Стена зашаталась.
– Вот бы она всех их придавила! – свирепо пробурчал Бурра.
Послышался страшный треск. Перепуганные рабочие отхлынули на мостовую. Падая, стена увлекла за собой всю развалину. Стены этой лачуги, осевшие и испещренные трещинами, уже не могли держаться: одного толчка было достаточно, чтобы расколоть строение сверху донизу. Таков был печальный конец этого дома, полного грязи, отсыревшего от дождей. Ни одна перегородка не уцелела; на земле громоздилась только куча обломков, прах прошлого, выброшенный на улицу.
– Боже мой! – воскликнул старик, словно этот удар поразил его в самое сердце.
Он так и замер, разинув рот, – он никак не ожидал, что все так быстро кончится. Он глядел на эту зияющую рану, на свободное пространство, образовавшееся у боковой стены «Дамского счастья», которое избавилось наконец от позорного нароста. Итак, мошка была раздавлена. Это была последняя победа над упорным сопротивлением бесконечно малых величин – весь квартал теперь был завоеван и покорен. Столпившиеся прохожие громко разговаривали с разрушителями, которые негодовали на эти старые здания, годные только на то, чтобы калечить людей.
– Господин Бурра, – повторила Дениза, стараясь отвести старика в сторону, – вы же знаете, что вас не бросят на произвол судьбы. Обо всех ваших нуждах позаботятся…
Он гордо выпрямился.
– Я ни в чем не нуждаюсь… Это они вас подослали, да? Так передайте им, что старик Бурра еще может работать и что он найдет работу всюду, где захочет… Да! Ловко придумано: подавать милостыню людям, которых убиваешь!
– Прошу вас, согласитесь, не огорчайте меня, – умоляла Дениза.
Но он упрямо потряс своей гривой.
– Нет, нет, все кончено, прощайте… Будьте счастливы, ведь вы молоды; но не мешайте старикам умирать, сохраняя свои убеждения.
Он бросил последний взгляд на груду обломков и удалился тяжелой походкой. Она следила за его спиной, некоторое время мелькавшей в толпе прохожих. Но вот он повернул за угол площади Гайон и скрылся из виду.
С минуту Дениза стояла неподвижно, с блуждающим взглядом. Потом она пошла к дяде. Суконщик одиноко Сидел в лавке «Старого Эльбефа». Поденщица приходила только по утрам и вечерам, варила ему обед и помогала открывать и закрывать ставни. Он проводил долгие часы в полном одиночестве, и часто за весь день никто его не тревожил; а если какая-нибудь покупательница и отваживалась к нему заглянуть, он терялся и не находил нужного товара. В полумраке, в глубоком безмолвии, он без устали расхаживал взад и вперед тем же тяжелым шагом, что и на похоронах, поддаваясь какой-то болезненной потребности двигаться, словно желая убаюкать свое горе.
– Вам лучше, дядя? – спросила Дениза.
Он остановился на секунду, потом снова принялся шагать от кассы к темному углу.
– Да, да, очень хорошо… спасибо.
Она подыскивала подходящую тему для разговора, чтобы развлечь его, пыталась найти какие-нибудь ласковые, ободряющие слова, но ничего не приходило на ум.
– Вы слышали шум? Это обрушили дом.
– А ведь правда, – пробормотал он удивленно, – в самом деле, это обрушился дом… Я почувствовал, как задрожала земля… Когда я увидел их сегодня утром на крыше, я сразу же и запер дверь.
И он сделал какой-то неопределенный жест, словно желая сказать, что все это его больше не интересует.
Всякий раз, подходя к кассе, он смотрел на обитую вытертым бархатом скамеечку, на которой, будучи детьми, сиживали сначала жена, а потом дочь. Возвращаясь же на другой конец комнаты, он глядел на тонувшие в сумраке полки, где лежало несколько штук заплесневелого, полусгнившего сукна. Таков был этот осиротевший дом; те, кого старик любил, исчезли, торговля позорно захирела, и под тяжестью постигших его бедствий он бродил теперь один с мертвым сердцем и укрощенной гордостью. Он поднимал глаза к закопченному потолку, прислушивался к тишине, веявшей из полумрака маленькой столовой – того семейного уголка, где ему когда-то было дорого решительно все, вплоть до спертого воздуха. В старом жилище не проносилось ни единого дуновения, и тяжелые мерные шаги старика гулко отдавались в тишине, словно он ходил по могильным плитам, похоронившим все его привязанности.
Наконец Дениза решилась заговорить о том, ради чего пришла.
– Дядя, вам не следует здесь оставаться, вам нужно принять какое-то решение.
– Это верно, но что я могу поделать? – ответил он, продолжая шагать. – Я пытался продать лавку, никто не пришел… Что ж! В одно прекрасное утро я запру ее и уйду куда глаза глядят.
Она знала, что объявления о несостоятельности можно было не опасаться. Приняв во внимание жестокий удар, постигший старика, кредиторы решили прийти к полюбовному соглашению. Однако после уплаты всех долгов дядя неминуемо окажется на улице.
– Но что же вы будете делать потом? – прошептала она, не зная, как приступить к предложению, с которым пришла.
– А право, не знаю, – ответил он. – Кто-нибудь меня приютит.
Он теперь изменил свой путь: стал ходить от столовой к окну – и всякий раз невольно окидывал взглядом жалкие витрины, от которых веяло запустением. Он даже не поднимал глаз на победоносный фасад «Дамского счастья», который во всем своем архитектурном великолепии простирался в оба конца улицы. Бодю был совершенно подавлен, у него уже не хватало сил раздражаться.
– Послушайте, дядя, – смущенно проговорила наконец Дениза, – для вас, быть может, нашлось бы место… – И продолжала, запинаясь: – Мне… мне поручили предложить вам место инспектора.
– Где же это? – спросил Бодю.
– Бог мой! Да там, напротив… У нас… Шесть тысяч франков и легкая работа.
Он круто остановился перед нею. Но вместо того, чтобы рассердиться, – чего она так опасалась, – он смертельно побледнел, обессилев от мучительного волнения и сознания своей обреченности.
– Так это напротив… напротив… – пробормотал он несколько раз. – И ты хочешь, чтобы я нанялся на работу туда, напротив?
Денизе передалось его волнение. Ей вдруг припомнилась долгая борьба двух магазинов, она вновь пережила похороны Женевьевы и г-жи Бодю, перед ее умственным взором промелькнул «Старый Эльбеф», поверженный наземь и затоптанный «Дамским счастьем». И при мысли о том, что дядя поступит туда, напротив, и будет там расхаживать в белом галстуке, у нее защемило сердце от жалости и возмущения.
– Подумай только, Дениза, детка моя, ну мыслимое ли это дело? – просто сказал он, скрещивая на груди жалкие дрожащие руки.
– Нет, нет, дядя! – воскликнула она в порыве искреннего сострадания. – Это было бы нехорошо… Умоляю вас, простите меня!
Он снова принялся ходить взад и вперед, и его тяжелые шаги гулко отдавались в могильной тишине дома. Когда она ушла, он продолжал шагать, охваченный ненасытной жаждой движения, как то свойственно впавшим в отчаяние людям, которые кружат на одном месте, не в силах вырваться из заколдованного круга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Вот бы она всех их придавила! – свирепо пробурчал Бурра.
Послышался страшный треск. Перепуганные рабочие отхлынули на мостовую. Падая, стена увлекла за собой всю развалину. Стены этой лачуги, осевшие и испещренные трещинами, уже не могли держаться: одного толчка было достаточно, чтобы расколоть строение сверху донизу. Таков был печальный конец этого дома, полного грязи, отсыревшего от дождей. Ни одна перегородка не уцелела; на земле громоздилась только куча обломков, прах прошлого, выброшенный на улицу.
– Боже мой! – воскликнул старик, словно этот удар поразил его в самое сердце.
Он так и замер, разинув рот, – он никак не ожидал, что все так быстро кончится. Он глядел на эту зияющую рану, на свободное пространство, образовавшееся у боковой стены «Дамского счастья», которое избавилось наконец от позорного нароста. Итак, мошка была раздавлена. Это была последняя победа над упорным сопротивлением бесконечно малых величин – весь квартал теперь был завоеван и покорен. Столпившиеся прохожие громко разговаривали с разрушителями, которые негодовали на эти старые здания, годные только на то, чтобы калечить людей.
– Господин Бурра, – повторила Дениза, стараясь отвести старика в сторону, – вы же знаете, что вас не бросят на произвол судьбы. Обо всех ваших нуждах позаботятся…
Он гордо выпрямился.
– Я ни в чем не нуждаюсь… Это они вас подослали, да? Так передайте им, что старик Бурра еще может работать и что он найдет работу всюду, где захочет… Да! Ловко придумано: подавать милостыню людям, которых убиваешь!
– Прошу вас, согласитесь, не огорчайте меня, – умоляла Дениза.
Но он упрямо потряс своей гривой.
– Нет, нет, все кончено, прощайте… Будьте счастливы, ведь вы молоды; но не мешайте старикам умирать, сохраняя свои убеждения.
Он бросил последний взгляд на груду обломков и удалился тяжелой походкой. Она следила за его спиной, некоторое время мелькавшей в толпе прохожих. Но вот он повернул за угол площади Гайон и скрылся из виду.
С минуту Дениза стояла неподвижно, с блуждающим взглядом. Потом она пошла к дяде. Суконщик одиноко Сидел в лавке «Старого Эльбефа». Поденщица приходила только по утрам и вечерам, варила ему обед и помогала открывать и закрывать ставни. Он проводил долгие часы в полном одиночестве, и часто за весь день никто его не тревожил; а если какая-нибудь покупательница и отваживалась к нему заглянуть, он терялся и не находил нужного товара. В полумраке, в глубоком безмолвии, он без устали расхаживал взад и вперед тем же тяжелым шагом, что и на похоронах, поддаваясь какой-то болезненной потребности двигаться, словно желая убаюкать свое горе.
– Вам лучше, дядя? – спросила Дениза.
Он остановился на секунду, потом снова принялся шагать от кассы к темному углу.
– Да, да, очень хорошо… спасибо.
Она подыскивала подходящую тему для разговора, чтобы развлечь его, пыталась найти какие-нибудь ласковые, ободряющие слова, но ничего не приходило на ум.
– Вы слышали шум? Это обрушили дом.
– А ведь правда, – пробормотал он удивленно, – в самом деле, это обрушился дом… Я почувствовал, как задрожала земля… Когда я увидел их сегодня утром на крыше, я сразу же и запер дверь.
И он сделал какой-то неопределенный жест, словно желая сказать, что все это его больше не интересует.
Всякий раз, подходя к кассе, он смотрел на обитую вытертым бархатом скамеечку, на которой, будучи детьми, сиживали сначала жена, а потом дочь. Возвращаясь же на другой конец комнаты, он глядел на тонувшие в сумраке полки, где лежало несколько штук заплесневелого, полусгнившего сукна. Таков был этот осиротевший дом; те, кого старик любил, исчезли, торговля позорно захирела, и под тяжестью постигших его бедствий он бродил теперь один с мертвым сердцем и укрощенной гордостью. Он поднимал глаза к закопченному потолку, прислушивался к тишине, веявшей из полумрака маленькой столовой – того семейного уголка, где ему когда-то было дорого решительно все, вплоть до спертого воздуха. В старом жилище не проносилось ни единого дуновения, и тяжелые мерные шаги старика гулко отдавались в тишине, словно он ходил по могильным плитам, похоронившим все его привязанности.
Наконец Дениза решилась заговорить о том, ради чего пришла.
– Дядя, вам не следует здесь оставаться, вам нужно принять какое-то решение.
– Это верно, но что я могу поделать? – ответил он, продолжая шагать. – Я пытался продать лавку, никто не пришел… Что ж! В одно прекрасное утро я запру ее и уйду куда глаза глядят.
Она знала, что объявления о несостоятельности можно было не опасаться. Приняв во внимание жестокий удар, постигший старика, кредиторы решили прийти к полюбовному соглашению. Однако после уплаты всех долгов дядя неминуемо окажется на улице.
– Но что же вы будете делать потом? – прошептала она, не зная, как приступить к предложению, с которым пришла.
– А право, не знаю, – ответил он. – Кто-нибудь меня приютит.
Он теперь изменил свой путь: стал ходить от столовой к окну – и всякий раз невольно окидывал взглядом жалкие витрины, от которых веяло запустением. Он даже не поднимал глаз на победоносный фасад «Дамского счастья», который во всем своем архитектурном великолепии простирался в оба конца улицы. Бодю был совершенно подавлен, у него уже не хватало сил раздражаться.
– Послушайте, дядя, – смущенно проговорила наконец Дениза, – для вас, быть может, нашлось бы место… – И продолжала, запинаясь: – Мне… мне поручили предложить вам место инспектора.
– Где же это? – спросил Бодю.
– Бог мой! Да там, напротив… У нас… Шесть тысяч франков и легкая работа.
Он круто остановился перед нею. Но вместо того, чтобы рассердиться, – чего она так опасалась, – он смертельно побледнел, обессилев от мучительного волнения и сознания своей обреченности.
– Так это напротив… напротив… – пробормотал он несколько раз. – И ты хочешь, чтобы я нанялся на работу туда, напротив?
Денизе передалось его волнение. Ей вдруг припомнилась долгая борьба двух магазинов, она вновь пережила похороны Женевьевы и г-жи Бодю, перед ее умственным взором промелькнул «Старый Эльбеф», поверженный наземь и затоптанный «Дамским счастьем». И при мысли о том, что дядя поступит туда, напротив, и будет там расхаживать в белом галстуке, у нее защемило сердце от жалости и возмущения.
– Подумай только, Дениза, детка моя, ну мыслимое ли это дело? – просто сказал он, скрещивая на груди жалкие дрожащие руки.
– Нет, нет, дядя! – воскликнула она в порыве искреннего сострадания. – Это было бы нехорошо… Умоляю вас, простите меня!
Он снова принялся ходить взад и вперед, и его тяжелые шаги гулко отдавались в могильной тишине дома. Когда она ушла, он продолжал шагать, охваченный ненасытной жаждой движения, как то свойственно впавшим в отчаяние людям, которые кружат на одном месте, не в силах вырваться из заколдованного круга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134