Ничего не приходило в голову.
Но ведь с кем-то она зналась, судя по последним речам. Женщина не станет наговаривать на себя саму — или?
Одо не имел представления, о чем и как думают женщины. Иногда он сомневался, думает ли он сам. Но не могли же все-таки дети Людмилы взяться из воздуха!..
Дети.
Он совсем забыл о них. Каким еще кандибобером ему теперь заниматься с детьми?
Да и чьи это дети?
Пастух выпрямился, обнаружил, что спина болит сильнее, чем казалось, и пошел в угол, где спали дети.
— Цыплятки, — сказал Одо сам себе.
И решил поискать в корзинке какую-нибудь записочку. Но с этим можно было повременить. Даже если записка найдется, он все равно не умеет читать, а бегать искать среди ночи грамотного он не собирался. Оба ребенка казались очень маленькими, с одинаковым бессмысленным выражением на схожих мордочках.
Все новорожденные ужасно похожи, но Одо понял, что здесь нечто большее.
— Двойняшки, вот что, — сказал он и закусил нижнюю губу. (При этом прядь бороды нечаянно попала в рот, и нескольким невинным юным вошкам пришлось бежать в поисках нового пристанища.) Не то чтобы старик знал толк в младенцах, но он видел много ягнят и предположил, что все твари схожи. — Небось не старше нескольких дней, — задумчиво заключил он и уставился в потолок. — Им еще молочко требуется.
Людмила их кормить уже не сможет, кормилиц поблизости Одо не знал. Зато младенцам понравилось овечье молоко — молоко его бедняжки Одри, которая потеряла собственного ягненочка.
Что ж, почему бы Одри и не кормить их?
Одо не был образованным человеком, но слышал от своей матери историю древних героев Старой Гидрангии Ремула и Рома, которых вскормила волчица. Он хорошо помнил ее: в конце концов мать рассказывала одно и то же каждый день четырнадцать лет. (Бедняжка верила, что детям надо слушать на ночь истории, но знала только одну.) Если волчица вскормила одну пару, то почему бы овце не вскормить другую?
Сердце Одо раздулось от гордости. Может быть, он сам воспитает новых героев! Может быть, столетия спустя люди будут рассказывать истории о подкидышах, воспитанных Одо и его овцой.
Он, конечно, к этому времени уже помрет, но приятно, наверное, когда тебя вспоминают. Кроме того, когда дети подрастут, можно будет переложить на них часть работы. А уж чего-чего, а работы всегда хватает.
А еще им нужны имена.
Проще всего было бы назвать их Ремулом и Ромом — когда Людмила перепеленывала их, Одо заметил, что они оба мальчики. Но в стаде уже бегал барашек по имени Ром, и старик опасался, что начнет путаться. Он задумчиво пожевал бороду, но клок жестких волос проскользнул ему прямо в горло, и бедняга чуть не задохнулся в приступе жуткого кашля, разбудив детей. Когда Одо выплюнул бороду и немного очухался, он попытался успокоить подкидышей, сунув им свой мокрый палец вместо соски.
Это не сработало.
Затосковав, пастух взял фонарик и побрел искать Одри. В одном углу хижины лежала мертвая Людмила, в другом безостановочно орали дети. Выйдя наружу, Одо даже задумался, стоит ли возвращаться.
Нет, подумал он решительно, это нехорошо. Ведь от него зависят овцы. Одо расправил плечи, поднял фонарь и побрел во тьму.
Когда он приволок блеющую и сопротивляющуюся Одри, то младенцы уже мирно спали. Одо посмотрел на них, привязал овцу к ножке единственного стола и опустился на тюфяк.
— Неприятности, — сказал он вздыхая. — От них будут одни неприятности. Точь-в-точь как от двух моих дядюшек, которых повесили в Личенбари. — Старик посмотрел на крохотные красные личики и закрытые раскосые глаза. — Они даже похожи на моих дядей. — Он ткнул пальцем в мальчика справа. — Положим, я назову тебя по дяде Данвину. А другого по дяде Вулфриту.
Свежеименованный Вулфрит тихо гукнул.
Глава 4
— Слушай сюда, тупая уховертка, — процедила королева Артемизия сквозь крепко стиснутые жемчужные зубы. — Неужели так трудно запомнить одно разнесчастное послание?
— Ничего, — отвечал несчастный паж. Он смотрел в пол и старался говорить, а не шептать. — Ничего, окромя слов, миледи.
Артемизия издала звук, невозможный для человеческих уст и не предназначенный ни для чьих ушей. За несколько недель, прошедших после ухода Людмилы с мальчиками, она выучилась у своей дочери уже многим невозможным, непредставимым и сокрушающим нервы звукам. Принцесса («Нет, нет, принц! Я должна думать о ней как о принце. От этого зависят обе наши жизни!») имела очень здоровые легкие и нездоровый кишечник.
— Ладно, гнида, — сказала королева, — я попытаюсь еще раз. Но если ты опять ничего не запомнишь, я пожалуюсь королю Гуджу, что ты пытался меня изнасиловать. О том, что произойдет потом, можно только догадываться.
— Да'м, — отвечал паж несчастным голосом.
Его звали Спадж. Его старогидрангианское происхождение было безупречно. Артемизия не сомневалась, что может положиться на его преданность и лояльность.
Но, к сожалению, хотя многочисленные пергаменты и подтверждали, что голубая кровь пажа столь же голуба и благородна, как у Артемизии, среди знатных особ часто попадались удивительные оригиналы. Королева, например. Она была прекрасно сложена, с огненным темпераментом и имела врожденное стремление украшаться избыточным количеством кружев и лент. В случае Спаджа оригинальность проявилась в дырявом разуме, носе лопаточкой, ногах-сковородах. Остальные кости и вовсе торчали под самыми невероятными углами — вроде серебряных вилок, завернутых в бумажный пакетик из-под пирожных.
Спадж не сумел бы изнасиловать и головастика, но даже он понимал, что идеи короля Гуджа о справедливости не требуют юридических доказательств, когда лишний раз можно спустить на кого-нибудь голодных росомах и полюбоваться кровавым зрелищем.
— Я попробую еще раз. — Паж закрыл глаза и, напрягая свою единственную мозговую извилину, начал цитировать: — Приветствия Черной Ласке, храброму и героически стремительному вождю...
— Храброму и стремительному героическому вождю, — поправила королева.
— А? Верно. М-м... — Спадж попытался снова ухватить цветочную гирлянду своих мыслей, но их лепестки уже облетели. — М-м-м, приветствия Черной Росомахе, — нет, обождите, не то... Приветствия Черной Ласке, храброй и стремительной героической росомахе — о-о-ох! — Спадж скорчился, как от боли, и невнятно затараторил. Звуки его страданий разбудили дитя, которое тут же заплакало.
В налившихся кровью глазах королевы засветился нехороший огонек.
— Ты этого добился, — произнесла она, подводя жуткий итог. — Я потратила четыре благословенных часа, чтобы убаюкать ребенка. А ты, ты пришел и разбудил его. Я иду жаловаться Гуджу. Молись, чтобы это были только росомахи!
Бедняга Спадж, вереща от ужаса, рванулся в ближайшее окно башни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Но ведь с кем-то она зналась, судя по последним речам. Женщина не станет наговаривать на себя саму — или?
Одо не имел представления, о чем и как думают женщины. Иногда он сомневался, думает ли он сам. Но не могли же все-таки дети Людмилы взяться из воздуха!..
Дети.
Он совсем забыл о них. Каким еще кандибобером ему теперь заниматься с детьми?
Да и чьи это дети?
Пастух выпрямился, обнаружил, что спина болит сильнее, чем казалось, и пошел в угол, где спали дети.
— Цыплятки, — сказал Одо сам себе.
И решил поискать в корзинке какую-нибудь записочку. Но с этим можно было повременить. Даже если записка найдется, он все равно не умеет читать, а бегать искать среди ночи грамотного он не собирался. Оба ребенка казались очень маленькими, с одинаковым бессмысленным выражением на схожих мордочках.
Все новорожденные ужасно похожи, но Одо понял, что здесь нечто большее.
— Двойняшки, вот что, — сказал он и закусил нижнюю губу. (При этом прядь бороды нечаянно попала в рот, и нескольким невинным юным вошкам пришлось бежать в поисках нового пристанища.) Не то чтобы старик знал толк в младенцах, но он видел много ягнят и предположил, что все твари схожи. — Небось не старше нескольких дней, — задумчиво заключил он и уставился в потолок. — Им еще молочко требуется.
Людмила их кормить уже не сможет, кормилиц поблизости Одо не знал. Зато младенцам понравилось овечье молоко — молоко его бедняжки Одри, которая потеряла собственного ягненочка.
Что ж, почему бы Одри и не кормить их?
Одо не был образованным человеком, но слышал от своей матери историю древних героев Старой Гидрангии Ремула и Рома, которых вскормила волчица. Он хорошо помнил ее: в конце концов мать рассказывала одно и то же каждый день четырнадцать лет. (Бедняжка верила, что детям надо слушать на ночь истории, но знала только одну.) Если волчица вскормила одну пару, то почему бы овце не вскормить другую?
Сердце Одо раздулось от гордости. Может быть, он сам воспитает новых героев! Может быть, столетия спустя люди будут рассказывать истории о подкидышах, воспитанных Одо и его овцой.
Он, конечно, к этому времени уже помрет, но приятно, наверное, когда тебя вспоминают. Кроме того, когда дети подрастут, можно будет переложить на них часть работы. А уж чего-чего, а работы всегда хватает.
А еще им нужны имена.
Проще всего было бы назвать их Ремулом и Ромом — когда Людмила перепеленывала их, Одо заметил, что они оба мальчики. Но в стаде уже бегал барашек по имени Ром, и старик опасался, что начнет путаться. Он задумчиво пожевал бороду, но клок жестких волос проскользнул ему прямо в горло, и бедняга чуть не задохнулся в приступе жуткого кашля, разбудив детей. Когда Одо выплюнул бороду и немного очухался, он попытался успокоить подкидышей, сунув им свой мокрый палец вместо соски.
Это не сработало.
Затосковав, пастух взял фонарик и побрел искать Одри. В одном углу хижины лежала мертвая Людмила, в другом безостановочно орали дети. Выйдя наружу, Одо даже задумался, стоит ли возвращаться.
Нет, подумал он решительно, это нехорошо. Ведь от него зависят овцы. Одо расправил плечи, поднял фонарь и побрел во тьму.
Когда он приволок блеющую и сопротивляющуюся Одри, то младенцы уже мирно спали. Одо посмотрел на них, привязал овцу к ножке единственного стола и опустился на тюфяк.
— Неприятности, — сказал он вздыхая. — От них будут одни неприятности. Точь-в-точь как от двух моих дядюшек, которых повесили в Личенбари. — Старик посмотрел на крохотные красные личики и закрытые раскосые глаза. — Они даже похожи на моих дядей. — Он ткнул пальцем в мальчика справа. — Положим, я назову тебя по дяде Данвину. А другого по дяде Вулфриту.
Свежеименованный Вулфрит тихо гукнул.
Глава 4
— Слушай сюда, тупая уховертка, — процедила королева Артемизия сквозь крепко стиснутые жемчужные зубы. — Неужели так трудно запомнить одно разнесчастное послание?
— Ничего, — отвечал несчастный паж. Он смотрел в пол и старался говорить, а не шептать. — Ничего, окромя слов, миледи.
Артемизия издала звук, невозможный для человеческих уст и не предназначенный ни для чьих ушей. За несколько недель, прошедших после ухода Людмилы с мальчиками, она выучилась у своей дочери уже многим невозможным, непредставимым и сокрушающим нервы звукам. Принцесса («Нет, нет, принц! Я должна думать о ней как о принце. От этого зависят обе наши жизни!») имела очень здоровые легкие и нездоровый кишечник.
— Ладно, гнида, — сказала королева, — я попытаюсь еще раз. Но если ты опять ничего не запомнишь, я пожалуюсь королю Гуджу, что ты пытался меня изнасиловать. О том, что произойдет потом, можно только догадываться.
— Да'м, — отвечал паж несчастным голосом.
Его звали Спадж. Его старогидрангианское происхождение было безупречно. Артемизия не сомневалась, что может положиться на его преданность и лояльность.
Но, к сожалению, хотя многочисленные пергаменты и подтверждали, что голубая кровь пажа столь же голуба и благородна, как у Артемизии, среди знатных особ часто попадались удивительные оригиналы. Королева, например. Она была прекрасно сложена, с огненным темпераментом и имела врожденное стремление украшаться избыточным количеством кружев и лент. В случае Спаджа оригинальность проявилась в дырявом разуме, носе лопаточкой, ногах-сковородах. Остальные кости и вовсе торчали под самыми невероятными углами — вроде серебряных вилок, завернутых в бумажный пакетик из-под пирожных.
Спадж не сумел бы изнасиловать и головастика, но даже он понимал, что идеи короля Гуджа о справедливости не требуют юридических доказательств, когда лишний раз можно спустить на кого-нибудь голодных росомах и полюбоваться кровавым зрелищем.
— Я попробую еще раз. — Паж закрыл глаза и, напрягая свою единственную мозговую извилину, начал цитировать: — Приветствия Черной Ласке, храброму и героически стремительному вождю...
— Храброму и стремительному героическому вождю, — поправила королева.
— А? Верно. М-м... — Спадж попытался снова ухватить цветочную гирлянду своих мыслей, но их лепестки уже облетели. — М-м-м, приветствия Черной Росомахе, — нет, обождите, не то... Приветствия Черной Ласке, храброй и стремительной героической росомахе — о-о-ох! — Спадж скорчился, как от боли, и невнятно затараторил. Звуки его страданий разбудили дитя, которое тут же заплакало.
В налившихся кровью глазах королевы засветился нехороший огонек.
— Ты этого добился, — произнесла она, подводя жуткий итог. — Я потратила четыре благословенных часа, чтобы убаюкать ребенка. А ты, ты пришел и разбудил его. Я иду жаловаться Гуджу. Молись, чтобы это были только росомахи!
Бедняга Спадж, вереща от ужаса, рванулся в ближайшее окно башни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74