Тот, вытянув руку, тыкал в Панькина пальцем:
— Грозишь? Какое имеешь право? Потому грозишь, что партейную книжку в кармане носишь? Я тоже человек трудящийся. Смотри, брат!
— Не грожу, — спокойно сказал Панькин. — Но поскольку ты частный собственник, а Советская власть частную собственность отменила — сам думай, куда жизнь клонится. Я со своей стороны скажу: кооператив — дело очень нужное для государства и для нас. И потому вот беру бумагу, карандаш и записываюсь в него первым. — Он быстро забегал карандашом по бумаге, потом распрямился, улыбнулся. — Кто следующий?
Следующими записались два человека из партячейки.
— Еще кто?
— Меня запишите! — донесся с заднего ряда звонкий голос.
— Кого? Не вижу!
Родька быстро пробрался ближе к столу.
— А-а, Родион Елисеевич! — вскинул брови Панькин. — А сколько тебе лет?
— Какой пай вносить будешь, Родька?
— А снастей-то у тя много?
— Ходить в море-то все зуйком будешь али кормщиком?
— Большак да малый — вот те и кооперация, — ядовито вплелся в общий шумок голос Обросима. Панькин от таких обидных слов заиграл желваками, однако сдержался. Мужики смеялись, хотя и недружно, с оглядкой.
Родька, побурев от обиды, повернулся к двери. Панькин его остановил:
— Погоди, Родя, не обижайся. В кооператив, я думаю, мужики тебя примут, а пая с тебя не спросим, потому что отец твой погиб в уносе. Сядь, слушай.
Наступила тоскливая, гнетущая тишина. Нарушили поморы вековой обычаи — не обижать сирот, отцов которых погубило море. И от этого к каждому сердцу стала подбираться тоска. Стало стыдно, что неуместным смехом обидели парня.
Дорофей Киндяков не выдержал, встал и, волнуясь, заговорил трудно, словно бы ронял в зал тяжелые слова:
— Надобно почтить сегодня, на смене нашего курса к новой жизни, память… достойного помора Елисея Михайловича Мальгина. Снимем шапки, помолчим!
И все дружно встали. В молчании застыли лица. Немногие бабы, бывшие тут, поднесли к глазам концы платков.
— Можно сесть, — сказал Панькин.
Родька закусил губу, чтобы не разреветься, и ничего уже не видел из-за слез.
— Предлагаю принять Родиона, — сказал Дорофей. — И прошу… прошу записать также и меня.
Дорофей сел, и тотчас поднялся дедко Иероним:
— Я хоть уж в возрасте и на зверобойку да на Канин за навагой ходить не могу, но все же разумею сети вязать, рюжи делать, карбаса шить и рыбу солить. И еще кое-что… Думаю, в кооперативе пригожусь и прошу, значит, записать меня полномочным членом…
Вавила Ряхин поморщился: И этот старый хрыч туда же! Как волка ни корми — в лес смотрит! Очень было досадно купцу, что в кооператив вступает и Дорофей, его неизменный шкипер и лучший в Унде мореход.
Вавиле было солоно. Ушел с собрания туча тучей. Из трехсот рыбаков в кооператив записались сто двадцать.
Когда Тихон Панькин, несколько раз спросив, кто еще желает вступить, хотел уже было закрыть список, над головами вытянулась длинная с рыжеватой порослью ручища Григория Хвата.
— А меня-то забыл записать?
— Долго думаешь! — сказал Панькин и склонился над столом, чтобы внести фамилию Хвата под незлобивый смешок собравшихся.
— Он у нас тугодум! В деле хват, а в таких случаях — тихоня!
Потом собрание разделилось. Записавшиеся остались в Совете избирать правление. Председателем кооператива назначили Панькина. Когда он сказал, что в этом деле у него нет опыта, рыбаки дружно возразили:
— Знаем! Сами неопытны да записались. Правь нами!
4
Родька пришел на берег Унды, на угор, под которым стояла ряхинская Поветерь,
Прилив заполнил до краев русло реки. Над ней тихо стлалась малооблачная светлая ночь. Вечерняя заря, струясь спокойно и неторопливо, переливала свое золото в утреннюю.
В полуночной стороне отступали перед зарей серовато-темные полутона. Там — Студеное море. Там, за Моржовцом, неведомое и невиданное Родькой место, где волны смыли со льдины живого отца и похоронили его под своей ледяной толщей.
Когда-нибудь схожу на паруснике туда. Мужики укажут то место, где погиб батя…
После собрания все разбрелись по домам, и стало тихо. В дремоте застыли избы Слободки на другом берегу Унды. Даже собаки не брехали. За спиной послышался шорох. Родион обернулся и увидел Густю. Накинув на плечи материн теплый платок, она стояла рядом, стянув концы его на груди, зябко поеживаясь и блестя в полусвете глазами.
— Ну, полезай на клотик! Ты ведь обещал!
Родька посмотрел на Поветерь, стоявшую в нескольких саженях от берега. Волны, набегая с северо-востока, раздваивались у носа и обтекали деревянные выпуклые борта.
— Али боишься?
— Еще чего! — Родька приметил внизу под берегом чью-то лодку-осиновку, а рядом с ней кол. — Стой и смотри, — сказал он, сошел вниз, столкнул на воду легкую долбленку и отчалил, действуя колом, как веслом,
Густя стояла на месте.
Осиновка обогнула нос и скрылась за корпусом шхуны, которая с приливом стала прямо. Минут через пять Родька появился на палубе. Густя видела, как он подошел к фок-мачте, поглядел вверх и быстро полез по вантам. Добрался до мачты, задержался, обхватив ее. Постоял, опять поглядел ввысь и снова стал карабкаться, работая руками и ногами.
У девочки захватило дух. Она чувствовала, как сердце часто заколотилось в груди. Ей стало жутко: А вдруг оборвется? Хорошо, если бы в воду! А то на палубу… Шхуна стоит прямо, в воду никак не упасть. Ох, господи! И зачем я его подзадорила! Ну, Родя, миленький… Ну, еще немножечко… Еще… Господи!
Густя от страха зажмурилась, ноги подкосились, и она села на чахлую траву. А когда открыла глаза, то увидела, что Родька, ухватившись за клотик, подтянулся, навалился на него животом, чуть помешкал и вдруг, осторожно раскинув по сторонам руки и ноги и удерживая равновесие, распластался в воздухе, словно птица, медленно поворачиваясь вокруг мачты раз… другой… третий…
Небо в эту минуту вдруг вспыхнуло.
Началось утро. Белая ночь ушла на покой…
Родион перегнулся, соскользнул с клотика вниз, схватился за ванты и быстро, с видимым облегчением и радостью опустился на палубу.
Густя все сидела на траве, сгорбившись, прижав руки к груди.
— Хорош, чертяка, смел! А ты чего уселась, как курица!
Позади стоял отец.
Густя встала и шумно, счастливо вздохнула.
— Все-таки заставила парня лезть на клотик? Ох уж эти бабы!
— Ну, папаня, какая же я баба? — обиженно отозвалась дочь.
— Порода одна — хошь у малолетней, хошь у великовозрастной: что затеете — быть по-вашему.
Долбленка причалила к берегу. Дорофей помог ее вытащить и опрокинуть снова. И когда поднимались на угор, сказал:
— Молодец. Только что бы ты стал делать, если бы пришел Вавила? Он нынче злой!
— Так ведь он не пришел, — ответил парень.
Густя встретила Родиона сдержанно, одни только глаза и выдавали ее восхищение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
— Грозишь? Какое имеешь право? Потому грозишь, что партейную книжку в кармане носишь? Я тоже человек трудящийся. Смотри, брат!
— Не грожу, — спокойно сказал Панькин. — Но поскольку ты частный собственник, а Советская власть частную собственность отменила — сам думай, куда жизнь клонится. Я со своей стороны скажу: кооператив — дело очень нужное для государства и для нас. И потому вот беру бумагу, карандаш и записываюсь в него первым. — Он быстро забегал карандашом по бумаге, потом распрямился, улыбнулся. — Кто следующий?
Следующими записались два человека из партячейки.
— Еще кто?
— Меня запишите! — донесся с заднего ряда звонкий голос.
— Кого? Не вижу!
Родька быстро пробрался ближе к столу.
— А-а, Родион Елисеевич! — вскинул брови Панькин. — А сколько тебе лет?
— Какой пай вносить будешь, Родька?
— А снастей-то у тя много?
— Ходить в море-то все зуйком будешь али кормщиком?
— Большак да малый — вот те и кооперация, — ядовито вплелся в общий шумок голос Обросима. Панькин от таких обидных слов заиграл желваками, однако сдержался. Мужики смеялись, хотя и недружно, с оглядкой.
Родька, побурев от обиды, повернулся к двери. Панькин его остановил:
— Погоди, Родя, не обижайся. В кооператив, я думаю, мужики тебя примут, а пая с тебя не спросим, потому что отец твой погиб в уносе. Сядь, слушай.
Наступила тоскливая, гнетущая тишина. Нарушили поморы вековой обычаи — не обижать сирот, отцов которых погубило море. И от этого к каждому сердцу стала подбираться тоска. Стало стыдно, что неуместным смехом обидели парня.
Дорофей Киндяков не выдержал, встал и, волнуясь, заговорил трудно, словно бы ронял в зал тяжелые слова:
— Надобно почтить сегодня, на смене нашего курса к новой жизни, память… достойного помора Елисея Михайловича Мальгина. Снимем шапки, помолчим!
И все дружно встали. В молчании застыли лица. Немногие бабы, бывшие тут, поднесли к глазам концы платков.
— Можно сесть, — сказал Панькин.
Родька закусил губу, чтобы не разреветься, и ничего уже не видел из-за слез.
— Предлагаю принять Родиона, — сказал Дорофей. — И прошу… прошу записать также и меня.
Дорофей сел, и тотчас поднялся дедко Иероним:
— Я хоть уж в возрасте и на зверобойку да на Канин за навагой ходить не могу, но все же разумею сети вязать, рюжи делать, карбаса шить и рыбу солить. И еще кое-что… Думаю, в кооперативе пригожусь и прошу, значит, записать меня полномочным членом…
Вавила Ряхин поморщился: И этот старый хрыч туда же! Как волка ни корми — в лес смотрит! Очень было досадно купцу, что в кооператив вступает и Дорофей, его неизменный шкипер и лучший в Унде мореход.
Вавиле было солоно. Ушел с собрания туча тучей. Из трехсот рыбаков в кооператив записались сто двадцать.
Когда Тихон Панькин, несколько раз спросив, кто еще желает вступить, хотел уже было закрыть список, над головами вытянулась длинная с рыжеватой порослью ручища Григория Хвата.
— А меня-то забыл записать?
— Долго думаешь! — сказал Панькин и склонился над столом, чтобы внести фамилию Хвата под незлобивый смешок собравшихся.
— Он у нас тугодум! В деле хват, а в таких случаях — тихоня!
Потом собрание разделилось. Записавшиеся остались в Совете избирать правление. Председателем кооператива назначили Панькина. Когда он сказал, что в этом деле у него нет опыта, рыбаки дружно возразили:
— Знаем! Сами неопытны да записались. Правь нами!
4
Родька пришел на берег Унды, на угор, под которым стояла ряхинская Поветерь,
Прилив заполнил до краев русло реки. Над ней тихо стлалась малооблачная светлая ночь. Вечерняя заря, струясь спокойно и неторопливо, переливала свое золото в утреннюю.
В полуночной стороне отступали перед зарей серовато-темные полутона. Там — Студеное море. Там, за Моржовцом, неведомое и невиданное Родькой место, где волны смыли со льдины живого отца и похоронили его под своей ледяной толщей.
Когда-нибудь схожу на паруснике туда. Мужики укажут то место, где погиб батя…
После собрания все разбрелись по домам, и стало тихо. В дремоте застыли избы Слободки на другом берегу Унды. Даже собаки не брехали. За спиной послышался шорох. Родион обернулся и увидел Густю. Накинув на плечи материн теплый платок, она стояла рядом, стянув концы его на груди, зябко поеживаясь и блестя в полусвете глазами.
— Ну, полезай на клотик! Ты ведь обещал!
Родька посмотрел на Поветерь, стоявшую в нескольких саженях от берега. Волны, набегая с северо-востока, раздваивались у носа и обтекали деревянные выпуклые борта.
— Али боишься?
— Еще чего! — Родька приметил внизу под берегом чью-то лодку-осиновку, а рядом с ней кол. — Стой и смотри, — сказал он, сошел вниз, столкнул на воду легкую долбленку и отчалил, действуя колом, как веслом,
Густя стояла на месте.
Осиновка обогнула нос и скрылась за корпусом шхуны, которая с приливом стала прямо. Минут через пять Родька появился на палубе. Густя видела, как он подошел к фок-мачте, поглядел вверх и быстро полез по вантам. Добрался до мачты, задержался, обхватив ее. Постоял, опять поглядел ввысь и снова стал карабкаться, работая руками и ногами.
У девочки захватило дух. Она чувствовала, как сердце часто заколотилось в груди. Ей стало жутко: А вдруг оборвется? Хорошо, если бы в воду! А то на палубу… Шхуна стоит прямо, в воду никак не упасть. Ох, господи! И зачем я его подзадорила! Ну, Родя, миленький… Ну, еще немножечко… Еще… Господи!
Густя от страха зажмурилась, ноги подкосились, и она села на чахлую траву. А когда открыла глаза, то увидела, что Родька, ухватившись за клотик, подтянулся, навалился на него животом, чуть помешкал и вдруг, осторожно раскинув по сторонам руки и ноги и удерживая равновесие, распластался в воздухе, словно птица, медленно поворачиваясь вокруг мачты раз… другой… третий…
Небо в эту минуту вдруг вспыхнуло.
Началось утро. Белая ночь ушла на покой…
Родион перегнулся, соскользнул с клотика вниз, схватился за ванты и быстро, с видимым облегчением и радостью опустился на палубу.
Густя все сидела на траве, сгорбившись, прижав руки к груди.
— Хорош, чертяка, смел! А ты чего уселась, как курица!
Позади стоял отец.
Густя встала и шумно, счастливо вздохнула.
— Все-таки заставила парня лезть на клотик? Ох уж эти бабы!
— Ну, папаня, какая же я баба? — обиженно отозвалась дочь.
— Порода одна — хошь у малолетней, хошь у великовозрастной: что затеете — быть по-вашему.
Долбленка причалила к берегу. Дорофей помог ее вытащить и опрокинуть снова. И когда поднимались на угор, сказал:
— Молодец. Только что бы ты стал делать, если бы пришел Вавила? Он нынче злой!
— Так ведь он не пришел, — ответил парень.
Густя встретила Родиона сдержанно, одни только глаза и выдавали ее восхищение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166