Так что, сами понимаете, в его поисках я Вам помочь не могу. Если найдете Федора — передавайте ему от меня и от ребят привет. Никаких претензий в связи с «пропажей» у меня к нему нет, естественно:) — наоборот, он со своими умениями был неоценимый товарищ. С пожеланием всяческих успехов — ВК”.
Одна знакомая девица утверждала, что он похож на молодого Патрика Суэйзи. Другая — что на молодого Рутгера Хауэра. Разброс достаточный, чтобы догадаться не только, что он не был похож ни на того, ни на другого, но и как у него обстояло с бабами. Хотя знал я и баб, которых Федька всерьез раздражал — с ходу. Все-таки в нем было слишком много агрессии и пофигизма.
Последнего — и по отношению к девкам тоже. В большой степени. Что почти не скрывалось ни на каком из этапов отношений. Так что, если по совести, они — все они — знали, на что идут. Разумеется, это не мешало им ни идти, ни затаивать потом смертные обиды, которых — суммированных и переведенных в мегатонны — хватило бы на непрерывную термоядерную реакцию. И все равно глупо было на него обижаться.
Принцип fuck and forget он исповедовал ведь не только из стихийного мачизма, но и просто в силу гиперактивности, наличия “шила в жопе”. Он никогда не сидел на месте — в обоих смыслах: не только срывался беспрестанно в вояжи и авантюры, лихорадочно менял девиц и сферы деятельности, но и буквально — постоянно двигался, быстро и порывисто.
…Это была интересная порывистость, плавная, мягкая, почти завораживающая: от зрелища ФЭДа, лезущего на тот же Алдара Торнис — не только без остановки, но и без видимого глазу промедления, безошибочно чередуя верхние, боковые, нижние захваты, лишь геснеровские монстры на лопатках то морщатся, то скалятся попеременно в такт сокращениям мышц, — и правда было трудно оторваться.
…И это была интересная мягкость и плавность — опасная. Взрывоопасная. Драться, например, с ним я бы не посоветовал никому, независимо от весовой категории и цвета пояса — не столько даже из-за собственных Федькиных неординарных габаритов, сколько по причине абсолютной его непредсказуемости. Он всегда бил внезапно: и в ситуациях, когда конфликт лишь зрел и, наверное, еще сохранял потенцию к ненасильственному разрешению, и когда супостат окончательно убеждался, что этот шкаф на самом деле полнейший слизняк и вот сейчас послушно отдаст лопатник… И всегда бил беспощадно. В нос, в “солнышко”, по яйцам. В полную силу. “А сил у него немерено”.
Непредсказуем он был, впрочем, во всем. Местами — сплошь и рядом, если уж честно, — это была не слишком комфортная для окружающих непредсказуемость. Тем более — близких. Отчего опять же несть числа обиженным на Федьку, причем обоих полов. В разных странах. Нужно было знать его почти с младенчества, расти с ним в одном дворе, входить во все возглавляемые им компании, шайки, банды и музыкальные группы, выпить с ним гектолитры алкоголя, прыгать с ним с парашютом в Цесисе и на байде с Абавас Румбы, разделить с ним (в разной очередности) не так мало девок, нужно было иметь, словом, мой уникальный опыт — чтобы суметь оставаться его другом. Столько лет. Несмотря ни на что.
И чтобы все равно — в какой-то момент он исчез без предупреждения и с концами. Как исчезал всегда, ото всех и отовсюду.
Да. Кстати. О девках.
Ну — что? Пора? Пора… Пора бы. Больше недели, однако, прошло.
Верчу в руках телефон. Дьявол, пальцы двигаться не желают. Надо же. Что это — ложно понятая гордость?…
Я знаю, что она ответит. Я совершенно точно знаю, что она ждет, когда я позвоню. Я знаю даже, догадываюсь, что эту неделю-с-лишним ее колбасило больше, чем меня… И все равно — не хотят пальцы двигаться.
Чертова мужская прерогатива действовать первому… Ладно-ладно…
Все. Поехали.
Не останавливаясь, под зеленый проходим перекресток с Дзирциема и плавно взлетаем на имантский путепровод.
Морозная четкость, ясность, лаконизм, предельно, болезненно усилившиеся в последние перед погрязанием в вечерней дымке мгновения. Два цвета остались, только два. Победивший серый: матовый серый асфальта, стен, мертвых газонов с сошедшим снегом, не помышляющих еще о зелени; прозрачный, в голубизну переходящий серый неба. И проигравший — густой, отчаянный оранжевый слоеного заката, проседающего в темную щетину леса за микрорайоном; он же, но поблекший до желтовато-опалового — у косо воткнутого в эти небесные волокна полуразвалившегося инверсионного следа; он же, но бесстрастно-розоватый — скользит в стеклах верхних этажей, стекает по трамвайным рельсам вниз с горба путепровода. Навстречу всплывает вереница ксеноновых фар — с их интенсивным отсутствием цвета.
Я поворачиваю голову влево, смотрю на нее в профиль, чувствуя на собственной роже неконтролируемое расползание кретинической совершенно лыбы. Она косится на меня, слабо улыбается и, словно стесняясь этой улыбки, но не будучи в состоянии с ней справиться, наклоняет голову, исподлобья глядя на дорогу, скатывающуюся, расширяясь, к перекрестку с Имантас.
…Есть мужики, способные по-собачьи неотрывно пялиться на своих женщин, искательно заглядывая в глаза. У меня так никогда не выходило. Я наоборот — никак не могу заставить себя на нее посмотреть. Поэтому смотрю на телек, вечно работающий под потолком “Кугитиса”. (На экране англоязычный, кажется — звук все равно отрублен, несинхронным саундтреком — радио Skonto… — музканал, рекламный блок. Фэнтезийного сауронистого вида магус в надвинутом куколе мечет из полиартритной длани шаровые молнии. Из-за рамки телеэкрана докатывается оранжевое эхо разрывов. Лаконичный титр: “Fireball”. Камера рывком смещается — по линии огня. В дачном креслице, развалившись, закинув ногу на ногу, молодой раздолбай мотает в такт только ему слышному плейерному музону кучерявой башкой, прихлебывает ежесекундно из красно-черной жестяной баночки… Одесную его магусовы файерболлы безвредно разлетаются в клочья, натыкаясь на невидимую непрошибаемую стену, силовое поле комфорта и спокойствия. Крупно — надпись на баночке: “FireWall”. Слоган: “Nothing Can Get at You”.)
Усилием воли я все-таки поворачиваю голову. Ника тоже не смотрит на меня — смотрит перед собой в столешницу.
И тогда я — уже без малейшего внутреннего усилия и абсолютно спонтанно — протягиваю руки и беру ее безвольные кисти, маленькие прохладные длиннопалые кисти с коротко стрижеными ногтями, с мягкими подушечками у оснований пальцев, легонько сжимаю… сжимаю сильнее, заведенные за голову и сведенные вместе, изо всех сил, вдавливая сквозь простыню в матрас, быстрая судорога идет оттуда по вытянутым рукам — вниз, прокатываясь по телу, завершаясь последним рывком бедер, спазмом, конвульсией — бесконечной, конечной, окончательной…
Конечно же, он не удержался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Одна знакомая девица утверждала, что он похож на молодого Патрика Суэйзи. Другая — что на молодого Рутгера Хауэра. Разброс достаточный, чтобы догадаться не только, что он не был похож ни на того, ни на другого, но и как у него обстояло с бабами. Хотя знал я и баб, которых Федька всерьез раздражал — с ходу. Все-таки в нем было слишком много агрессии и пофигизма.
Последнего — и по отношению к девкам тоже. В большой степени. Что почти не скрывалось ни на каком из этапов отношений. Так что, если по совести, они — все они — знали, на что идут. Разумеется, это не мешало им ни идти, ни затаивать потом смертные обиды, которых — суммированных и переведенных в мегатонны — хватило бы на непрерывную термоядерную реакцию. И все равно глупо было на него обижаться.
Принцип fuck and forget он исповедовал ведь не только из стихийного мачизма, но и просто в силу гиперактивности, наличия “шила в жопе”. Он никогда не сидел на месте — в обоих смыслах: не только срывался беспрестанно в вояжи и авантюры, лихорадочно менял девиц и сферы деятельности, но и буквально — постоянно двигался, быстро и порывисто.
…Это была интересная порывистость, плавная, мягкая, почти завораживающая: от зрелища ФЭДа, лезущего на тот же Алдара Торнис — не только без остановки, но и без видимого глазу промедления, безошибочно чередуя верхние, боковые, нижние захваты, лишь геснеровские монстры на лопатках то морщатся, то скалятся попеременно в такт сокращениям мышц, — и правда было трудно оторваться.
…И это была интересная мягкость и плавность — опасная. Взрывоопасная. Драться, например, с ним я бы не посоветовал никому, независимо от весовой категории и цвета пояса — не столько даже из-за собственных Федькиных неординарных габаритов, сколько по причине абсолютной его непредсказуемости. Он всегда бил внезапно: и в ситуациях, когда конфликт лишь зрел и, наверное, еще сохранял потенцию к ненасильственному разрешению, и когда супостат окончательно убеждался, что этот шкаф на самом деле полнейший слизняк и вот сейчас послушно отдаст лопатник… И всегда бил беспощадно. В нос, в “солнышко”, по яйцам. В полную силу. “А сил у него немерено”.
Непредсказуем он был, впрочем, во всем. Местами — сплошь и рядом, если уж честно, — это была не слишком комфортная для окружающих непредсказуемость. Тем более — близких. Отчего опять же несть числа обиженным на Федьку, причем обоих полов. В разных странах. Нужно было знать его почти с младенчества, расти с ним в одном дворе, входить во все возглавляемые им компании, шайки, банды и музыкальные группы, выпить с ним гектолитры алкоголя, прыгать с ним с парашютом в Цесисе и на байде с Абавас Румбы, разделить с ним (в разной очередности) не так мало девок, нужно было иметь, словом, мой уникальный опыт — чтобы суметь оставаться его другом. Столько лет. Несмотря ни на что.
И чтобы все равно — в какой-то момент он исчез без предупреждения и с концами. Как исчезал всегда, ото всех и отовсюду.
Да. Кстати. О девках.
Ну — что? Пора? Пора… Пора бы. Больше недели, однако, прошло.
Верчу в руках телефон. Дьявол, пальцы двигаться не желают. Надо же. Что это — ложно понятая гордость?…
Я знаю, что она ответит. Я совершенно точно знаю, что она ждет, когда я позвоню. Я знаю даже, догадываюсь, что эту неделю-с-лишним ее колбасило больше, чем меня… И все равно — не хотят пальцы двигаться.
Чертова мужская прерогатива действовать первому… Ладно-ладно…
Все. Поехали.
Не останавливаясь, под зеленый проходим перекресток с Дзирциема и плавно взлетаем на имантский путепровод.
Морозная четкость, ясность, лаконизм, предельно, болезненно усилившиеся в последние перед погрязанием в вечерней дымке мгновения. Два цвета остались, только два. Победивший серый: матовый серый асфальта, стен, мертвых газонов с сошедшим снегом, не помышляющих еще о зелени; прозрачный, в голубизну переходящий серый неба. И проигравший — густой, отчаянный оранжевый слоеного заката, проседающего в темную щетину леса за микрорайоном; он же, но поблекший до желтовато-опалового — у косо воткнутого в эти небесные волокна полуразвалившегося инверсионного следа; он же, но бесстрастно-розоватый — скользит в стеклах верхних этажей, стекает по трамвайным рельсам вниз с горба путепровода. Навстречу всплывает вереница ксеноновых фар — с их интенсивным отсутствием цвета.
Я поворачиваю голову влево, смотрю на нее в профиль, чувствуя на собственной роже неконтролируемое расползание кретинической совершенно лыбы. Она косится на меня, слабо улыбается и, словно стесняясь этой улыбки, но не будучи в состоянии с ней справиться, наклоняет голову, исподлобья глядя на дорогу, скатывающуюся, расширяясь, к перекрестку с Имантас.
…Есть мужики, способные по-собачьи неотрывно пялиться на своих женщин, искательно заглядывая в глаза. У меня так никогда не выходило. Я наоборот — никак не могу заставить себя на нее посмотреть. Поэтому смотрю на телек, вечно работающий под потолком “Кугитиса”. (На экране англоязычный, кажется — звук все равно отрублен, несинхронным саундтреком — радио Skonto… — музканал, рекламный блок. Фэнтезийного сауронистого вида магус в надвинутом куколе мечет из полиартритной длани шаровые молнии. Из-за рамки телеэкрана докатывается оранжевое эхо разрывов. Лаконичный титр: “Fireball”. Камера рывком смещается — по линии огня. В дачном креслице, развалившись, закинув ногу на ногу, молодой раздолбай мотает в такт только ему слышному плейерному музону кучерявой башкой, прихлебывает ежесекундно из красно-черной жестяной баночки… Одесную его магусовы файерболлы безвредно разлетаются в клочья, натыкаясь на невидимую непрошибаемую стену, силовое поле комфорта и спокойствия. Крупно — надпись на баночке: “FireWall”. Слоган: “Nothing Can Get at You”.)
Усилием воли я все-таки поворачиваю голову. Ника тоже не смотрит на меня — смотрит перед собой в столешницу.
И тогда я — уже без малейшего внутреннего усилия и абсолютно спонтанно — протягиваю руки и беру ее безвольные кисти, маленькие прохладные длиннопалые кисти с коротко стрижеными ногтями, с мягкими подушечками у оснований пальцев, легонько сжимаю… сжимаю сильнее, заведенные за голову и сведенные вместе, изо всех сил, вдавливая сквозь простыню в матрас, быстрая судорога идет оттуда по вытянутым рукам — вниз, прокатываясь по телу, завершаясь последним рывком бедер, спазмом, конвульсией — бесконечной, конечной, окончательной…
Конечно же, он не удержался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104