Она совершит ритуал на изгнание бродячих духов и квартиру твою закроет. И тогда все будет действительно хорошо…
– Нет.
– Что «нет»? – спросил Антон оторопело.
– Нет, не пойду. Нет, не будет. Нет, я не хочу закрывать свой дом от Ворона, живой он или мертвый, дух, ангел, черт – не хочу. И все.
– Он тебя убьет. Или – хуже, – изрек Антон замогильным голосом. Весь его вид был – живое воплощение заботы, печали и сочувствия. – Римма предупреждала, что он теперь может на тебя воздействовать. Как ты не понимаешь, что тут уже один шаг до беды?
– Нет.
– Да что – «нет»?
– Ворон не причинит мне вреда, – твердо сказала Лариса.
Антон сделал попытку схватить ее за руку, якобы в порыве неодолимого чувства, но потерпел фиаско.
– Как же ты не понимаешь! – вскричал он в отчаянии. – Мертвый – не то же самое, что живой! Он уже не принадлежит нашему миру! Он уже совсем не такой, как раньше! Лар, знаешь, как в древности говорили – слишком долгая скорбь по покойнику смерть зовет…
– Живой Ворон или мертвый – он мне вреда не причинит, – повторила Лариса, чувствуя тошный холод. – Прости, пожалуйста, Антон. Кофейку мы попили, а теперь мне потянуться надо немножко. У меня вечером выступление. Ты мне, конечно, звони…
И Антон, судя по вытянувшемуся лицу, понял, что аудиенция окончена.
Антон действительно понял. И даже больше, чем Лариса хотела сказать.
Он вышел на улицу, но хрустальный голубой день был совершенно серым. И солнце было серым. И под ногами была сплошная слякоть. Выставили. Снова выставили.
Сам виноват.
Где были вы с Риммой? Не знаю, где была Римма, думал Антон, а я был в панике. В раздрае я был, вот где. И усмехнулся. Кажется, даже получилась хохмочка, а?
Придумывание каламбуров и острот никогда не было у Антона сильным местом. Но факт остается фактом. Когда Антон узнал, что умер Воронов, первое чувство было – паника. Ужас.
Что же, теперь путь свободен?! Восторг! Но Витька… А что будет с Ларкой?..
На похоронах она была, как стеклянная. Из матового стекла. Неподвижная и прозрачная. Лицо без цвета, волосы без цвета, глаза без цвета. И даже не плакала. И Антон не посмел подойти – у него было безумное чувство, что если он дотронется до Ларисы, она разобьется вдребезги.
Мать ее увела, мать. Мать у нее мягкая, мягкая, как ватная кукла на чайник – самое то для стекла, думал Антон в каком-то мутном полубреду. А у Воронова лицо было такое же стеклянное. Неподвижное и прозрачное. И они были очень похожи – Воронов в гробу и Ларка у гроба. И одинаково не похожи на себя… при жизни…
И что теперь – радоваться, что Витьки больше нет? И что никто уже никогда не скажет: «Лагин, не дрыгай рядом с Ларкой лапками»? А что скажет Ларка?
Антон ей звонил. Он ей звонил постоянно, но никак не мог заставить себя не то что зайти, а даже поговорить по телефону дольше пяти минут. Лариса снимала трубку – и голос у нее был бесцветный и мертвый. Или бесцветный и пьяный. И она говорила с тяжелым вздохом: «А, это ты, Тошечка…» – будто надеялась, что это Воронов ей позвонил, и страшно разочаровалась. И у Антона язык присыхал к небу, и слова куда-то терялись, и сердце замерзало от любви и жалости, но говорить он не мог. И Лариса выдыхала: «Ну ладно, пока», и вешала трубку.
И Антон сидел у телефона и вспоминал десятый класс, квадраты синего и желтого линолеума на полу в коридоре и Ларису, стоящую у окна, прислонившись к раме. С прядью золотистого льна, выбившейся из простенькой прически – волосы забраны в хвост, закручены черной бархоткой. Поднимает глаза от книжки. «Ну что тебе?» – но пойти в кино сразу не отказывается. «Я позвоню».
Антон задыхается от надежды. Антон идет домой, как по облаку и думает о ее ногах, гладких, длинных и сильных, с вечными пластырями на пальцах – ногах балерины. О самых восхитительных ногах на свете. О том, каковы они должны быть на ощупь – этот пружинистый металл под горячим атласом кожи… О том…
И совершенно ничего не видит вокруг, пока его не окликают: «Лагин!»
Чертов Воронов – бледная хамская рожа размалевана черной тушью, челка на глазах выкрашена в красный цвет, виски – в белый. Черная кожа куртки – в значках и заклепках, джинсы выцветшие и драные, ботинки спереди подбиты сталью. На плече сидит толстая белая крыса, и на голове у крысы шерсть выкрашена зеленкой.
«Лагин, жвачку хочешь?»
«Не хочу», – а что еще ответишь? Весь его вид – сплошное насмешливое превосходство. И смотреть на него тяжело.
«Ну как хочешь. Я же тебя не заставляю, – вынимает пластик жвачки, крутит между пальцами, дает обнюхать крысе. – Лагин, а знаешь, что?»
«Что?»
«Не дрыгай рядом с Ларкой лапками, старина. Нам это не нравится».
«Нам – это тебе и Ларисе, что ли?»
«Не-а… Нам – это Ворону Первому… Ну – дык?»
Антон выходит из себя, но все слова куда-то исчезают и не спешат появиться.
«Чего это я должен у тебя разрешения спрашивать?» – выдавливает он кое-как, через силу.
Воронов широко улыбается и кивает. И разворачивает жвачку. И уже жуя, говорит:
«Красивая куртка, Лагин… Слушай, а ты знаешь дуэльный кодекс?»
«Что?!»
«Если я тебя вызову… на дуэль? С трех… нет, смертельные условия… С пяти шагов? Плеваться на поражение? Ты как – дык?»
Антон сам чувствует, как меняется в лице.
«А не пошел бы ты…»
Ворон презрительно смеется, сплевывает жвачку ему под ноги.
«Какашка ты розовая, Тошечка. А если б я стреляться предложил?»
Разворачивается и уходит. Не торопясь, снимает крысу с плеча, может быть, сует за пазуху. Антон стоит, как уже оплеванный, и знает, что Лариса позвонит и скажет: «Я сегодня не могу. У Ворона тут сейшн…»
И Антон думает, что сегодня они будут шляться по улицам всю ночь – этот панк с размалеванной мордой и серьгой в ухе и самая лучшая девушка на свете. И что Воронов, чтоб он сдох, наверняка знает, каково прикасаться к ее ногам. И может быть даже…
И вот он сдох.
И Римма – чудная, чудная тетка! Когда Антон позвонил Ларисе, чтобы рассказать про медиума, она болтала с ним целых полчаса и даже один раз рассмеялась. И он к ней уже три раза, заходил, сама ведь звала. И вот сегодня он напросился и она разрешила, хотя это против их общих правил. Даже, можно сказать, хотела, чтобы он пришел.
Чтобы поговорить о Вороне. А потом выставила.
Антон плелся по грязному тротуару к дому Риммы, не обходя луж и комков раскисшего в слякоть снега. Воронов, живой или мертвый, стоял у него на дороге, по-прежнему стоял у него на дороге.
Римма тушила капусту. Капустный запах стоял не только в квартире, но и в подъезде – Антон учуял его еще на лестнице. Дверь открыл Жорочка.
Жорочку Антон по непонятной причине недолюбливал. Мерещилось в нем нечто неприятное, хотя был Риммин сын существом очень добрым и кротким, и никогда не повышал голос, и всегда улыбался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Нет.
– Что «нет»? – спросил Антон оторопело.
– Нет, не пойду. Нет, не будет. Нет, я не хочу закрывать свой дом от Ворона, живой он или мертвый, дух, ангел, черт – не хочу. И все.
– Он тебя убьет. Или – хуже, – изрек Антон замогильным голосом. Весь его вид был – живое воплощение заботы, печали и сочувствия. – Римма предупреждала, что он теперь может на тебя воздействовать. Как ты не понимаешь, что тут уже один шаг до беды?
– Нет.
– Да что – «нет»?
– Ворон не причинит мне вреда, – твердо сказала Лариса.
Антон сделал попытку схватить ее за руку, якобы в порыве неодолимого чувства, но потерпел фиаско.
– Как же ты не понимаешь! – вскричал он в отчаянии. – Мертвый – не то же самое, что живой! Он уже не принадлежит нашему миру! Он уже совсем не такой, как раньше! Лар, знаешь, как в древности говорили – слишком долгая скорбь по покойнику смерть зовет…
– Живой Ворон или мертвый – он мне вреда не причинит, – повторила Лариса, чувствуя тошный холод. – Прости, пожалуйста, Антон. Кофейку мы попили, а теперь мне потянуться надо немножко. У меня вечером выступление. Ты мне, конечно, звони…
И Антон, судя по вытянувшемуся лицу, понял, что аудиенция окончена.
Антон действительно понял. И даже больше, чем Лариса хотела сказать.
Он вышел на улицу, но хрустальный голубой день был совершенно серым. И солнце было серым. И под ногами была сплошная слякоть. Выставили. Снова выставили.
Сам виноват.
Где были вы с Риммой? Не знаю, где была Римма, думал Антон, а я был в панике. В раздрае я был, вот где. И усмехнулся. Кажется, даже получилась хохмочка, а?
Придумывание каламбуров и острот никогда не было у Антона сильным местом. Но факт остается фактом. Когда Антон узнал, что умер Воронов, первое чувство было – паника. Ужас.
Что же, теперь путь свободен?! Восторг! Но Витька… А что будет с Ларкой?..
На похоронах она была, как стеклянная. Из матового стекла. Неподвижная и прозрачная. Лицо без цвета, волосы без цвета, глаза без цвета. И даже не плакала. И Антон не посмел подойти – у него было безумное чувство, что если он дотронется до Ларисы, она разобьется вдребезги.
Мать ее увела, мать. Мать у нее мягкая, мягкая, как ватная кукла на чайник – самое то для стекла, думал Антон в каком-то мутном полубреду. А у Воронова лицо было такое же стеклянное. Неподвижное и прозрачное. И они были очень похожи – Воронов в гробу и Ларка у гроба. И одинаково не похожи на себя… при жизни…
И что теперь – радоваться, что Витьки больше нет? И что никто уже никогда не скажет: «Лагин, не дрыгай рядом с Ларкой лапками»? А что скажет Ларка?
Антон ей звонил. Он ей звонил постоянно, но никак не мог заставить себя не то что зайти, а даже поговорить по телефону дольше пяти минут. Лариса снимала трубку – и голос у нее был бесцветный и мертвый. Или бесцветный и пьяный. И она говорила с тяжелым вздохом: «А, это ты, Тошечка…» – будто надеялась, что это Воронов ей позвонил, и страшно разочаровалась. И у Антона язык присыхал к небу, и слова куда-то терялись, и сердце замерзало от любви и жалости, но говорить он не мог. И Лариса выдыхала: «Ну ладно, пока», и вешала трубку.
И Антон сидел у телефона и вспоминал десятый класс, квадраты синего и желтого линолеума на полу в коридоре и Ларису, стоящую у окна, прислонившись к раме. С прядью золотистого льна, выбившейся из простенькой прически – волосы забраны в хвост, закручены черной бархоткой. Поднимает глаза от книжки. «Ну что тебе?» – но пойти в кино сразу не отказывается. «Я позвоню».
Антон задыхается от надежды. Антон идет домой, как по облаку и думает о ее ногах, гладких, длинных и сильных, с вечными пластырями на пальцах – ногах балерины. О самых восхитительных ногах на свете. О том, каковы они должны быть на ощупь – этот пружинистый металл под горячим атласом кожи… О том…
И совершенно ничего не видит вокруг, пока его не окликают: «Лагин!»
Чертов Воронов – бледная хамская рожа размалевана черной тушью, челка на глазах выкрашена в красный цвет, виски – в белый. Черная кожа куртки – в значках и заклепках, джинсы выцветшие и драные, ботинки спереди подбиты сталью. На плече сидит толстая белая крыса, и на голове у крысы шерсть выкрашена зеленкой.
«Лагин, жвачку хочешь?»
«Не хочу», – а что еще ответишь? Весь его вид – сплошное насмешливое превосходство. И смотреть на него тяжело.
«Ну как хочешь. Я же тебя не заставляю, – вынимает пластик жвачки, крутит между пальцами, дает обнюхать крысе. – Лагин, а знаешь, что?»
«Что?»
«Не дрыгай рядом с Ларкой лапками, старина. Нам это не нравится».
«Нам – это тебе и Ларисе, что ли?»
«Не-а… Нам – это Ворону Первому… Ну – дык?»
Антон выходит из себя, но все слова куда-то исчезают и не спешат появиться.
«Чего это я должен у тебя разрешения спрашивать?» – выдавливает он кое-как, через силу.
Воронов широко улыбается и кивает. И разворачивает жвачку. И уже жуя, говорит:
«Красивая куртка, Лагин… Слушай, а ты знаешь дуэльный кодекс?»
«Что?!»
«Если я тебя вызову… на дуэль? С трех… нет, смертельные условия… С пяти шагов? Плеваться на поражение? Ты как – дык?»
Антон сам чувствует, как меняется в лице.
«А не пошел бы ты…»
Ворон презрительно смеется, сплевывает жвачку ему под ноги.
«Какашка ты розовая, Тошечка. А если б я стреляться предложил?»
Разворачивается и уходит. Не торопясь, снимает крысу с плеча, может быть, сует за пазуху. Антон стоит, как уже оплеванный, и знает, что Лариса позвонит и скажет: «Я сегодня не могу. У Ворона тут сейшн…»
И Антон думает, что сегодня они будут шляться по улицам всю ночь – этот панк с размалеванной мордой и серьгой в ухе и самая лучшая девушка на свете. И что Воронов, чтоб он сдох, наверняка знает, каково прикасаться к ее ногам. И может быть даже…
И вот он сдох.
И Римма – чудная, чудная тетка! Когда Антон позвонил Ларисе, чтобы рассказать про медиума, она болтала с ним целых полчаса и даже один раз рассмеялась. И он к ней уже три раза, заходил, сама ведь звала. И вот сегодня он напросился и она разрешила, хотя это против их общих правил. Даже, можно сказать, хотела, чтобы он пришел.
Чтобы поговорить о Вороне. А потом выставила.
Антон плелся по грязному тротуару к дому Риммы, не обходя луж и комков раскисшего в слякоть снега. Воронов, живой или мертвый, стоял у него на дороге, по-прежнему стоял у него на дороге.
Римма тушила капусту. Капустный запах стоял не только в квартире, но и в подъезде – Антон учуял его еще на лестнице. Дверь открыл Жорочка.
Жорочку Антон по непонятной причине недолюбливал. Мерещилось в нем нечто неприятное, хотя был Риммин сын существом очень добрым и кротким, и никогда не повышал голос, и всегда улыбался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71