— восхищалась она.
Он пообещал, что крыша будет исправлена в течение двух дней.
— Не возражаете, если я позвоню из вашей квартиры? — спросил он.
— Господи, конечно, нет!
Он достоял минуту у круглой амбразуры, глядя на незатейливые дачки со слишком большими верандами и новые жилые дома, не очень большие, но зато смело разукрашенные разноцветным кирпичом и терракотовыми финтифлюшками. За домами высился холм с карьером, похожим на глубокую рану, — там добывали желтую глину. За каждым жилым домом, за каждой дачей виднелся небольшой гараж. Это был мир обыкновенных славных людей, непритязательных, работящих, доверчивых.
Осенний свет смягчал явную новизну квартала, воздух казался озером, пронизанным солнцем.
— Да, денек чудесный. Замечательный у вас отсюда вид — до самого Таннер-хилла, — сказал Бэббит.
— Да, очень красиво, все открыто!
— Мало кто ценит хороший вид!
— Только не вздумайте из-за этого повышать квартирную плату! О, какая я гадкая! Я просто пошутила! Нет, серьезно, так мало людей ценят… понимают красивый вид. Я хочу сказать — нет в них ощущения поэзии, красоты.
— Вот именно — нет! — восторженно шепнул он, восхищаясь ее стройной фигурой, ее задумчивой, слегка рассеянной манерой любоваться далекими холмами, подняв подбородок, с легкой улыбкой. — Что ж, надо позвонить кровельщикам, пусть завтра же с утра принимаются за работу.
Он назвал номер, поговорил нарочито внушительным, по-мужски грубоватым голосом, потом с нерешительным видом вздохнул:
— Ну, мне, пожалуй, пора…
— О нет! Вы обещали выпить чаю!
— Что ж, я не прочь.
Какая роскошь — сидеть в глубоком кресле, обитом зеленым репсом, вытянув ноги и разглядывая лакированный китайский столик с телефоном и цветную фотографию Маунт-Вернона, которая ему всегда так нравилась, пока в крохотной кухоньке — совсем рядом — миссис Джудик напевает «Моя красавица креолка». С нестерпимо сладостным чувством, с глубоким удовлетворением, переходившим в грустную неудовлетворенность, он видел магнолии в лунном свете, слышал, как под звуки банджо воркуют на плантации темнокожие певцы. Ему хотелось найти предлог помочь ей, быть к ней поближе и вместе с тем не хотелось нарушать это тихое блаженство. Он лениво остался сидеть в кресле.
Когда она с хлопотливым видом принесла чай, он улыбнулся:
— Как у вас приятно!
Впервые он не притворялся, был спокойно и ровно приветлив, и ответ ее прозвучал приветливо и спокойно:
— А мне так приятно, что вы пришли. Вы были так добры, помогли мне найти этот милый дом.
Они согласились, что скоро настанут холода. Согласились, что картины в доме говорят о культуре. Они соглашались во всем. Они даже осмелели. Они намекали, что у этих современных молодых девушек, ну, честное слово, юбки чересчур коротки! Они гордились тем, что их не шокирует такая откровенность. Танис даже решилась сказать:
— Знаю, вы меня поймете… я считаю… мне трудно выразить это как следует, но я думаю, что девушки, которые своей манерой одеваться дают понять, будто они безнравственны, на самом деле дальше этого не идут. Они только выдают себя, видно, в них нет чуткости по-настоящему женственных женщин.
И, вспоминая Иду Путяк, маленькую маникюршу, которая так нехорошо с ним обошлась, Бэббит восторженно поддакивал; а вспомнив, как нехорошо обошелся с ним весь мир, он стал рассказывать Танис о Поле Рислинге, о Сенеке Доуне, о забастовке.
— Понимаете, как это вышло? Конечно, мне не меньше других хотелось, чтобы этому сброду заткнули глотку, но надо же, черт возьми, стараться понять и их точку зрения! Всякий человек ради самого себя должен быть широким, терпимым, как вы считаете?
— Да, да, конечно!
Она сидела на твердом диванчике, сжав руки и наклонившись к нему, вбирая его слова. И, упоенный тем, что его признали и оценили, он продолжал разглагольствовать:
— И тогда я решительно заявил всем в клубе: «Слушайте, я…»
— Ах, вы — член клуба Юнион? По-моему, это самый…
— Нет, я член Спортивного. Я вам так скажу: конечно, меня все время зовут в Юнион, но я всегда говорю: «Шалишь, брат!» Меня не расходы пугают, но я не выношу этих старых чудаков.
— О да, я вас понимаю. Но скажите, что же вы им говорили?
— Да вам, наверно, неинтересно слушать? Должно быть, я вам до смерти надоел своими жалобами. Не к лицу такому старому дураку, — разболтался, как мальчишка!
— О, вы еще совсем молодой! Я уверена… я уверена, что вам никак не больше сорока пяти.
— Да, то есть немногим больше. Но, честное слово, иногда чувствуешь, что стареешь. Такая ответственность, столько дел…
— О, как я вас понимаю! — Ее голос ласкал его, обволакивал, как теплый шелк. — А я чувствую себя такой одинокой, такой бесконечно одинокой, мистер Бэббит!
— Да, видно, нам обоим бывает невесело! Зато мы с вами чертовски симпатичные люди!
— Да, по-моему, мы гораздо симпатичней всех, кого я знаю! — Оба рассмеялись. — Но вы мне доскажите, что вы им сказали там, в клубе!
— Дело было так: понимаете, Сенека Доун — мой приятель — пусть говорят, что хотят, пусть его ругают почем зря, но никто из наших не знает, что Сенни — закадычный друг государственных деятелей с мировым именем, — возьмите, например, лорда Уайкома, знаете, знаменитый английский аристократ. Мой друг, сэр Джеральд Доук, говорил мне, что лорд Уайком — один из самых выдающихся английских деятелей — да, кажется, это Доук говорил или еще кто-то.
— О! Вы знакомы с сэром Джеральдом? С тем, который гостил тут у Мак-Келви?
— Знаком? Да мы так дружны, что зовем друг друга Джордж и Джерри, мы с ним в Чикаго до того наклюкались…
— Вам, наверно, было весело! Но… — И она погрозила ему пальцем: — Я вам не разрешаю «наклюкиваться»! Придется мне взять вас в руки!
— Буду счастлив! Так вот, я-то знаю, какая важная шишка наш Сенни Доун за пределами Зенита, но, как водится, нет пророка в своем отечестве, а Сенни, старая калоша, до того скромен, что ни единому человеку не расскажет, с какими знаменитостями он якшается вне дома. Значит, так: во время забастовки подходит к нашему столу Кларенс Драм, важный такой, в своем капитанском мундирчике, словом, разодет в пух и прах, и кто-то ему говорит: «Приканчиваешь стачку, Кларенс?»
Тут он надулся, как индюк, и ну — орать, так что в читальне было слышно: «Да, я их скрутил! Вправил их вожакам мозги, они все и разошлись по домам!» — «Что ж, говорю, хорошо, что без насилия!» — «Ага! — говорит. — Хорошо, что я за ними смотрел в оба! А то было бы черт знает что! У них у всех карманы полны бомб. Настоящие анархисты!» — «Глупости, Кларенс, говорю, я сам, своими глазами их видел. Бомб у них, говорю, не больше, чем у зайцев в лесу. Конечно, говорю, они делают глупости, но вообще-то они такие же люди, как мы с вами!»
И тут Верджил Гэнч или еще кто-то, — нет, это сам Чам Фринк, — знаете, знаменитый поэт, большой мой приятель, — он мне вдруг и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Он пообещал, что крыша будет исправлена в течение двух дней.
— Не возражаете, если я позвоню из вашей квартиры? — спросил он.
— Господи, конечно, нет!
Он достоял минуту у круглой амбразуры, глядя на незатейливые дачки со слишком большими верандами и новые жилые дома, не очень большие, но зато смело разукрашенные разноцветным кирпичом и терракотовыми финтифлюшками. За домами высился холм с карьером, похожим на глубокую рану, — там добывали желтую глину. За каждым жилым домом, за каждой дачей виднелся небольшой гараж. Это был мир обыкновенных славных людей, непритязательных, работящих, доверчивых.
Осенний свет смягчал явную новизну квартала, воздух казался озером, пронизанным солнцем.
— Да, денек чудесный. Замечательный у вас отсюда вид — до самого Таннер-хилла, — сказал Бэббит.
— Да, очень красиво, все открыто!
— Мало кто ценит хороший вид!
— Только не вздумайте из-за этого повышать квартирную плату! О, какая я гадкая! Я просто пошутила! Нет, серьезно, так мало людей ценят… понимают красивый вид. Я хочу сказать — нет в них ощущения поэзии, красоты.
— Вот именно — нет! — восторженно шепнул он, восхищаясь ее стройной фигурой, ее задумчивой, слегка рассеянной манерой любоваться далекими холмами, подняв подбородок, с легкой улыбкой. — Что ж, надо позвонить кровельщикам, пусть завтра же с утра принимаются за работу.
Он назвал номер, поговорил нарочито внушительным, по-мужски грубоватым голосом, потом с нерешительным видом вздохнул:
— Ну, мне, пожалуй, пора…
— О нет! Вы обещали выпить чаю!
— Что ж, я не прочь.
Какая роскошь — сидеть в глубоком кресле, обитом зеленым репсом, вытянув ноги и разглядывая лакированный китайский столик с телефоном и цветную фотографию Маунт-Вернона, которая ему всегда так нравилась, пока в крохотной кухоньке — совсем рядом — миссис Джудик напевает «Моя красавица креолка». С нестерпимо сладостным чувством, с глубоким удовлетворением, переходившим в грустную неудовлетворенность, он видел магнолии в лунном свете, слышал, как под звуки банджо воркуют на плантации темнокожие певцы. Ему хотелось найти предлог помочь ей, быть к ней поближе и вместе с тем не хотелось нарушать это тихое блаженство. Он лениво остался сидеть в кресле.
Когда она с хлопотливым видом принесла чай, он улыбнулся:
— Как у вас приятно!
Впервые он не притворялся, был спокойно и ровно приветлив, и ответ ее прозвучал приветливо и спокойно:
— А мне так приятно, что вы пришли. Вы были так добры, помогли мне найти этот милый дом.
Они согласились, что скоро настанут холода. Согласились, что картины в доме говорят о культуре. Они соглашались во всем. Они даже осмелели. Они намекали, что у этих современных молодых девушек, ну, честное слово, юбки чересчур коротки! Они гордились тем, что их не шокирует такая откровенность. Танис даже решилась сказать:
— Знаю, вы меня поймете… я считаю… мне трудно выразить это как следует, но я думаю, что девушки, которые своей манерой одеваться дают понять, будто они безнравственны, на самом деле дальше этого не идут. Они только выдают себя, видно, в них нет чуткости по-настоящему женственных женщин.
И, вспоминая Иду Путяк, маленькую маникюршу, которая так нехорошо с ним обошлась, Бэббит восторженно поддакивал; а вспомнив, как нехорошо обошелся с ним весь мир, он стал рассказывать Танис о Поле Рислинге, о Сенеке Доуне, о забастовке.
— Понимаете, как это вышло? Конечно, мне не меньше других хотелось, чтобы этому сброду заткнули глотку, но надо же, черт возьми, стараться понять и их точку зрения! Всякий человек ради самого себя должен быть широким, терпимым, как вы считаете?
— Да, да, конечно!
Она сидела на твердом диванчике, сжав руки и наклонившись к нему, вбирая его слова. И, упоенный тем, что его признали и оценили, он продолжал разглагольствовать:
— И тогда я решительно заявил всем в клубе: «Слушайте, я…»
— Ах, вы — член клуба Юнион? По-моему, это самый…
— Нет, я член Спортивного. Я вам так скажу: конечно, меня все время зовут в Юнион, но я всегда говорю: «Шалишь, брат!» Меня не расходы пугают, но я не выношу этих старых чудаков.
— О да, я вас понимаю. Но скажите, что же вы им говорили?
— Да вам, наверно, неинтересно слушать? Должно быть, я вам до смерти надоел своими жалобами. Не к лицу такому старому дураку, — разболтался, как мальчишка!
— О, вы еще совсем молодой! Я уверена… я уверена, что вам никак не больше сорока пяти.
— Да, то есть немногим больше. Но, честное слово, иногда чувствуешь, что стареешь. Такая ответственность, столько дел…
— О, как я вас понимаю! — Ее голос ласкал его, обволакивал, как теплый шелк. — А я чувствую себя такой одинокой, такой бесконечно одинокой, мистер Бэббит!
— Да, видно, нам обоим бывает невесело! Зато мы с вами чертовски симпатичные люди!
— Да, по-моему, мы гораздо симпатичней всех, кого я знаю! — Оба рассмеялись. — Но вы мне доскажите, что вы им сказали там, в клубе!
— Дело было так: понимаете, Сенека Доун — мой приятель — пусть говорят, что хотят, пусть его ругают почем зря, но никто из наших не знает, что Сенни — закадычный друг государственных деятелей с мировым именем, — возьмите, например, лорда Уайкома, знаете, знаменитый английский аристократ. Мой друг, сэр Джеральд Доук, говорил мне, что лорд Уайком — один из самых выдающихся английских деятелей — да, кажется, это Доук говорил или еще кто-то.
— О! Вы знакомы с сэром Джеральдом? С тем, который гостил тут у Мак-Келви?
— Знаком? Да мы так дружны, что зовем друг друга Джордж и Джерри, мы с ним в Чикаго до того наклюкались…
— Вам, наверно, было весело! Но… — И она погрозила ему пальцем: — Я вам не разрешаю «наклюкиваться»! Придется мне взять вас в руки!
— Буду счастлив! Так вот, я-то знаю, какая важная шишка наш Сенни Доун за пределами Зенита, но, как водится, нет пророка в своем отечестве, а Сенни, старая калоша, до того скромен, что ни единому человеку не расскажет, с какими знаменитостями он якшается вне дома. Значит, так: во время забастовки подходит к нашему столу Кларенс Драм, важный такой, в своем капитанском мундирчике, словом, разодет в пух и прах, и кто-то ему говорит: «Приканчиваешь стачку, Кларенс?»
Тут он надулся, как индюк, и ну — орать, так что в читальне было слышно: «Да, я их скрутил! Вправил их вожакам мозги, они все и разошлись по домам!» — «Что ж, говорю, хорошо, что без насилия!» — «Ага! — говорит. — Хорошо, что я за ними смотрел в оба! А то было бы черт знает что! У них у всех карманы полны бомб. Настоящие анархисты!» — «Глупости, Кларенс, говорю, я сам, своими глазами их видел. Бомб у них, говорю, не больше, чем у зайцев в лесу. Конечно, говорю, они делают глупости, но вообще-то они такие же люди, как мы с вами!»
И тут Верджил Гэнч или еще кто-то, — нет, это сам Чам Фринк, — знаете, знаменитый поэт, большой мой приятель, — он мне вдруг и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108