Тогда механик, очень любя молодого парня, побежал в деревню искать, но не нашёл ни котёнка, ни кошки. С пустыми руками возвращаться уж очень не хотелось, а тут попался на глаза ему старенький, облезлый, потрёпанный плюшевый медвежонок, и Трофимыч притащил его к самолёту.
«Ладно, привяжу его под передним бронестеклом», — смирился лётчик и полетел на штурмовку. А механик, проводив его, все смотрел в ту сторону, за лес, куда он скрылся, и было ему в этот раз особенно беспокойно.
Но прошёл час, и лётчик прилетел, и уже по тому, как бодро он выпрыгнул из кабины, Трофимыч понял, что полет прошёл удачно. Стягивая лямки парашюта, парень улыбался: «А знаешь, Трофимыч, он ничего!.. Он у меня приглядывал за винтомоторной группой!»
Передавая чашку, Антонина Алексеевна спросила;
— Психологически трудно было в войну бомбить врага в наших городах?
Михаил Лукич задумался.
— Раз десять мне пришлось летать на Харьковский железнодорожный узел со штурманом своим Георгием, и тут уж мы с великим старанием целились именно по путям, по эшелонам.
Помню, идём с ним к самолёту, я и спрашиваю: «Опять на тёщу?..» — «На тёщу», — вздыхает.
Потом, когда Харьков освободили, когда Георгий отыскал свою тёщу, он спросил её: «Ну как вы себя чувствовали, когда нам приходилось бомбить?» — «Господи! Не поверишь!.. Радовалась и смеялась!.. Выбегала на улицу, делилась радостью с соседями… Это было уже совсем не то, что немецкие бомбёжки: здесь с каждым разрывом бомбы чувствовали приближение нашей победы!»
Любопытнейшее душевное восприятие, не правда ли? — Михаил Лукич взглянул на хозяйку, на Сергея. — Поймёшь тут тех, кто в известной боевой обстановке с готовностью вызывал огонь на себя.
Однако хватит об этом… Серёж… Давай с тобой попросим, чтоб душа-певица спела нам баркаролу?..
Антонина Алексеевна встрепенулась:
— Нет, друзья, в другой раз, у меня завтра спектакль.
Михаил Лукич смотрел на неё умоляюще, хотя и знал: если она так сказала — петь не будет. И тогда вдруг он сам, вскинув озорно седую голову, запел баском:
…Ты услышь моё моленье
И гитары тихий зво-он,
Выйди на одно мгнове-е-е-енье,
Мой тигрёнок, на балкон!
Сергей зааплодировал, а Антонина Алексеевна добродушно рассмеялась:
— Спасибо, Мишенька!
— Плохо, очень плохо… Сам знаю, что плохо!! А что делать, если душа просит песен, а петь не умеет?!
Глава седьмая
А утром, когда Сергей ехал на работу, ему вспомнилось «Полстихотворения» Ираклия Абашидзе:
Зовётся юностью минута,
Когда бушуют, закипев,
В твоей душе костёр и смута,
И сам ты — мука и напев.
Зовётся юностью минута,
Когда ты неба слышишь зов,
Когда восходишь в гору круто
И веровать всему готов.
Зовётся юностью минута…
Да, вот такое у Сергея было настроение, когда впервые, восемь лет тому назад, он появился здесь, в институте. В такой же солнечный майский день. Имея в активе диплом с отличием, привлекательную внешность, мамин автомобиль и лёгкий шлейф неофициальных сведений о себе, который, преодолевая все барьеры, успел проникнуть в лабораторию аэродинамики доктора Градецкого, куда Стремнин получил направление. Впервые переступив порог проходной и шагая липовой аллеей, он подумал возвышенно: «Вот оно, святилище разума и высокого мужества, где трудятся избранники!.. Неужели?.. Неужели и я среди них?! Невероятно!»
Ему было и радостно от сознания, что первые этапы непростого дяди Мишиного плана он, Сергей Стремнин, концентрацией всех своих устремлений и собственным трудом сумел добросовестно выполнить. И всё-таки он волновался от представлявшихся ему всевозможных препятствий, которые, как в стипльчезе, нужно ещё преодолеть на пути к заветной цели.
Да, Сергей был тогда в том замечательном возрасте, когда человек полон веры в себя. Поэтому, свернув за угол и увидев вдали корпус лаборатории аэродинамики, он стал поглядывать в противоположную сторону, где сквозь полураскрытые размашистые ворота ангара виднелись самолётные хвосты. Вид этих хвостов действовал на него как пантопон: голова непроизвольно вскидывалась кверху, шаг становился уверенней и эластичней, а на лице возникала чуть заметная счастливая улыбка. Он даже не замечал, что на него поглядывают с любопытством встречные девушки. Сергей видел перед собой только зелень деревьев, торец какого-то здания, ангары и догадывался, что за ними лётное поле… Как было не биться учащённо сердцу?!
Начальник лаборатории Борис Николаевич Градецкий сказал:
— Входите! — И когда Стремнин закрыл за собой дверь, старик поглядел на него поверх очков и, не изменив выражения на лице, добавил тоном, в котором трудно было уловить какую-либо определённость: — Вот вы каков… — Он встал из-за стола, положил очки, указал Стремнину на кресло, сам подошёл к окну и посмотрел на небо, будто испрашивая совета, как держать себя в последующем разговоре с молодым специалистом.
Стремнин сел.
— Ну-с, давайте-ка ваш диплом…
Градецкий, крупный специалист в области воздушных винтов, в годы бурного развития реактивной авиации заметно потускнел, да и в характере его стал проявляться аскетизм. Поскольку эра пропеллеров, как тогда всем отчаянным реформистам казалось, безвозвратно прошла, человек болезненный и уже немолодой, Градецкий и сам распрощался в душе со своей темой, создавшей ему имя, звание и высокий научный пост. И всё же главной причиной его мрачных настроений было другое: никак не мог он остановиться на выборе нового дела в авиационной науке, страшась, что не сумеет теперь вновь проявить себя соответственно своему «удельному весу» и тогда неизбежно утратит весь свой заработанный многими годами честного и упорного труда престиж. Такие мысли приводили Градецкого в уныние, и он, запершись в кабинете, подолгу никого не принимал. Обо всём этом Стремнину рассказывал один хорошо осведомлённый товарищ, проходивший в своё время практику в лаборатории Градецкого. А в общем-то — по сведениям из того же источника — «док — дядька дельный, невредный и все такое прочее», но теперь, поглядывая на читающего диплом своего первого в жизни начальника, Сергей испытывал некоторое беспокойство.
Но вот Градецкий вернул диплом Стремнину, и их взгляды встретились.
— Начну с зарплаты: оклад 120 рэ. Во всяком случае, на период стажировки и выхода на «самостоятельную прямую».
— Я знаю и согласен.
— Тем лучше. Перейдём к следующему пункту. В моей лаборатории три отдела: винтовой… кхе, кхе… (Борис Николаевич то ли кашлянул так, то ли усмехнулся), экспериментальной аэродинамики и устойчивости и управляемости… В каком бы из отделов вы предпочли работать?
— Я счёл бы для себя за благо работать в отделе экспериментальной аэродинамики.
— Ну и что ж, не возражаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
«Ладно, привяжу его под передним бронестеклом», — смирился лётчик и полетел на штурмовку. А механик, проводив его, все смотрел в ту сторону, за лес, куда он скрылся, и было ему в этот раз особенно беспокойно.
Но прошёл час, и лётчик прилетел, и уже по тому, как бодро он выпрыгнул из кабины, Трофимыч понял, что полет прошёл удачно. Стягивая лямки парашюта, парень улыбался: «А знаешь, Трофимыч, он ничего!.. Он у меня приглядывал за винтомоторной группой!»
Передавая чашку, Антонина Алексеевна спросила;
— Психологически трудно было в войну бомбить врага в наших городах?
Михаил Лукич задумался.
— Раз десять мне пришлось летать на Харьковский железнодорожный узел со штурманом своим Георгием, и тут уж мы с великим старанием целились именно по путям, по эшелонам.
Помню, идём с ним к самолёту, я и спрашиваю: «Опять на тёщу?..» — «На тёщу», — вздыхает.
Потом, когда Харьков освободили, когда Георгий отыскал свою тёщу, он спросил её: «Ну как вы себя чувствовали, когда нам приходилось бомбить?» — «Господи! Не поверишь!.. Радовалась и смеялась!.. Выбегала на улицу, делилась радостью с соседями… Это было уже совсем не то, что немецкие бомбёжки: здесь с каждым разрывом бомбы чувствовали приближение нашей победы!»
Любопытнейшее душевное восприятие, не правда ли? — Михаил Лукич взглянул на хозяйку, на Сергея. — Поймёшь тут тех, кто в известной боевой обстановке с готовностью вызывал огонь на себя.
Однако хватит об этом… Серёж… Давай с тобой попросим, чтоб душа-певица спела нам баркаролу?..
Антонина Алексеевна встрепенулась:
— Нет, друзья, в другой раз, у меня завтра спектакль.
Михаил Лукич смотрел на неё умоляюще, хотя и знал: если она так сказала — петь не будет. И тогда вдруг он сам, вскинув озорно седую голову, запел баском:
…Ты услышь моё моленье
И гитары тихий зво-он,
Выйди на одно мгнове-е-е-енье,
Мой тигрёнок, на балкон!
Сергей зааплодировал, а Антонина Алексеевна добродушно рассмеялась:
— Спасибо, Мишенька!
— Плохо, очень плохо… Сам знаю, что плохо!! А что делать, если душа просит песен, а петь не умеет?!
Глава седьмая
А утром, когда Сергей ехал на работу, ему вспомнилось «Полстихотворения» Ираклия Абашидзе:
Зовётся юностью минута,
Когда бушуют, закипев,
В твоей душе костёр и смута,
И сам ты — мука и напев.
Зовётся юностью минута,
Когда ты неба слышишь зов,
Когда восходишь в гору круто
И веровать всему готов.
Зовётся юностью минута…
Да, вот такое у Сергея было настроение, когда впервые, восемь лет тому назад, он появился здесь, в институте. В такой же солнечный майский день. Имея в активе диплом с отличием, привлекательную внешность, мамин автомобиль и лёгкий шлейф неофициальных сведений о себе, который, преодолевая все барьеры, успел проникнуть в лабораторию аэродинамики доктора Градецкого, куда Стремнин получил направление. Впервые переступив порог проходной и шагая липовой аллеей, он подумал возвышенно: «Вот оно, святилище разума и высокого мужества, где трудятся избранники!.. Неужели?.. Неужели и я среди них?! Невероятно!»
Ему было и радостно от сознания, что первые этапы непростого дяди Мишиного плана он, Сергей Стремнин, концентрацией всех своих устремлений и собственным трудом сумел добросовестно выполнить. И всё-таки он волновался от представлявшихся ему всевозможных препятствий, которые, как в стипльчезе, нужно ещё преодолеть на пути к заветной цели.
Да, Сергей был тогда в том замечательном возрасте, когда человек полон веры в себя. Поэтому, свернув за угол и увидев вдали корпус лаборатории аэродинамики, он стал поглядывать в противоположную сторону, где сквозь полураскрытые размашистые ворота ангара виднелись самолётные хвосты. Вид этих хвостов действовал на него как пантопон: голова непроизвольно вскидывалась кверху, шаг становился уверенней и эластичней, а на лице возникала чуть заметная счастливая улыбка. Он даже не замечал, что на него поглядывают с любопытством встречные девушки. Сергей видел перед собой только зелень деревьев, торец какого-то здания, ангары и догадывался, что за ними лётное поле… Как было не биться учащённо сердцу?!
Начальник лаборатории Борис Николаевич Градецкий сказал:
— Входите! — И когда Стремнин закрыл за собой дверь, старик поглядел на него поверх очков и, не изменив выражения на лице, добавил тоном, в котором трудно было уловить какую-либо определённость: — Вот вы каков… — Он встал из-за стола, положил очки, указал Стремнину на кресло, сам подошёл к окну и посмотрел на небо, будто испрашивая совета, как держать себя в последующем разговоре с молодым специалистом.
Стремнин сел.
— Ну-с, давайте-ка ваш диплом…
Градецкий, крупный специалист в области воздушных винтов, в годы бурного развития реактивной авиации заметно потускнел, да и в характере его стал проявляться аскетизм. Поскольку эра пропеллеров, как тогда всем отчаянным реформистам казалось, безвозвратно прошла, человек болезненный и уже немолодой, Градецкий и сам распрощался в душе со своей темой, создавшей ему имя, звание и высокий научный пост. И всё же главной причиной его мрачных настроений было другое: никак не мог он остановиться на выборе нового дела в авиационной науке, страшась, что не сумеет теперь вновь проявить себя соответственно своему «удельному весу» и тогда неизбежно утратит весь свой заработанный многими годами честного и упорного труда престиж. Такие мысли приводили Градецкого в уныние, и он, запершись в кабинете, подолгу никого не принимал. Обо всём этом Стремнину рассказывал один хорошо осведомлённый товарищ, проходивший в своё время практику в лаборатории Градецкого. А в общем-то — по сведениям из того же источника — «док — дядька дельный, невредный и все такое прочее», но теперь, поглядывая на читающего диплом своего первого в жизни начальника, Сергей испытывал некоторое беспокойство.
Но вот Градецкий вернул диплом Стремнину, и их взгляды встретились.
— Начну с зарплаты: оклад 120 рэ. Во всяком случае, на период стажировки и выхода на «самостоятельную прямую».
— Я знаю и согласен.
— Тем лучше. Перейдём к следующему пункту. В моей лаборатории три отдела: винтовой… кхе, кхе… (Борис Николаевич то ли кашлянул так, то ли усмехнулся), экспериментальной аэродинамики и устойчивости и управляемости… В каком бы из отделов вы предпочли работать?
— Я счёл бы для себя за благо работать в отделе экспериментальной аэродинамики.
— Ну и что ж, не возражаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112