Его большие светлые глазенки лукаво смеялись, ручки доверчиво тянулись к взрослым, а сам он был беленький, румяный крепыш, уже настоящий человечек в свои полтора года. Молочная река сделала свое дело. Это дитя, вскормленное добрым материнским источником, было великолепным всходом, самим цветением земли, в которой зреют семена и сила. И Констанс и Валентина восхищались Жерве, а Марианна всякий раз, как он привычным жестом лакомки тянулся ручонками к ее груди, шутя отстраняла его.
— Нет, нет, мой хороший, с этим покончено... Теперь придется вам довольствоваться супом.
— Ужасно неприятная история отнимать ребенка от груди! — заметила Констанс. — Дал он вам спать сегодня?
— Да, конечно, он привык к тому, что по ночам я его не кормлю. Правда, утром он ужасно удивился и похныкал немножко. Но, как видите, он у нас все понимает. Да и с другими мне тоже было не труднее, чем с ним.
Бошен стоял рядом и с видимым удовольствием покуривал сигару. Констанс обратилась к нему за подтверждением:
— Ну, значит, вам повезло. Ты ведь помнишь, мой друг, что вытворял Морис, когда мы отравили его кормилицу. Три ночи мы глаз не могли сомкнуть. Да простит мне бог, но отчасти и поэтому я больше не хочу иметь детей.
Она рассмеялась, а Бошен воскликнул:
— Смотри, вон он бегает, твой Морис! И после всего ты еще будешь твердить, что он болен!
— Но я и не говорю об этом, мой друг, теперь он вполне здоров! Да и прежде я не слишком волновалась, я ведь знаю, что он крепкий мальчик.
Все восемь ребятишек затеяли игру и неистово носились не только по дорожке, но и по клумбам. Здесь было четверо Фроманов: Блез, Дени, Амбруаз и Роза, и четверо гостей: дети Сегенов, Гастон и Люси,— младшую, Андре, они не пожелали захватить с собой, — а также Рэн Моранж и Морис Бошен. Морис действительно казался теперь вполне здоровым, хотя его квадратное лицо с тяжелым подбородком было чуть бледновато. Мать смотрела на бегающего Мориса с таким счастливым видом, словно все ее тщеславные мечты уже сбылись; она даже стала любезней со своими бедными родственниками, чье переселение в деревню казалось ей непозволительным падением п навсегда исключало их из ее круга: они к нему уже не принадлежали.
— Да, черт побери, — продолжал Бошен, — я не слишком часто произвожу потомство, но уж если произвожу, то только таких молодцов, не правда ли, Матье?
Но Бошен тут же пожалел о своей шутке, у него слегка задрожали веки, а по лицу пробежал холодок, когда он встретил устремленный прямо на него взгляд своего бывшего чертежника. И Бошену почудилось, будто в этих серьезных глазах он прочел воспоминание о другом сыне, о ребенке Норины, брошенном на произвол судьбы. Наступило молчание, нарушаемое лишь радостными криками детей, игравших в прятки. А Матье показалось, что солнечные лучи вдруг померкли, в них промелькнули тени младенцев, проклятых от рождения, прозябающих в родильных домах, больницах и приютах, несчастных младенцев, которых подбирают и уносят комиссионерши на верную смерть от голода и холода. Так происходит добровольное уничтожение человеческой жатвы, и как больно ранит сердце подобная мысль, какая тоска и внезапный страх охватывают душу!
Матье не нашелся, что ответить. Его волнение еще усилилось при виде Мораижа, который, опустившись в изнеможении на стул, смотрел на весело смеявшегося Жерве, семенившего среди гостей, вид этого здорового, веселого ребенка вызывал слезы на потухших глазах бухгалтера. Возможно, перед ним предстал призрак смерти: он увидел свое погибшее дитя, погибшее потому, что он, отец, отрекся от него, хотя иметь сына было его мечтой... И сын погиб, еще не родившись!.. Здесь, в этом залитом солнцем саду, среди самозабвенной беготни и смеха детей, витали трагические видения: чудовищная трущоба, истекающая кровью, погубленная вместе с младенцем мать.
— До чего прелестна ваша Рэн! — сказал Матье, желая отвлечь Моранжа от его тяжелых, как угрызения совести, мыслей. — Нет, вы посмотрите только, как она бегает: настоящий сорванец, а ведь ей уже скоро замуж пора!
Моранж медленно поднял голову и взглянул на свою обожаемую дочь, и тотчас в его еще увлажненных слезами глазах засветилась улыбка обожания, По мере того как Рэн росла, она становилась в глазах отца все более похожей на мать; он любил дочь со страстью, в которой слились все его чувства, все чаяния, все отцовские притязания. Ему хотелось лишь одного — чтобы дочь была прекрасна,. счастлива и богата. Это могло служить ему как бы прощением, единственной еще доступной для него радостью. Любовь Моранжа к Рэн уже таила в себе зачатки ревности: его терзала мысль, что настанет день и муж отнимет у него дочь, а он останется в своем мрачном одиночестве, лицом к лицу с призраком смерти.
— О нет, ей еще рано замуж! — пробормотал он. — Ведь Рэн всего четырнадцать лет.
Все общество дружно решило, что на вид ей можно дать восемнадцать, такая она крепкая, вполне сложившаяся, блещущая женской красотой. В самом деле, от ее длинных каштановых кудрей, от свежей, чуть смугловатой кожи веяло обаянием женщины, рано созревшей для любви, в ней чувствовалась та же горячность, с какой ее покойная мать сожгла себя во имя развлечений и роскоши; страстность сквозила в каждом движении девочки, даже игре она отдавалась самозабвенно, и это проскальзывало в малейшем ее жесте и взгляде.
— Однако, — продолжал польщенный отец, — у меня уже просили ее руки. Вы ведь знаете, что иногда ее берет с собой на прогулку баронесса Лович. Так вот она рассказала мне, будто один иностранец, миллионер,
без ума влюбился в мою дочку... Пусть подождет! У нас в запасе еще добрых пять-шесть лет.
Моранж уже не плакал, он тихо посмеивался и, упоенный своим эгоистическим тщеславием, даже не замечал, какое неприятное впечатление произвело на всех имя Серафины; даже Бошен находил, что общество его сестры отнюдь не подходит для молодой девушки и может лишь скомпрометировать ее.
Обеспокоенная неодобрительным молчанием гостей, Марианна заговорила с Валентиной; тем временем Жерве потихоньку удалось взобраться на колени к матери.
— Почему вы не привезли с собой вашу прелестную Андре? — спросила Марианна. — Мне так хотелось поцеловать ее! Она могла бы составить компанию этому господину, который, как вы сами видите, не дает мне ни минуты покоя.
Но Сеген не дал своей жене ответить:
— Ну, уж увольте. Тогда бы я не поехал! Достаточно, что мы взяли этих двух! А младшая — отчаянная крикунья. С тех пор как уехала кормилица, она орет, не закрывая рта.
Валентина объяснила, что Андре — действительно капризный ребенок. Ее отняли от груди в начале прошлой недели, и Катиш, которая больше года была домашним деспотом, беспощадно терроризируя всех и вся, вызвала своим отъездом невероятную сумятицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196
— Нет, нет, мой хороший, с этим покончено... Теперь придется вам довольствоваться супом.
— Ужасно неприятная история отнимать ребенка от груди! — заметила Констанс. — Дал он вам спать сегодня?
— Да, конечно, он привык к тому, что по ночам я его не кормлю. Правда, утром он ужасно удивился и похныкал немножко. Но, как видите, он у нас все понимает. Да и с другими мне тоже было не труднее, чем с ним.
Бошен стоял рядом и с видимым удовольствием покуривал сигару. Констанс обратилась к нему за подтверждением:
— Ну, значит, вам повезло. Ты ведь помнишь, мой друг, что вытворял Морис, когда мы отравили его кормилицу. Три ночи мы глаз не могли сомкнуть. Да простит мне бог, но отчасти и поэтому я больше не хочу иметь детей.
Она рассмеялась, а Бошен воскликнул:
— Смотри, вон он бегает, твой Морис! И после всего ты еще будешь твердить, что он болен!
— Но я и не говорю об этом, мой друг, теперь он вполне здоров! Да и прежде я не слишком волновалась, я ведь знаю, что он крепкий мальчик.
Все восемь ребятишек затеяли игру и неистово носились не только по дорожке, но и по клумбам. Здесь было четверо Фроманов: Блез, Дени, Амбруаз и Роза, и четверо гостей: дети Сегенов, Гастон и Люси,— младшую, Андре, они не пожелали захватить с собой, — а также Рэн Моранж и Морис Бошен. Морис действительно казался теперь вполне здоровым, хотя его квадратное лицо с тяжелым подбородком было чуть бледновато. Мать смотрела на бегающего Мориса с таким счастливым видом, словно все ее тщеславные мечты уже сбылись; она даже стала любезней со своими бедными родственниками, чье переселение в деревню казалось ей непозволительным падением п навсегда исключало их из ее круга: они к нему уже не принадлежали.
— Да, черт побери, — продолжал Бошен, — я не слишком часто произвожу потомство, но уж если произвожу, то только таких молодцов, не правда ли, Матье?
Но Бошен тут же пожалел о своей шутке, у него слегка задрожали веки, а по лицу пробежал холодок, когда он встретил устремленный прямо на него взгляд своего бывшего чертежника. И Бошену почудилось, будто в этих серьезных глазах он прочел воспоминание о другом сыне, о ребенке Норины, брошенном на произвол судьбы. Наступило молчание, нарушаемое лишь радостными криками детей, игравших в прятки. А Матье показалось, что солнечные лучи вдруг померкли, в них промелькнули тени младенцев, проклятых от рождения, прозябающих в родильных домах, больницах и приютах, несчастных младенцев, которых подбирают и уносят комиссионерши на верную смерть от голода и холода. Так происходит добровольное уничтожение человеческой жатвы, и как больно ранит сердце подобная мысль, какая тоска и внезапный страх охватывают душу!
Матье не нашелся, что ответить. Его волнение еще усилилось при виде Мораижа, который, опустившись в изнеможении на стул, смотрел на весело смеявшегося Жерве, семенившего среди гостей, вид этого здорового, веселого ребенка вызывал слезы на потухших глазах бухгалтера. Возможно, перед ним предстал призрак смерти: он увидел свое погибшее дитя, погибшее потому, что он, отец, отрекся от него, хотя иметь сына было его мечтой... И сын погиб, еще не родившись!.. Здесь, в этом залитом солнцем саду, среди самозабвенной беготни и смеха детей, витали трагические видения: чудовищная трущоба, истекающая кровью, погубленная вместе с младенцем мать.
— До чего прелестна ваша Рэн! — сказал Матье, желая отвлечь Моранжа от его тяжелых, как угрызения совести, мыслей. — Нет, вы посмотрите только, как она бегает: настоящий сорванец, а ведь ей уже скоро замуж пора!
Моранж медленно поднял голову и взглянул на свою обожаемую дочь, и тотчас в его еще увлажненных слезами глазах засветилась улыбка обожания, По мере того как Рэн росла, она становилась в глазах отца все более похожей на мать; он любил дочь со страстью, в которой слились все его чувства, все чаяния, все отцовские притязания. Ему хотелось лишь одного — чтобы дочь была прекрасна,. счастлива и богата. Это могло служить ему как бы прощением, единственной еще доступной для него радостью. Любовь Моранжа к Рэн уже таила в себе зачатки ревности: его терзала мысль, что настанет день и муж отнимет у него дочь, а он останется в своем мрачном одиночестве, лицом к лицу с призраком смерти.
— О нет, ей еще рано замуж! — пробормотал он. — Ведь Рэн всего четырнадцать лет.
Все общество дружно решило, что на вид ей можно дать восемнадцать, такая она крепкая, вполне сложившаяся, блещущая женской красотой. В самом деле, от ее длинных каштановых кудрей, от свежей, чуть смугловатой кожи веяло обаянием женщины, рано созревшей для любви, в ней чувствовалась та же горячность, с какой ее покойная мать сожгла себя во имя развлечений и роскоши; страстность сквозила в каждом движении девочки, даже игре она отдавалась самозабвенно, и это проскальзывало в малейшем ее жесте и взгляде.
— Однако, — продолжал польщенный отец, — у меня уже просили ее руки. Вы ведь знаете, что иногда ее берет с собой на прогулку баронесса Лович. Так вот она рассказала мне, будто один иностранец, миллионер,
без ума влюбился в мою дочку... Пусть подождет! У нас в запасе еще добрых пять-шесть лет.
Моранж уже не плакал, он тихо посмеивался и, упоенный своим эгоистическим тщеславием, даже не замечал, какое неприятное впечатление произвело на всех имя Серафины; даже Бошен находил, что общество его сестры отнюдь не подходит для молодой девушки и может лишь скомпрометировать ее.
Обеспокоенная неодобрительным молчанием гостей, Марианна заговорила с Валентиной; тем временем Жерве потихоньку удалось взобраться на колени к матери.
— Почему вы не привезли с собой вашу прелестную Андре? — спросила Марианна. — Мне так хотелось поцеловать ее! Она могла бы составить компанию этому господину, который, как вы сами видите, не дает мне ни минуты покоя.
Но Сеген не дал своей жене ответить:
— Ну, уж увольте. Тогда бы я не поехал! Достаточно, что мы взяли этих двух! А младшая — отчаянная крикунья. С тех пор как уехала кормилица, она орет, не закрывая рта.
Валентина объяснила, что Андре — действительно капризный ребенок. Ее отняли от груди в начале прошлой недели, и Катиш, которая больше года была домашним деспотом, беспощадно терроризируя всех и вся, вызвала своим отъездом невероятную сумятицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196