По-моему, мало кто, кроме мафии, может говорить подобным тоном с таким видным человеком, как Джефф.
– Та девушка не слышала, кто это говорил?
– Нет, испугалась и положила трубку. Она хотела только позвонить приятелю.
– Куда ты сейчас, Пенни?
– Наверно, в Лос-Анджелес. Слушай, хочешь, летим вместе?
– Мне нужно вернуться в Вашингтон. Извини.
– Ничего. Слушай, я все же хочу встретиться с тобой в Вашингтоне, поиграем в теннис, и ты просветишь меня насчет политики.
Нортон ответил, что больше всего на свете хотел бы увидеться с ней в Вашингтоне, и это, казалось, немного улучшило ее настроение. Она походила на увядшую фею, но одарила Нортона своей лучшей улыбкой, чмокнула его в щеку и побежала к своему самолету; несколько минут спустя Нортон пошел к своему, летящему на север, в Кармел.
– Держу пари, дружище, ты считал, что меня уже нет в живых?
– Да, пожалуй, сэр, – признался Нортон.
– Что ж, по вашингтонским понятиям меня в живых нет, – сказал старик. – Мой конец настал двадцать с лишним лет назад, когда Джо Маккарти стал преследовать меня и я оказался побежденным на перевыборах. В Вашингтоне нет ничего безжизненнее бывшего сенатора. Какое-то время я еще пожил там, считая себя по-прежнему полезным членом общества, но оказалось, что я набивка в политической подвесной груше. Поражение как проказа: все очень сочувствуют твоему несчастью, но никто не пригласит к обеду.
Старика звали Гарри Нолан, лет сорок назад он носил прозвище «Лев прерий». Нортон читал про него в книгах о «новом курсе». В некоторых были снимки Нолана с Рузвельтом. Теперь Нортон нашел его в нескольких милях от Кармела, в коттедже на склоне холма, глядящего на ярко-голубые воды Тихого океана.
– Как ты нашел меня, парень? Она почти никому не сообщала, где живет.
– Донна однажды написала мне. И указала обратный адрес.
– Это ты уезжал в Париж?
– Да.
Старик неодобрительно посмотрел на него.
– Не так ты повел себя, парень. Нужно было не отступать и драться. Но ты суетился без толку и упустил ее. А теперь она мертва. Скверно, парень, скверно. За эту девушку драться стоило. Жаль, что я не встретил ее лет тридцать – сорок назад.
– Как вы познакомились с ней, сенатор?
– Она поселилась рядом и сперва жила замкнуто, читала, или писала, или не знаю что, но однажды щенок ее вырвался и забежал ко мне во двор, она пришла сюда, мы разговорились, а потом разговоры у нас почти не кончались.
– О чем вы говорили?
– В основном о политике. Как все вы, молодежь, она совсем не знала истории, и я взялся ее просвещать. Она очень возмущалась скандалами и коррупцией – господи, началось это вовсе не с Никсона. Еще худшие скандалы были при Гранте и Гардинге, может, и при других, только они не попадались. Люди ничуть не меняются. Только вот появилось телевидение и разбалтывает многое, чего им лучше бы не знать.
И конечно, говорили мы о «новом курсе», то есть говорил я, а она слушала. Она была хорошей слушательницей. Я рассказал ей и как мы образовали администрацию в Теннесси, и как прижали типов с Уолл-стрита, и что Джек Гарнер все восемь лет клял свое вице-президентство и с утра до ночи молился о смерти ФДР. Господи, задумывался ты хоть раз, что было бы, умри ФДР раньше? Тогда президентом мог бы стать Джек Гарнер. Или Генри Уоллес, этот набитый болван. Да и я мог бы, черт возьми. Франклин хотел сделать меня вице-президентом в сорок четвертом, но я отказался.
– Были здесь еще друзья у Донны, сенатор?
– Знаешь, о чем ей больше всего хотелось узнать? О Люси Резерфорд и ее так называемой любовной истории с ФДР. Да черт возьми, как я и рассказывал ей, они только и делали что катались по Рок-крик-парку, будто дети, удравшие с уроков. Несколько раз я составлял им компанию, а этим уже больше никто не может похвастаться. Мы говорили с ним о делах, а она молча слушала, иногда поглаживала его по руке, когда в разговорах о войне мы начинали спорить и горячиться. Рта она почти не раскрывала, а когда и говорила, то лишь: «Красивые цветы, правда?» или «Смотри, какие золотистые листья» – и тому подобные пустяки. Но Донна не отставала от меня, пока я не рассказал ей. Черт, что мне было до Люси Резерфорд? Мы старались выиграть войну, а Люси тут ничем не могла помочь. Правда, Донна говорила, что она помогала – тем, что была рядом, поглаживала его руку и обращала внимание на цветы и прочее. Возможно, она и права. Раньше я над этим не задумывался… Хочешь выпить, парень? Я думаю, что где-то в мире солнце сейчас находится над реей.
– Конечно, сенатор.
– Тогда принеси все, что нужно. Стань полезным членом общества. Бутылка на полке, и я пью только неразбавленное виски.
Нортон налил виски в два стакана и вернулся к старику.
– Ты связан с политикой, парень?
– Я три года работал в Капитолии.
– Три? Господи, да за три года там не узнаешь, где нужду справить. Я провел там двадцать лет, и все равно, когда меня турнули, чувствовал себя ребенком в лесу. Политик – это существо особой породы, парень. Иногда ко мне наезжают профессора поговорить о науке политики. Науке? При чем тут наука? Политика – это искусство, а человек либо рождается талантливым, либо нет. Хочешь, парень, расскажу тебе о политиках?
– Хочу, сенатор.
– Так вот, главное, что ты должен уразуметь, – они все мерзавцы, к какой бы партии ни принадлежали, то есть любой из них перережет тебе глотку ради грошовой выгоды. Вся разница между ними лишь в том, как они режут глотки. Возьмем ФДР. Предположим, он хочет перерезать тебе глотку. Сидишь ты с ним, он всеми порами тела источает очарование, смешивает тебе мартини, показывает свой новый кораблик в бутылке, а едва ты прикроешь глаза или глянешь в окно всего на секунду, Франклин промчится в своей каталке и резанет тебе глотку от уха до уха, ты даже и не заметишь этого, пока опять не повернешь голову, а она скатится на пол.
Гарри Трумэн был не таким, как большинство. Он тоже мог перерезать глотку, но больше в его стиле было стукнуть тебя по носу или дать пинка в то самое место. Айк, болван с младенческим личиком, сперва помолился бы за тебя. Губерт плакался бы, как жаль, что он должен так поступить, пока ты не попросил бы его кончать поскорее. Линдон произнес бы длинную слезливую речь, что это для твоей же пользы. Джек Кеннеди выступил бы с какой-нибудь байкой, что лучше резать глотки, чем брить бородки или топить лодки или что-нибудь в этом духе, а пока он говорил, Бобби подкрался бы сзади и полоснул тебя. Потом появился этот паршивец Никсон. Знаешь, как он резал бы тебе глотку?
– Как?
– Не стал бы сам, вот как. Слишком был труслив. Он бы уполномочил на это кого-нибудь из тех живодеров, что охраняли его дверь, те бы уполномочили какого-нибудь болвана из правых, а тот испортил бы все дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Та девушка не слышала, кто это говорил?
– Нет, испугалась и положила трубку. Она хотела только позвонить приятелю.
– Куда ты сейчас, Пенни?
– Наверно, в Лос-Анджелес. Слушай, хочешь, летим вместе?
– Мне нужно вернуться в Вашингтон. Извини.
– Ничего. Слушай, я все же хочу встретиться с тобой в Вашингтоне, поиграем в теннис, и ты просветишь меня насчет политики.
Нортон ответил, что больше всего на свете хотел бы увидеться с ней в Вашингтоне, и это, казалось, немного улучшило ее настроение. Она походила на увядшую фею, но одарила Нортона своей лучшей улыбкой, чмокнула его в щеку и побежала к своему самолету; несколько минут спустя Нортон пошел к своему, летящему на север, в Кармел.
– Держу пари, дружище, ты считал, что меня уже нет в живых?
– Да, пожалуй, сэр, – признался Нортон.
– Что ж, по вашингтонским понятиям меня в живых нет, – сказал старик. – Мой конец настал двадцать с лишним лет назад, когда Джо Маккарти стал преследовать меня и я оказался побежденным на перевыборах. В Вашингтоне нет ничего безжизненнее бывшего сенатора. Какое-то время я еще пожил там, считая себя по-прежнему полезным членом общества, но оказалось, что я набивка в политической подвесной груше. Поражение как проказа: все очень сочувствуют твоему несчастью, но никто не пригласит к обеду.
Старика звали Гарри Нолан, лет сорок назад он носил прозвище «Лев прерий». Нортон читал про него в книгах о «новом курсе». В некоторых были снимки Нолана с Рузвельтом. Теперь Нортон нашел его в нескольких милях от Кармела, в коттедже на склоне холма, глядящего на ярко-голубые воды Тихого океана.
– Как ты нашел меня, парень? Она почти никому не сообщала, где живет.
– Донна однажды написала мне. И указала обратный адрес.
– Это ты уезжал в Париж?
– Да.
Старик неодобрительно посмотрел на него.
– Не так ты повел себя, парень. Нужно было не отступать и драться. Но ты суетился без толку и упустил ее. А теперь она мертва. Скверно, парень, скверно. За эту девушку драться стоило. Жаль, что я не встретил ее лет тридцать – сорок назад.
– Как вы познакомились с ней, сенатор?
– Она поселилась рядом и сперва жила замкнуто, читала, или писала, или не знаю что, но однажды щенок ее вырвался и забежал ко мне во двор, она пришла сюда, мы разговорились, а потом разговоры у нас почти не кончались.
– О чем вы говорили?
– В основном о политике. Как все вы, молодежь, она совсем не знала истории, и я взялся ее просвещать. Она очень возмущалась скандалами и коррупцией – господи, началось это вовсе не с Никсона. Еще худшие скандалы были при Гранте и Гардинге, может, и при других, только они не попадались. Люди ничуть не меняются. Только вот появилось телевидение и разбалтывает многое, чего им лучше бы не знать.
И конечно, говорили мы о «новом курсе», то есть говорил я, а она слушала. Она была хорошей слушательницей. Я рассказал ей и как мы образовали администрацию в Теннесси, и как прижали типов с Уолл-стрита, и что Джек Гарнер все восемь лет клял свое вице-президентство и с утра до ночи молился о смерти ФДР. Господи, задумывался ты хоть раз, что было бы, умри ФДР раньше? Тогда президентом мог бы стать Джек Гарнер. Или Генри Уоллес, этот набитый болван. Да и я мог бы, черт возьми. Франклин хотел сделать меня вице-президентом в сорок четвертом, но я отказался.
– Были здесь еще друзья у Донны, сенатор?
– Знаешь, о чем ей больше всего хотелось узнать? О Люси Резерфорд и ее так называемой любовной истории с ФДР. Да черт возьми, как я и рассказывал ей, они только и делали что катались по Рок-крик-парку, будто дети, удравшие с уроков. Несколько раз я составлял им компанию, а этим уже больше никто не может похвастаться. Мы говорили с ним о делах, а она молча слушала, иногда поглаживала его по руке, когда в разговорах о войне мы начинали спорить и горячиться. Рта она почти не раскрывала, а когда и говорила, то лишь: «Красивые цветы, правда?» или «Смотри, какие золотистые листья» – и тому подобные пустяки. Но Донна не отставала от меня, пока я не рассказал ей. Черт, что мне было до Люси Резерфорд? Мы старались выиграть войну, а Люси тут ничем не могла помочь. Правда, Донна говорила, что она помогала – тем, что была рядом, поглаживала его руку и обращала внимание на цветы и прочее. Возможно, она и права. Раньше я над этим не задумывался… Хочешь выпить, парень? Я думаю, что где-то в мире солнце сейчас находится над реей.
– Конечно, сенатор.
– Тогда принеси все, что нужно. Стань полезным членом общества. Бутылка на полке, и я пью только неразбавленное виски.
Нортон налил виски в два стакана и вернулся к старику.
– Ты связан с политикой, парень?
– Я три года работал в Капитолии.
– Три? Господи, да за три года там не узнаешь, где нужду справить. Я провел там двадцать лет, и все равно, когда меня турнули, чувствовал себя ребенком в лесу. Политик – это существо особой породы, парень. Иногда ко мне наезжают профессора поговорить о науке политики. Науке? При чем тут наука? Политика – это искусство, а человек либо рождается талантливым, либо нет. Хочешь, парень, расскажу тебе о политиках?
– Хочу, сенатор.
– Так вот, главное, что ты должен уразуметь, – они все мерзавцы, к какой бы партии ни принадлежали, то есть любой из них перережет тебе глотку ради грошовой выгоды. Вся разница между ними лишь в том, как они режут глотки. Возьмем ФДР. Предположим, он хочет перерезать тебе глотку. Сидишь ты с ним, он всеми порами тела источает очарование, смешивает тебе мартини, показывает свой новый кораблик в бутылке, а едва ты прикроешь глаза или глянешь в окно всего на секунду, Франклин промчится в своей каталке и резанет тебе глотку от уха до уха, ты даже и не заметишь этого, пока опять не повернешь голову, а она скатится на пол.
Гарри Трумэн был не таким, как большинство. Он тоже мог перерезать глотку, но больше в его стиле было стукнуть тебя по носу или дать пинка в то самое место. Айк, болван с младенческим личиком, сперва помолился бы за тебя. Губерт плакался бы, как жаль, что он должен так поступить, пока ты не попросил бы его кончать поскорее. Линдон произнес бы длинную слезливую речь, что это для твоей же пользы. Джек Кеннеди выступил бы с какой-нибудь байкой, что лучше резать глотки, чем брить бородки или топить лодки или что-нибудь в этом духе, а пока он говорил, Бобби подкрался бы сзади и полоснул тебя. Потом появился этот паршивец Никсон. Знаешь, как он резал бы тебе глотку?
– Как?
– Не стал бы сам, вот как. Слишком был труслив. Он бы уполномочил на это кого-нибудь из тех живодеров, что охраняли его дверь, те бы уполномочили какого-нибудь болвана из правых, а тот испортил бы все дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71