– Ну чего вы такой сердитый? Такая погода хорошая, весна…
Она потянула руку, чтобы дотронуться до Романова рукава – и Роман шарахнулся назад.
– Не прикасайся ко мне! – прошипел он рысьим шипом, обнажая клыки – и тут его осенило.
Вот так он, жалкий, грязный смертный, на две трети упырь, жадный, жестокий и тупой, пялился в метро на Феликса, а потом пристал к нему с идиотскими вопросами, когда хотелось только прикоснуться – впитать в себя – растворить в себе – сожрать – уж называй вещи своими именами! Вот так же он шлялся по ночному городу с голодными глазами, выискивая тех, кто мог бы заполнить хоть чем-нибудь его пустоту. А они, те самые, кто мог бы, вот так же скалились и фыркали, и отдергивались, и ругались ужасными словами, а он считал их подлыми снобами, ненавидел и хотел одновременно… Интересно, какой омерзительной и грязной смертью умерли бы вы, сударь? Если бы Аннушка не попыталась помочь вашей несчастной душе выйти на новый круг…
А женщина смотрела на Романа глазами избалованного ребенка, которому показали и не дали пирожное – обиженно и сердито. И уязвленно.
И Роман с трудом улыбнулся.
– Я не люблю, когда меня трогают незнакомые дамы, – заставил себя сказать игриво и весело. – Просто не люблю.
– А меня зовут Нина, – отозвалась женщина с готовностью.
Она уже и думать забыла о злости, об обиде, она уже заискивала и лебезила, и ее голод сочился из глаз, как гной, а Роман вдруг почувствовал вместо омерзения совершенно абсурдную жалость.
– Сестренка, – прошептал он упавшим голосом.
Она осклабилась той искусственной пустой улыбкой, которой такие люди и нелюди заменяют улыбку настоящую, и придвинулась к Роману. Он заставил себя не отстраняться – и женщина обхватила его за шею, потянулась губами к лицу, в экстазе голодного при виде жратвы, в необоримом вожделении…
И Роман, борясь с тошнотой и гадливостью, снова улыбнулся через силу и поцеловал ее в губы.
Потом несколько бесконечных мгновений, под этим дивным молочным небом, заляпанным кляксами режущего рекламного света, он пил ее жадность и злобу, ее глупость, ее неумение жить и страх умереть, пил ее нелюбовь, пил ее мертвенный холод и жар ее похоти, пока не почувствовал, как уже совершенно чистая сущность покинула потрепанную оболочку, уходя туда, куда не может проникнуть далее всевидящий взгляд вампира.
Роман медленно и осторожно опустил на мостовую обмякшее тело. Светофоры на перекрестке мигали желтыми глазами, световая реклама казино плескала синим и красным на ее мертвое умиротворенное лицо. Роман присел рядом на корточки.
– Не забудь вернуться, только, пожалуйста, будь другая, – сказал он нежно и поправил ее жесткую крашенную челку…
Часть вторая
КУКЛА
… Но один громкий звук – и покатятся кости,
Один громкий крик – и обвалятся крыши…
Боже мой, не проси танцевать на погосте!
Боже мой, говори по возможности тише!
«Наутилус Помпилиус»
… Значит, наша война – это наша любовь,
И в этой войне льется нужная кровь!
Значит, наша любовь – это наша война,
И нам этой битвы хватает сполна!
«Наутилус Помпилиус»
… Они любят стриптиз – они получат стриптиз!…
«Наутилус Помпилиус»

Вот тебе работа.
Вот тебе стоны ночного ветра в антеннах на крышах высотных домов и истерический лай бездомной собаки. Вот тебе стук шагов, шуршание шин, звяканье банки из-под пива, с которой забавляется ветер. Вот тебе скрежет трамваев по замерзшим рельсам, грохот грузовиков, визг тормозов, вопли противоугонной сигнализации, вопли пьяных подростков, вот тебе нервная ночная тишина Питера – сделай себе из этого музыку.
Пляши, куколка, пляши!
Вот тебе глухой мрак подворотен, вот – лиловое молоко фонарей, вот блеск асфальта, вот низкие рыхлые небеса – и неоновые лучи шарят по ним бесстыдными зелеными пальцами. Вот тебе черные ветки, серые стены, расписанные скабрезностями, освещенные неживым электрическим светом, вот – автомобильная эмаль, в которой отражается красный огонь, вот тебе колючки звезд, нарезка желтых окон, блестки луж. Вот орнамент вывесок, вот пестрые клочья рекламных щитов, вот осколки стекла и дым из мусорного бачка, вот – ночной ветер и запах распада. Сшей себе из этого концертный костюм.
Пляши, куколка, пляши веселей!
Вот тебе опустевшая мостовая, вот красивый контраст между светом и тьмой, вот – залитый пивом и кровью песок в глухом дворе, под косым фонарем, вот – бетонная клетка, вот – покрытая битумом крыша, вот мощенная брусчаткой площадь перед дорогим супермаркетом. Вот – заасфальтированная площадка напротив дежурной больницы, освещенная окнами морга – вот тебе сцена, выбирай.
Пляши, куколка, пляши! Пляши!
Вот тебе партнер… И не для того тебе партнер, чтобы заглядывать в глаза, и не задерживай дыхание, и не отнимай руки, и не кусай губ. И позволь поцеловать себя под занавес, при свете холодных прожекторов, в последний миг, под восторженными взглядами. И ни о чем не жалей. Ни о чем…
Пляши, куколка, пляши! Спляши напоследок…
За окном стоял глухой мрак.
Лариса знала, что нынче – первая ночь полнолуния, это было необходимое условие, и это условие соблюли, но луна, вероятно, освещала задний двор дома. Из окна было видно только небо, пустое и черное, как провал в никуда, без луны, без звезд, без облаков – слепая бесконечная тьма. И все.
Шестнадцатый этаж – электрический свет спящего города остался внизу. Здесь же гуляли черные ветра – и Лариса слышала, как дрожит под напором ночи холодное, как лед, оконное стекло. Лариса боялась высоты; ее подташнивало при мысли о ветреной бездне, отделенной от нее тонкой перегородкой бетона. Она бы с удовольствием повернулась к окну спиной, но ее усадили так, как было должно, и она глядела в черноту между тяжелых бархатных штор.
Комната была обставлена с претензией на тяжеловесную роскошь. При электрическом свете современные подделки под готический стиль смотрелись забавно; сейчас – жутко. Будто хозяйка дома намеренно сделала все возможное для превращения в полумраке своей уютной гостиной в заброшенный склеп. Почему – склеп, подумала Лариса, ничем не похоже, но ассоциация никак не выходила из головы.
Вокруг горели свечи. Ей всегда нравился живой огонь, она любила смотреть, как пространство смыкается вокруг, становится как бы теплым чревом дрожащего света, создает ощущение защищенности и уюта – так было всегда, но не сегодня и не здесь. Здесь длинные скорченные тени ходили по стенам, будто бы и не соответствуя движениям находящихся в комнате людей, будто сами по себе, по какой-то странной недоброй воле, возникшей в их плоском, сером, качающемся мирке. Лица Риммы, Антона и Жорочки, освещенные дрожащим желтоватым светом, в глубоких черных провалах теней, сами казались восковыми, как посмертные маски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71