«Нет удела в грядущей жизни, — проповедуют они, — для того, кто отрицает воскресение мертвых, богооткровенность Торы, — для человека, читающего светские книги».
Уриэль, познакомившись с этими проповедями, решил открыто заявить, что он не разделяет учения Талмуда. Раввины отлучили новообращенного от синагоги. При таком положении дела, рассказывал Акоста, он решил написать книгу, чтобы изложить свои взгляды и открыто доказать на основании самой Библии пустоту фарисейских преданий и правил, противоречия этих преданий и установлений закону Моисея. Когда он уже начал свой труд, случилось так, что по зрелом обсуждении он решительно примкнул к мнению тех, которые нисколько не помышляют о загробной жизни и бессмертии души. Старейшины громко поносили Акосту, осыпали его оскорблениями, кричали, что он еретик и отступник, иногда даже толпились перед его дверьми, бросали камни и всячески старались вывести его из себя, дабы он не мог обрести покоя даже в собственном доме.
Преследования не напугали Уриэля. Он был глубоко уверен, что догмат церкви о бессмертии души не более чем миф, и стал самым решительным образом возражать против него. Акоста страстно призывал людей не обманывать себя ложными надеждами на вымышленные блага, отказаться от веры в потусторонний мир. Он пришел к выводу, что человеку не следует думать о несуществующей будущей жизни, а утверждать себя в земной, единственно реальной жизни, ибо в этом, и только в этом, цель и смысл существования. Сколько людей, головы которых набиты ложными мнениями, подвергается мученичеству? Те, кто добровольно ведет бедственную жизнь, жестоко изнуряя свое тело, постоянно терзаясь душевными пытками, уже теперь оплакивают бедствия, которых они с боязнью ожидают в грядущем, — они уже стали жертвами религии.
Раввины предали вольнодумца анафеме. Этот акт отлучения сильно сказался на положении Акосты. В течение десяти лет он жил почти в полном одиночестве, окруженный врагами и ненавистниками. После смерти матери его положение резко ухудшилось. Единственный человек, сочувствие которого поддерживало его в самые тяжелые дни жизни, навсегда и безвозвратно исчез. В этих условиях Акоста рассуждал: «Что пользы, если, я до смерти останусь в таком положении, отлученный от общения с этими старейшинами и с этим народом, в особенности будучи пришельцем в этой стране и не имея друзей среди ее граждан, даже речи их не понимая? Лучше войти в общение с ними и следовать по их стопам, подчинившись их желанию и разыгрывая, как говорят, обезьяну среди обезьян». И он решил вернуться в общину.
На церемонии снятия анафемы с Акосты я присутствовал. Какое это было мрачное зрелище! На алмемаре стояли старейшины, в талесах, важные и надменные. Вокруг алмемара с нетерпеливым ожиданием толпились люди всех возрастов и характеров, объединенные чувством злобного торжества. Здесь вероотступник Уриэль Акоста должен был искупить свое преступление — отрицание догмата загробной жизни.
Богатые граждане заняли лучшие места в синагоге, расположенные у восточной стены, бедные стояли у входа. В толпе шел несмолкаемый говор. На всех лицах видна была радость, смешанная с сильным любопытством. Старейшины читали проповедь о способности сатаны доводить ученость до гибели. «О друзья, твердо держащиеся Адоная, бога нашего, будем остерегаться! Будем остерегаться науки и всякой другой ереси!» Слушатели многозначительно кивали головами. Но вот толпа смолкла. Служки синагоги ввели Акосту. Вот он здесь! Спокойный, гордый и непреклонный. С бледным и кротким лицом. Его большие ясные глаза были обращены на алмемар, куда он вступил без признака страха. По указке рабби Саула он стал читать составленную раввинами записку, содержащую признание, будто он достоин тысячекратной смерти за нарушение субботы, за отпадение от веры, которую он еще более оскорбил, отсоветовав даже другим принимать иудейство. В искупление своих проступков он согласился впредь подчиниться воле старейшин и исполнить все, что требует закон, с обещанием не впадать вновь в подобные заблуждения и грехи. Затем к нему подошел рабби Менассе бен-Израиль и шепнул ему на ухо, чтобы он направился в угол синагоги. Когда Акоста стал в угол, к нему подошел привратник и велел обнажиться до пояса, разуться и повязать голову платком. Уриэль выполнил все это и, вытянув руки, обнял колонну. Привратник привязал ему руки к колонне. Кантор, который приблизился к Акосте, взяв бич, нанес ему, как велит обычай, тридцать девять ударов. Во время бичевания пели псалмы. После этого рабби Саул разрешил Уриэля от отлучения. Итак, открылись теперь перед ним врата неба, которые прежде были заперты крепчайшими засовами.
Примирение Уриэля Акосты с общиной было внешним и формальным. Акоста остался тем же вольнодумцем, что и был. И естественно, что долго этот мир длиться не мог. За каждым шагом вновь обретенного община установила строгую слежку. За несоблюдение религиозных предписаний касательно приема пищи Акоста был вновь отлучен от синагоги.
И снова проходят годы тяжелого одиночества. Ужасные бедствия обрушились на его голову. «Два войска, — говорит Акоста, — борются со мной: одно составляет народ, другое — родственники». Если он хворал, то хворал в одиночестве. Если какое-нибудь другое несчастье случалось с ним, ненавистники приветствовали его, как нечто весьма желательное. Когда он появлялся на улице, его преследовали мальчишки. Помнишь, ты говорил, что видел человека, за которым гнались? Это был он, Акоста.
После большой паузы Спиноза спросил:
— Чем же это все кончится, можно ли ему помочь?
— Вряд ли. На днях он прислал мне письмо. Вот что он пишет:
«Благороднейшему и славнейшему Даниэлю Праде. Дорогой друг! Мои ненавистники, для которых никаких проклятий не хватит, говорят, что они справедливо наказали меня в пример остальным, чтобы еще кто другой не осмелился противостать их предписаниям и писать против их мудрецов. О преступнейшие из смертных и отцы всяческой лжи! Насколько справедливо я бы мог их наказать для примера, чтобы они больше не дерзали столь бесстыдно обращаться с людьми, уважающими истину, ненавидящими обман, друзьями всего человеческого рода без различий. Итак, благороднейший Прада! Я мог бы по праву, если бы у меня были силы, отомстить им за величайшее несчастье и жесточайшие несправедливости, которые они на меня обрушили и из-за которых я возненавидел свою жизнь. Ибо кто из преданных чести людей добровольно согласится жить, запятнанный позором? Или как кто-то сказал: человеку благородному приличествует жить достойно или с честью умереть. Мое дело настолько правее их, насколько истина выше лжи. Они стоят за обман, чтобы пленить людей и обратить их в рабов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Уриэль, познакомившись с этими проповедями, решил открыто заявить, что он не разделяет учения Талмуда. Раввины отлучили новообращенного от синагоги. При таком положении дела, рассказывал Акоста, он решил написать книгу, чтобы изложить свои взгляды и открыто доказать на основании самой Библии пустоту фарисейских преданий и правил, противоречия этих преданий и установлений закону Моисея. Когда он уже начал свой труд, случилось так, что по зрелом обсуждении он решительно примкнул к мнению тех, которые нисколько не помышляют о загробной жизни и бессмертии души. Старейшины громко поносили Акосту, осыпали его оскорблениями, кричали, что он еретик и отступник, иногда даже толпились перед его дверьми, бросали камни и всячески старались вывести его из себя, дабы он не мог обрести покоя даже в собственном доме.
Преследования не напугали Уриэля. Он был глубоко уверен, что догмат церкви о бессмертии души не более чем миф, и стал самым решительным образом возражать против него. Акоста страстно призывал людей не обманывать себя ложными надеждами на вымышленные блага, отказаться от веры в потусторонний мир. Он пришел к выводу, что человеку не следует думать о несуществующей будущей жизни, а утверждать себя в земной, единственно реальной жизни, ибо в этом, и только в этом, цель и смысл существования. Сколько людей, головы которых набиты ложными мнениями, подвергается мученичеству? Те, кто добровольно ведет бедственную жизнь, жестоко изнуряя свое тело, постоянно терзаясь душевными пытками, уже теперь оплакивают бедствия, которых они с боязнью ожидают в грядущем, — они уже стали жертвами религии.
Раввины предали вольнодумца анафеме. Этот акт отлучения сильно сказался на положении Акосты. В течение десяти лет он жил почти в полном одиночестве, окруженный врагами и ненавистниками. После смерти матери его положение резко ухудшилось. Единственный человек, сочувствие которого поддерживало его в самые тяжелые дни жизни, навсегда и безвозвратно исчез. В этих условиях Акоста рассуждал: «Что пользы, если, я до смерти останусь в таком положении, отлученный от общения с этими старейшинами и с этим народом, в особенности будучи пришельцем в этой стране и не имея друзей среди ее граждан, даже речи их не понимая? Лучше войти в общение с ними и следовать по их стопам, подчинившись их желанию и разыгрывая, как говорят, обезьяну среди обезьян». И он решил вернуться в общину.
На церемонии снятия анафемы с Акосты я присутствовал. Какое это было мрачное зрелище! На алмемаре стояли старейшины, в талесах, важные и надменные. Вокруг алмемара с нетерпеливым ожиданием толпились люди всех возрастов и характеров, объединенные чувством злобного торжества. Здесь вероотступник Уриэль Акоста должен был искупить свое преступление — отрицание догмата загробной жизни.
Богатые граждане заняли лучшие места в синагоге, расположенные у восточной стены, бедные стояли у входа. В толпе шел несмолкаемый говор. На всех лицах видна была радость, смешанная с сильным любопытством. Старейшины читали проповедь о способности сатаны доводить ученость до гибели. «О друзья, твердо держащиеся Адоная, бога нашего, будем остерегаться! Будем остерегаться науки и всякой другой ереси!» Слушатели многозначительно кивали головами. Но вот толпа смолкла. Служки синагоги ввели Акосту. Вот он здесь! Спокойный, гордый и непреклонный. С бледным и кротким лицом. Его большие ясные глаза были обращены на алмемар, куда он вступил без признака страха. По указке рабби Саула он стал читать составленную раввинами записку, содержащую признание, будто он достоин тысячекратной смерти за нарушение субботы, за отпадение от веры, которую он еще более оскорбил, отсоветовав даже другим принимать иудейство. В искупление своих проступков он согласился впредь подчиниться воле старейшин и исполнить все, что требует закон, с обещанием не впадать вновь в подобные заблуждения и грехи. Затем к нему подошел рабби Менассе бен-Израиль и шепнул ему на ухо, чтобы он направился в угол синагоги. Когда Акоста стал в угол, к нему подошел привратник и велел обнажиться до пояса, разуться и повязать голову платком. Уриэль выполнил все это и, вытянув руки, обнял колонну. Привратник привязал ему руки к колонне. Кантор, который приблизился к Акосте, взяв бич, нанес ему, как велит обычай, тридцать девять ударов. Во время бичевания пели псалмы. После этого рабби Саул разрешил Уриэля от отлучения. Итак, открылись теперь перед ним врата неба, которые прежде были заперты крепчайшими засовами.
Примирение Уриэля Акосты с общиной было внешним и формальным. Акоста остался тем же вольнодумцем, что и был. И естественно, что долго этот мир длиться не мог. За каждым шагом вновь обретенного община установила строгую слежку. За несоблюдение религиозных предписаний касательно приема пищи Акоста был вновь отлучен от синагоги.
И снова проходят годы тяжелого одиночества. Ужасные бедствия обрушились на его голову. «Два войска, — говорит Акоста, — борются со мной: одно составляет народ, другое — родственники». Если он хворал, то хворал в одиночестве. Если какое-нибудь другое несчастье случалось с ним, ненавистники приветствовали его, как нечто весьма желательное. Когда он появлялся на улице, его преследовали мальчишки. Помнишь, ты говорил, что видел человека, за которым гнались? Это был он, Акоста.
После большой паузы Спиноза спросил:
— Чем же это все кончится, можно ли ему помочь?
— Вряд ли. На днях он прислал мне письмо. Вот что он пишет:
«Благороднейшему и славнейшему Даниэлю Праде. Дорогой друг! Мои ненавистники, для которых никаких проклятий не хватит, говорят, что они справедливо наказали меня в пример остальным, чтобы еще кто другой не осмелился противостать их предписаниям и писать против их мудрецов. О преступнейшие из смертных и отцы всяческой лжи! Насколько справедливо я бы мог их наказать для примера, чтобы они больше не дерзали столь бесстыдно обращаться с людьми, уважающими истину, ненавидящими обман, друзьями всего человеческого рода без различий. Итак, благороднейший Прада! Я мог бы по праву, если бы у меня были силы, отомстить им за величайшее несчастье и жесточайшие несправедливости, которые они на меня обрушили и из-за которых я возненавидел свою жизнь. Ибо кто из преданных чести людей добровольно согласится жить, запятнанный позором? Или как кто-то сказал: человеку благородному приличествует жить достойно или с честью умереть. Мое дело настолько правее их, насколько истина выше лжи. Они стоят за обман, чтобы пленить людей и обратить их в рабов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62