией и Анжеликой в Риме, с Терезой и Христиной, с прованской Анриеттой, с обоими монахинями из Мурано Катериной и Маддаленой, с блудницами Манон, Марколиной и Шарпийон.
Друзья пикантной прозы любят Кестена. Речь идет о бесстыдстве и ослеплении, бурном овладении и осчастливливаниии, о пассажах втроем и о рафинированных интимностях, о групповом сексе и импозантных советах повысить потенцию, и, наконец, об «автоматической любви» и патологической эротомании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118