Мне был интересен Ленин не только как теоретик и практик, я учился у него журналистскому мастерству. Он был широко образован и виртуозно владел пером, особенно блистая в полемике. Не могли не привлекать в его творчестве и горячность, страстность, умение аргументировать свою позицию. Маркс с его немецкой педантичностью, неумолимой логикой тоже не чуждался разных красок, но, даже сдабривая сухие расчеты юмором, робко прятал его мудрой бороде, Ленин же был по-русски неукротим и порой не сдержан. Сталин умел просто излагать сложные проблемы, раскладывая их на «во-первых», «во-вторых», «итак». Но эта его простота не допускала иных толкований, была категоричной, «так и только так». Он мог плодить догматиков, но не аналитиков. Его работы, как мне показалось, наиболее точно отражали, чего хотят от нас организаторы массового политического образования. Насыщение наших умов теорией не выводило интеллект в зону свободного поиска, а загоняло в русло заданного направления.
Набив оскомину на изучении первоисточников и истратив на конспекты дюжину толстых тетрадей, я понял, что это мартышкин труд. Из толстенных книг довольно было отобрать несколько абзацев. От нас не требовалось глубокого исследования теории. Нас вели по узкому коридору, и вольны рассуждать мы были только в дозволенных рамках, шаг в сторону — опасный уклон. Разбирая полемику Ленина с противниками, я чувствовал недостаточность базы, ибо не знал их аргументации. Я должен был верить Ленину на слово. Знание подменялось верой. Мне предлагалось уверовать в правоту Ленина, как Бога.
Но все же знание, пусть ограниченное, таило в себе опасность. Вороша страницы ортодоксальной литературы, я обнаружил, что весь пафос борьбы партия направляла внутрь себя, разоблачая и уничтожая дух инакомыслия. Каких-либо крупных исторических свершений в общественной сфере до революции коммунисты не сделали, хотя пропагандой раскачивали трон. Понимая, что жесточайший гнет царизма лишал большевиков возможностей активной работы, все же нельзя было смириться с бездействием партии. Даже эсеры, анархисты и некоторые буржуазные партии выступали более организованно, то тут, то там взбаламучивали сонное царство, давали выход народному гневу. А вожди большевизма сидели в эмиграции и выпускали пар, колошматя друг друга и западно-европейских братьев по классу, социалистов, словно они, а не капитал, были главные враги. Революции 1905 года, февральская и октябрьская, фактически возникли и развивались стихийно, под напором масс. Это были типичные русские бунты, и каждый из них бессмысленный и беспощадный. Разработав теорию борьбы, вожди коммунистов отсиживались вдали от передовой линии боев, подавая действующим функционерам лишь мудрые советы. У них не было структуры, способной возглавить движение масс. Даже октябрьский переворот подготовили Советы, в которых большинство составляли меньшевики и эсеры, большевики после неудачи июльского переворота 1917 года ушли в глубокое подполье. Захватив в октябре власть, они еще долгие годы спорили — строить мост вдоль или поперек реки? Можно построить социалистическое общество в одной, отдельно взятой стране или нет? И как строить?
По-новому увиделась и фигура Сталина, поклявшегося над телом основателя советского государства в верности его заветам. Чем больше я вдумывался в историю партии, тем крепло во мне убеждение, что Сталин был, скорее, последователь не Ленина, а Троцкого с его «перманентной революцией». Достаточно вспомнить, что вся деятельность Третьего интернационала, фактически руководимого Сталиным, была направлена на это. А Великая Отечественная война лишь вынужденно стала оборонительной, благодаря первому выстрелу фашистов. Военная доктрина СССР носила агрессивный характер, ибо основной своей целью имела «экспорт революции» и освобождение Европы от ига капитала. Я убежден, что неверие Сталина донесениям разведки было придумкой. Великий вождь пуще всего боялся первого выстрела с советской стороны — тогда бы не было антигитлеровской коалиции великих держав Запада. Даже став союзниками СССР, они не спешили вступить в войну против фашистской Германии, надеясь, что мы и немцы истощим друг друга, и победителей в Третьей мировой войне не будет. Не случайно и сегодня победа в ней приписывается Америке. Идеологи нынешних наших «заклятых друзей» боятся правды.
Учась в ЦКШ, я носил сомнения в себе, ибо поделиться ими означало вышибить себя из школы и, может быть, вообще похоронить будущее. Надо было зажаться, впереди маячил манок журналистики. Поддержку своих взглядов совершенно неожиданно я нашел у Ленина. К концу жизни он, очевидно, понял необходимость смены курса. В работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» выдвинул идею компромиссов с другими партиями и даже с буржуазией, фактически призвал коммунистов выйти из самоизоляции. Меня поначалу удивило, что на семинарских занятиях теорию компромиссов мы проскакивали, как бы не замечая ее. Но, подумав, понял: Сталин, объявивший себя духовным наследником Ленина, на практике пренебрег этой важнейшей стороной ленинского наследия. Работы последних лет великого мыслителя были объявлены плодом ума нездорового человека. А кто решится опровергнуть Сталина? Завтрашний упокойник? Мы это знали, даже не ведая размаха сталинских репрессий.
Траурный креп покрыл в сознании дни смерти и похорон Сталина. Особенно врезались в память видения пустых электричек, которые мчались сквозь морозную ночь к Москве, завывая на подъезде к безлюдным платформам — въезд в город был закрыт. Там творилось нечто невообразимое. Помню, как мы, делегация города Перово, шли ночной Москвой через Новую площадь прощаться с вождем. По обе стороны скорбной дороги, во тьме стояли тысячные толпы. Над смутно видневшимися головами вился пар от дыхания, и ни слова, ни звука, словно мертвецы оградили прах того, кого еще вчера величали бессмертным. Помню медленный проход по Дому союзов к возвышению, где, утопая в цветах, лежало неожиданно маленькое и сухонькое тело с желтым лицом и легким пухом седины надо лбом. Руки вытянуты вдоль тела. Здесь тишину нарушал плач скрипок и прорывавшиеся время от времени рыдания. Скорбные лица, потоки слез — Москва искренне горевала.
Мы вернулись в ЦКШ, но для меня наступили часы, полые непередаваемой тревоги: моя Дина уехала на прощание вместе с китайской делегацией, сойдя за переводчицу.
По времени они должны были уже вернуться, но их не было, а уже донеслись вести о сотнях трупов на Трубной площади. В толпе, пытающейся пробиться к Дому союзов, люди давили друг друга, опрокидывали автобусы, троллейбусы и коней милицейского ограждения. Одних толкало на смерть горе, других — любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52