Все дамы и барышни сидели на собственноручно вышитых подушках, вязали (они единственные в колонии хоть что-то делали) или гладили жирных котов. Котов на этих деревьях было великое множество, так же как птиц, сидевших в клетках (возможно, они стали жертвами клея), и лишь несколько голубей летали где им вздумается и садились на ладони девушек, печально гладивших их белые перышки.
В этих воздушных гостиных Козимо встречали с церемонным радушием. Угощали кофе и тут же принимались рассказывать об оставленных в Севилье и Гранаде дворцах, об обширных поместьях, закромах и конюшнях и приглашали его к себе после того, как им вернут утраченные права и владения. Об изгнавшем их короле они говорили с фанатичной ненавистью и в то же время с рабской преданностью, и нередко им удавалось весьма четко провести различие между самим монархом — человеком, против которого они вели упорную борьбу, — и королевским титулом, престиж которого служил опорой их собственной власти. Иногда же двойственность их отношения проявлялась столь сумбурно, что Козимо каждый раз, когда заходила речь о монархе, не знал, как ему себя вести.
В их жестах и речах сквозили печаль и скорбь, отчасти отвечавшие их натуре, отчасти же объяснявшиеся избранной ими позой, как это бывает с теми, кто борется за дело, не очень ясное им самим, и недостаток убежденности пытается возместить внушительностью осанки.
У девушек этой необычной колонии, которые на первый взгляд показались Козимо слишком волосатыми и темнокожими, иногда прорывались вспышки озорного кокетства, которые они умели, однако, вовремя подавлять. Две из них играли в волан. Тук-тук, тук-тук — волан перелетал от одного платана к другому, потом вдруг негромкий вскрик — волан упал на дорогу. Его молниеносно поднял мальчишка из Оливабассы и соглашался вернуть не иначе как за две песеты.
На последнем могучем вязе сидел старик без парика, неряшливо одетый, прозванный Эль Конде. Падре Сульписио, приблизившись к нему, понизил голос, и Козимо невольно последовал его примеру. Эль Конде беспрестанно раздвигал рукой ветви и смотрел на склон холма и на равнину — то зеленую, то голую, — как бы волнами убегавшую в безбрежную даль.
Дон Сульписио прошептал Козимо, что сын Эль Конде сидит в тюрьме короля Карла, где его подвергают пыткам. Козимо понял: все эти идальго — изгнанники скорее по названию, и им нередко приходится напоминать себе об этом, старик же один из всех мучится и страдает по-настоящему. Сам жест, каким он раздвигал ветви, словно ожидая увидеть родную землю, его взгляд, который скользил все дальше и дальше по волнистому пространству, словно надеясь заглянуть за горизонт и увидеть страну, увы, бесконечно далекую, — все это было первым явным признаком изгнания, который Козимо увидел здесь. И он понял, сколь важно для этих идальго присутствие Эль Конде, как-то объединявшее их и придававшее смысл их борьбе. Вероятно, на родине он был наименее богатым и влиятельным из всех, но сейчас именно благодаря ему изгнанникам становилось ясно, за что они должны страдать и на что надеяться.
Возвращаясь после визитов, Козимо заметил на ольхе девушку, которой прежде не видел. В два прыжка он очутился рядом. У девушки были чудесные глаза цвета барвинка и нежная ароматная кожа. Она держала в руке ведро.
— Как это я всех видел, а вас нет?
— Я ходила за водой к колодцу. — И она улыбнулась.
Из слегка наклоненного ведра пролилось немного воды. Козимо помог девушке удержать его в равновесии.
— Значит, вы слезаете с деревьев?
— Нет, прямо у колодца растет кривая вишня. С нее мы опускаем ведра в колодец. Идемте туда.
По веткам они перебрались через ограду дворика. Девушка показала Козимо путь к вишне. Прямо под ними чернел колодец.
— Теперь вы видите, барон?
— Откуда вы знаете, что я барон?
— Я все знаю, — улыбнулась девушка. — Сестры сразу рассказали мне о вашем визите.
— Те, что играли в волан?
— Да, Ирена и Раймунда.
— Дочки дона Фредерико?
— Да...
— А как вас зовут?
— Урсула.
— Вы ходите по деревьям лучше всех.
— Я еще девочкой этому научилась. У нас в Гранаде в патио было много высоких деревьев.
— Вы бы смогли сорвать вон ту розу? На вершине одного из деревьев расцвела ползучая роза.
— Увы, нет.
— Что ж, тогда я сорву ее для вас. Он взобрался на дерево и вернулся с цветком. Урсула улыбнулась и протянула руку.
— Нет, я сам ее приколю. Скажите только куда.
— Спасибо. К волосам. — И поднесла его руку к своей головке.
— А вот до того миндального дерева вы смогли бы добраться? — спросил Козимо.
— Но как? — Она засмеялась. — Ведь я не умею летать.
— Смотрите. — Козимо вытащил веревку. — Если позволите вас обвязать, я вас мигом туда доставлю.
— Нет... Я боюсь... — сказала она и улыбнулась.
— Это я сам придумал. Уже много лет я так перебираюсь с дерева на дерево, без посторонней помощи.
— Ой!
Он переправил ее на миндальное дерево. Затем перебрался сам. Дерево было стройное и не очень развесистое. Они очутились на ветке совсем рядышком. Урсула еще не успела отдышаться, лицо ее раскраснелось от пережитого волнения.
— Испугались?
— Нет. — Но он чувствовал, как бьется ее сердце.
— А роза не упала, — заметил он и поправил цветок. Так, сидя на одной ветке, они при каждом движении невольно прижимались друг к другу.
— Ах! — вдруг почти одновременно воскликнули они и поцеловались.
Так началась их любовь; Козимо был счастлив и несказанно изумлен, а она счастлива и ничуть не удивлена, потому что у девушек ничто не бывает случайно. Козимо долго ждал этой любви, а она пришла совсем нежданно и была до того прекрасна, что брат уже не понимал, откуда он мог заранее знать о том, как она прекрасна. Самым неожиданным в этой любви была ее простота, и Козимо в тот миг показалось, что так будет всегда.
XVIII
Зацвели миндальные и персиковые деревья, зацвели черешни. Козимо и Урсула целые дни проводили среди цветущих ветвей. Весна окрашивала в радостные тона даже столь унылое соседство, как родичи Урсулы.
Брат очень скоро сумел стать весьма полезным для колонии испанских изгнанников, научив их различным способам перехода с дерева на дерево и побуждая благородных сеньоров и дам выйти из состояния привычной бездеятельности и хоть немного размяться. Он проложил даже веревочные мосты, позволявшие более почтенным изгнанникам наносить друг другу визиты. Так, прожив почти год среди испанцев, он снабдил колонию целым рядом приспособлений собственного изобретения: резервуарами для воды, печками, меховыми спальными мешками. Жажда новых изобретений заставляла его подчиниться тем из обычаев идальго, которые противоречили идеям его любимых авторов. К примеру, увидев, что эти благочестивые господа не могут обойтись без регулярной исповеди, он вырубил в стволе большого дерева своего рода исповедальню, в которую мог протиснуться худой дон Сульписио и через окошко с тоненькой занавеской отпускать грехи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110