– Зачем она твоему народу? Ты второй человек в Гулистане. Стань первым, займи место генерала Сака.
– Я не подчиняюсь генералу Саку, – усмехнулся Хасан. – У меня другой командир.
– Аллах? – предположила Августа, с удовольствием отхлебнув сладкого орехового вина, от которого, по слухам, не отказывался сам аятолла Хомейни.
– Не так высоко, – ответил Хасан, – чуть ниже. Премьер-министр России.
– А кто тогда командир у Али? – спросила Августа про третьего человека в Гулистане, любимого в Европе за неуступчивость на переговорах и жестокость к пленным и заложникам.
– Али получает деньги от московских гулийцев, – ответил Хасан. – Московские гулийцы слушаются московского мэра.
– У Карима?
– У Карима сейчас нет хозяина, – поправил на лбу зеленую повязку Хасан. – Его командира в Москве убрали. Со дня на день уберут и Карима.
– Но по твоей логике генерал Сак…
– Да, – перебил Хасан, – единственный, кому подчиняется генерал Сак, не считая, конечно, Аллаха, это президент России.
– А они? – кивнула Августа в сторону, где за дубовыми лесами, рекой и горами предположительно располагались блок-посты российской армии. – За что они воюют и кому подчиняются?
Хасан долго молчал, поглаживая сделанную из слоновой кости, инкрустированную серебряной вязью – спорным изречением из Корана: «Меньше читай – больше думай» – рукоятку старинного ножа на поясе.
– Я думаю, – задумчиво произнес он, – они подчиняются судьбе. Но мне не ясна их судьба. Их много. Они достаточно сильны, чтобы навести порядок не только здесь, но и в России. Но они предпочитают умирать в боях за наши аулы, которые их правители потом возвращают нам, а их – под наши пули. Ты спрашиваешь, за что они воюют? Они воюют, потому что Россия всегда была слишком большая, русских всегда было слишком много, в России всегда всего было с избытком, чтобы народу некуда было отступать, чтобы он замер у черты, встал на «нет», как мы, гулийцы. Русские не понимают, что такое «нет». В этом их беда. Очевидные вещи для русских слишком долго не очевидны. Они никак не могут поверить, – рассмеялся Хасан, – в то, что их сживают со свету. Мне их не жалко, – махнул рукой Хасан. – Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что?
После пира вечером они долго гуляли в дубовом лесу. Будто бы случайно вышли к бревенчатому домику на опушке. В одной комнате был накрыт стол, в другой стояла огромная кровать. Хасан легко подхватил Августу на руки, понес мимо стола к кровати. Она могла не менее легко убить его ударом ножа в шею, но вдруг прочитала на его печальном лице, в его прозрачных немигающих, как у хищной птицы, глазах близкую смерть.
– Доллары не сделали тебя счастливым, Хасан, – прошептала она, – будь осторожен. На тебе печать смерти.
– Хочешь скажу, зачем ты едешь в Ираклию? – Хасан осторожно опустил ее на кровать, начал расстегивать на ней камуфляж. Известие о скорой смерти, похоже, нисколько его не огорчило. Августа поняла, что он сам ищет смерти.
– Зачем? – Августе было интересно, как он сформулирует то, что она сама еще не сформулировала.
Рука Хасана коснулась ее шеи:
– Ты уже ходила по этой дороге, – скользнула по едва заметному шраму.
– Пыталась, – Августа показала ему перечеркнутые тонкими шрамами запястья.
– Но не преуспела в этом путешествии, – констатировал Хасан.
– Меня вернули против моей воли, – Августе было интересно, снимет ли он с головы зеленую повязку оруженосца Аллаха.
Хасан неторопливо, как перед баней или купанием в уединенном месте, снял с себя все, за исключением повязки. Выходило, Аллах не имел ничего против любви с иноверками.
– Ты едешь в Ираклию, – грубо схватил ее за плечи Хасан, – чтобы уничтожить президента Глахуну и его народ!
– Ты спятил! – легко сбросила его руки, уперлась ему коленкой в грудь Августа. – Не я, а такие как ты уничтожают народы! Разве тебе не известно, что маленькие народы живут одной, душой, что если для большого народа предательство верхов – исправимая во времени беда, для маленького – национальная катастрофа, трагедия. Хочешь скажу, когда на твой народ и на тебя легла печать смерти? На гулийский народ, когда вы – его аристократия и вожди – продали его за доллары, которые не принесли вам ни победы, ни счастья. На тебя – когда ты, воин, символ мужества и сопротивления, как последняя дешевка лег в кровать со старой французской шлюхой!
Хасан размахнулся, но Августа ребром ладони, стараясь не сделать ему больно, выключила его руку – она повисла как плеть. Другой рукой выхватила из лежащего на полу пояса Хасана нож с рукояткой из слоновой кости, инкрустированной серебряной вязью.
– Хочешь, открою тебе последнюю тайну гулийской войны? – несильным ударом ноги отбросила Хасана к стене – подальше от лежащего на одежде оружия. – Вы – доблестные гулийские командиры – не мужики, сражающиеся за свободу своего народа, а жалкие безвольные б…и, продающиеся за доллары русским, американцам, туркам, всем кто захочет. Но вы хуже, чем б…и, потому что расплачиваетесь за доллары не своим телом, хотя ты, Хасан, заплатил своим, а кровью своего народа! А теперь, – едва заметным движением руки послала нож в бревенчатую стену – лезвие глубоко вошло в дерево в миллиметре от уха Хасана, так что он не мог не расслышать волнения обманутой стали – упала на кровать, распахнула объятия, – иди ко мне, мы ответили друг другу на все вопросы!
…Ираклия изумила Августу патриархальной тишиной, разлитым в чистом горном воздухе спокойствием. Заканчивался сбор винограда, и добрые ираклийцы, угадывая в Августе чужестранку и гостью, охотно угощали ее разнообразнейшими шашлыками и молодым вином.
В массе своей ираклийцы были восточными христианами – их вера считалась даже более древней, чем православие, – но в Ираклии терпимо относились к другим религиям. В ореховой роще Августе попался на глаза костел. Видела она и протестантскую кирху, и мечеть с минаретом, похожим на остро очинённый, воткнувшийся в воздух карандаш, и синагогу. Довелось Августе оказаться свидетельницей и вовсе невиданного зрелища – вакхического шествия менад. Рослые дамы в состоянии священного опьянения, с вплетенными в волосы цветами и виноградными листьями, славя Диониса и разрывая на себе одежды, направлялись по горной дороге к развалинам древнегреческого храма, возле которого находилось озеро, где менады по своему обыкновению совершали ночное ритуальное омовение.
Августе до того понравилось в забытой Богом Ираклии, что она забыла о цели командировки. Августа не искала встречи с президентом Глахуной. Она знала, что он сам ее найдет.
Так и случилось.
Она собирала грибы на опушке леса, когда услышала тревожные звуки охотничьих рожков, а потом увидела скачущих по желтому убранному полю всадников, пестрых, свесивших розовые языки до земли, взявших след собак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Я не подчиняюсь генералу Саку, – усмехнулся Хасан. – У меня другой командир.
– Аллах? – предположила Августа, с удовольствием отхлебнув сладкого орехового вина, от которого, по слухам, не отказывался сам аятолла Хомейни.
– Не так высоко, – ответил Хасан, – чуть ниже. Премьер-министр России.
– А кто тогда командир у Али? – спросила Августа про третьего человека в Гулистане, любимого в Европе за неуступчивость на переговорах и жестокость к пленным и заложникам.
– Али получает деньги от московских гулийцев, – ответил Хасан. – Московские гулийцы слушаются московского мэра.
– У Карима?
– У Карима сейчас нет хозяина, – поправил на лбу зеленую повязку Хасан. – Его командира в Москве убрали. Со дня на день уберут и Карима.
– Но по твоей логике генерал Сак…
– Да, – перебил Хасан, – единственный, кому подчиняется генерал Сак, не считая, конечно, Аллаха, это президент России.
– А они? – кивнула Августа в сторону, где за дубовыми лесами, рекой и горами предположительно располагались блок-посты российской армии. – За что они воюют и кому подчиняются?
Хасан долго молчал, поглаживая сделанную из слоновой кости, инкрустированную серебряной вязью – спорным изречением из Корана: «Меньше читай – больше думай» – рукоятку старинного ножа на поясе.
– Я думаю, – задумчиво произнес он, – они подчиняются судьбе. Но мне не ясна их судьба. Их много. Они достаточно сильны, чтобы навести порядок не только здесь, но и в России. Но они предпочитают умирать в боях за наши аулы, которые их правители потом возвращают нам, а их – под наши пули. Ты спрашиваешь, за что они воюют? Они воюют, потому что Россия всегда была слишком большая, русских всегда было слишком много, в России всегда всего было с избытком, чтобы народу некуда было отступать, чтобы он замер у черты, встал на «нет», как мы, гулийцы. Русские не понимают, что такое «нет». В этом их беда. Очевидные вещи для русских слишком долго не очевидны. Они никак не могут поверить, – рассмеялся Хасан, – в то, что их сживают со свету. Мне их не жалко, – махнул рукой Хасан. – Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что?
После пира вечером они долго гуляли в дубовом лесу. Будто бы случайно вышли к бревенчатому домику на опушке. В одной комнате был накрыт стол, в другой стояла огромная кровать. Хасан легко подхватил Августу на руки, понес мимо стола к кровати. Она могла не менее легко убить его ударом ножа в шею, но вдруг прочитала на его печальном лице, в его прозрачных немигающих, как у хищной птицы, глазах близкую смерть.
– Доллары не сделали тебя счастливым, Хасан, – прошептала она, – будь осторожен. На тебе печать смерти.
– Хочешь скажу, зачем ты едешь в Ираклию? – Хасан осторожно опустил ее на кровать, начал расстегивать на ней камуфляж. Известие о скорой смерти, похоже, нисколько его не огорчило. Августа поняла, что он сам ищет смерти.
– Зачем? – Августе было интересно, как он сформулирует то, что она сама еще не сформулировала.
Рука Хасана коснулась ее шеи:
– Ты уже ходила по этой дороге, – скользнула по едва заметному шраму.
– Пыталась, – Августа показала ему перечеркнутые тонкими шрамами запястья.
– Но не преуспела в этом путешествии, – констатировал Хасан.
– Меня вернули против моей воли, – Августе было интересно, снимет ли он с головы зеленую повязку оруженосца Аллаха.
Хасан неторопливо, как перед баней или купанием в уединенном месте, снял с себя все, за исключением повязки. Выходило, Аллах не имел ничего против любви с иноверками.
– Ты едешь в Ираклию, – грубо схватил ее за плечи Хасан, – чтобы уничтожить президента Глахуну и его народ!
– Ты спятил! – легко сбросила его руки, уперлась ему коленкой в грудь Августа. – Не я, а такие как ты уничтожают народы! Разве тебе не известно, что маленькие народы живут одной, душой, что если для большого народа предательство верхов – исправимая во времени беда, для маленького – национальная катастрофа, трагедия. Хочешь скажу, когда на твой народ и на тебя легла печать смерти? На гулийский народ, когда вы – его аристократия и вожди – продали его за доллары, которые не принесли вам ни победы, ни счастья. На тебя – когда ты, воин, символ мужества и сопротивления, как последняя дешевка лег в кровать со старой французской шлюхой!
Хасан размахнулся, но Августа ребром ладони, стараясь не сделать ему больно, выключила его руку – она повисла как плеть. Другой рукой выхватила из лежащего на полу пояса Хасана нож с рукояткой из слоновой кости, инкрустированной серебряной вязью.
– Хочешь, открою тебе последнюю тайну гулийской войны? – несильным ударом ноги отбросила Хасана к стене – подальше от лежащего на одежде оружия. – Вы – доблестные гулийские командиры – не мужики, сражающиеся за свободу своего народа, а жалкие безвольные б…и, продающиеся за доллары русским, американцам, туркам, всем кто захочет. Но вы хуже, чем б…и, потому что расплачиваетесь за доллары не своим телом, хотя ты, Хасан, заплатил своим, а кровью своего народа! А теперь, – едва заметным движением руки послала нож в бревенчатую стену – лезвие глубоко вошло в дерево в миллиметре от уха Хасана, так что он не мог не расслышать волнения обманутой стали – упала на кровать, распахнула объятия, – иди ко мне, мы ответили друг другу на все вопросы!
…Ираклия изумила Августу патриархальной тишиной, разлитым в чистом горном воздухе спокойствием. Заканчивался сбор винограда, и добрые ираклийцы, угадывая в Августе чужестранку и гостью, охотно угощали ее разнообразнейшими шашлыками и молодым вином.
В массе своей ираклийцы были восточными христианами – их вера считалась даже более древней, чем православие, – но в Ираклии терпимо относились к другим религиям. В ореховой роще Августе попался на глаза костел. Видела она и протестантскую кирху, и мечеть с минаретом, похожим на остро очинённый, воткнувшийся в воздух карандаш, и синагогу. Довелось Августе оказаться свидетельницей и вовсе невиданного зрелища – вакхического шествия менад. Рослые дамы в состоянии священного опьянения, с вплетенными в волосы цветами и виноградными листьями, славя Диониса и разрывая на себе одежды, направлялись по горной дороге к развалинам древнегреческого храма, возле которого находилось озеро, где менады по своему обыкновению совершали ночное ритуальное омовение.
Августе до того понравилось в забытой Богом Ираклии, что она забыла о цели командировки. Августа не искала встречи с президентом Глахуной. Она знала, что он сам ее найдет.
Так и случилось.
Она собирала грибы на опушке леса, когда услышала тревожные звуки охотничьих рожков, а потом увидела скачущих по желтому убранному полю всадников, пестрых, свесивших розовые языки до земли, взявших след собак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121