— Послушай, Адам, я тебе сто раз говорил: обращайся в коллегию адвокатов, — сказал Пушкарев.
— Обращался, — ответил Адам. — И в Верховный Совет обращался.
— Ну вот, а я что? — сказал Пушкарев и развёл руками.
Вдруг он резко повернулся к Вадиму и сказал:
— Завтра с утра на работу, в плотничью бригаду Волобуева. Вон он сидит, под номером пятнадцать. — Пушкарев показал на широкоплечего заключённого, сидевшего на койке. — Познакомься с ним. Трудись честно, исправляйся. А я на днях с тобой побеседую. Отдыхайте. — Пушкарев вышел, закрыв за собой дверь.
— Сволочи, — прошипел вслед ему Бараб-Тарле и плюнул со злостью.
— Гы-Гы! — произнёс арестант с грушевидным лицом и шрамом и расплылся в улыбке.
— Чего расклохтался? — сказал Бараб-Тарле и сел на своё место, где обычно сидят дневальные, и стал нервно листать потрёпанный «Огонёк».
Когда Пушкарев вышел. Вадим сел на свою койку и, подперев голову руками, долго и задумчиво смотрел на человека, лежавшего к нему спиной на соседней нижней койке.
В секции было жарко натоплено, душно от табачного дыма. Чёрные, стоявшие одна на другой скрученные проволокой узкие койки в два яруса тесно стояли друг к другу. Между ними едва вмещались тумбочки. У двери стоял столик со стулом дневального, в другом конце секции стоял ещё один столик, за которым сидел тощий старик и хлебал тюрю из воды и хлеба.
Некоторые заключённые сидели на койках, курили и разговаривали, кое-кто читал книги, газеты. Большинство лежали молча на своих койках или спали.
Тот, с грушевидным лицом и шрамом, сидел по-турецки на верхней койке через проход от Вадима и смотрел на него. Вдруг он склонил голову вниз и спросил:
— Ты кто, шарамыжник?
Вадим поднял на него вопросительный взгляд. И, не понимая вопроса, не знал, что ответить, пожал плечами и сделал виноватое лицо.
— За что попал, говорю?
— А, попал за что. За аварию, — ответил Вадим. — Ехал на машине, задавил человека.
— Кого задавил?
— Дворника.
— Сколько дали?
— Семь.
Помолчали. Вадим посмотрел на спящую фигуру соседа.
— Чё ты на него смотришь? — спросил опять арестант.
— Да так.
— Это стукач. Шестёрка.
Стукач проснулся, повернулся на койке, лёг на спину и открыл лицо. Оно было маленькое, круглое, как у совы, с маленьким острым носиком и широко открытыми голубыми круглыми глазками.
— Груша, уймись, дай поспать, — плаксиво сказал арестант и укутался с головой в одеяло.
— Думаешь он спит? Ни хрена не спит. Секет всех днём и ночью, чтобы запродать по дешёвке, — сказал Груша и ткнул рукой через пространство между койками другого соседа, лежавшего над Вадимом на верхней койке.
— Эй, Ходячая Кила, проснись!
— Чего тебе? Я не сплю, — хрипло и недовольно отозвался тот.
— Посмотри, какой псина к нам прибыл.
— А ну его на…
Груша слез сверху и, не одеваясь, в нижнем белье, сел к Вадиму на койку.
— Я восьмой раз в зоне, — деловито сказал он обращаясь к Вадиму. — Раньше все так, по мелочам. А на этот раз засекли крепко. Девяносто первая статья.
Груша внимательно посмотрел на собеседника, изучая, понимает он или не понимает, что означает 91 статья.
— Раньше в колониях лучше жилось, — продолжал он. — Я сначала в «ворах» был. Потом к «польским» попал. Теперь всех разогнали. — Груша подвинулся поближе и заговорил тише: — Недавно ребята подкоп вели, — сказал он и сделал лицом жест, по которому необходимо было понять, что вот на что серьёзное и дельное способны ребята. — Снабженец тут неподалёку, за зоной, живёт. Богатенький. Вот к нему, в подполье (Груша тяжко вздохнул). Одиннадцать метров осталось, накрыли. Кто-то стукнул.
Груша устремил взгляд на соседа, который укутался с головой и прибавил:
— А этих шестёрок вонючих, раньше того, он щёлкнул языком и совсем тихо шепнул: — по ночам душили.
Он многозначительно посмотрел на Вадима, и его морда стала расплываться в наглой улыбке. Сосед понял, что говорят о нём, и беспокойно заворочался. Вадиму стало не по себе.
— У тебя что-нибудь есть? — спросил Груша.
— Что?
— Что-нибудь путное. Давай у меня спрячем.
— Ничего у меня нет, — сказал Вадим и посмотрел в направленные на него в упор желтоватые решительные глаза матёрого преступника. И тут, наконец, почувствовал и осознал, что все здесь с первых же минут оборачивается гораздо хуже, чем он ожидал, что попадать сюда очень плохо, и, почувствовав все это в одно мгновение, неожиданно для себя струсил. Подавляя в себе страх, он старался вести себя спокойно, но голос, сорвавшись, выдал его, когда он прибавил, — я же из тюрьмы, атк… откуда у меня?
— А в карманах, — сказал Груша, — выверни-ка. Вадим совсем поник, и к чувству испуга у него вдруг прибавилось сложное чувство внутренней борьбы того кошмарного унизительного положения, на которое толкал его этот тип, и того сознания собственного достоинства, которое всегда и во всех случаях жизни сохранял он до наступившей последней минуты. В первое мгновение он растерялся, не зная, что делать. Но в миг сообразил, что тут, очевидно, существуют какие-то свои законы, свои порядки, которые попирают человеческое достоинство и которым надо подчиняться, что этот ворюга в удобный момент все равно проверит его карманы, и чтобы не утруждать его и не наживать врага в лице этого опасного соседа, выворотил все карманы штанов и арестантской куртки.
Груша невнятно промычал что-то и полез к себе на место. Улёгшись, он свесил голову вниз и сказал:
— Мотри, помалкивай, а то чуть что — харахики сделаю.
Он плюхнулся головой на подушку, заворочался кряхтя, и наконец, успокоился.
Вадим несколько минут сидел ошеломлённый и не способный ни о чём думать, со страхом и болью в сердце сознавая лишь своё нравственное падение. Он чувствовал, что опускается все ниже и ниже. Попытался разобраться: по его или не по его воле и по какой причине происходит это слишком заметное огрубение чувств и опускание на дно. Не найдя ответа на мучивший его вопрос, он разделся и лёг.
Было уже поздно, но свет не тушили. В дальнем конце секции несколько человек шумно разговаривали, матерясь и проклиная Советскую власть и все начальство и капитана Пушкарева. Сосед, отбросив одеяло и повернувшись к Вадиму, сказал:
— Робу спрячь под себя, а то утащат.
Вадим встал, свернул одежду, положил под подушку и снова лёг. Кто-то из той компании, в которой шумно разговаривали в противоположном конце секции, мягким тенором запел:
Ведут меня на сечу, А сеча широка, Гляжу я на свободу, Свобода далека.
Песню в быстром темпе подхватили ещё два или три голоса:
Эх, цыганочка, Аза, Аза, Черноброва б… зараза, Чёрная, фартовая На картах погадай!
— Эй, дневальный! — крикнул кто-то громовым басом: — Чего они орут! Спать надо!
— Чифиристы, закрой мурло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122