Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.
— Немного по-мальчишечьи, — сказал он наконец.
— Ну и прекрасно, — возразила Рита Михайловна.
— Тише, — сказал журналист.
Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.
— Машину мне не дашь, папа? — спросила она.
— Нет, — сказал журналист, — мне она понадобится.
— Что ж, я на автобусике, — сказала Маша, — если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.
— Мне некогда, — сказал журналист.
— Еще чего не хватало, — добавила Рита Михайловна, — нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.
— Как знаешь, — обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша, — Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. — Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: — Эй, ты, махровый… Говнюк черносотенный… Голову оторвем…
Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того, как хлопнула калитка.
— Напрасно мы ее отпустили, — сказал журналист, вскакивая, — с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… — Он подошел к калитке, но Маши уже не было. Какого черта ты с ней ругалась? — грубо и не стесняясь меня, крикнул журналист жене. Выгнала дочь из дому, мать называется…
— Ради бога, не сейчас, — тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И что ты виноват… Ты… ты… Со своими антисоветскими штучками… Со своими евреями. Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно, привыкший, да и отвлеченный иным, скачал мне:
— Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, может, успеете… Скажите, отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…
Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы что ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но. очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей с тем, чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.
— Маша, — сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука. — Маша, — повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу. — Маша, — в третий раз, после долгой паузы, повторил я, — за что вы так со мной?… У меня была такая тяжелая жизнь…
Это было хоть и неожиданно и искренне, но неинтересно и не ново. Кажется, в крайних ситуациях у меня уже вырывались подобные восклицания. И действительно, с лица у Маши исчезла растерянность, вызванная моим внезапным появлением, и обозначилась столь опасная для меня язвительная насмешка.
— Ну и что же, — язвительно-злобно сказала Маша, — если вы страдали в жизни, так обязательно должны ненавидеть евреев?…
— Маша, — сказал я, — да о чем вы… Я и сам точно не знаю своего происхождения…
— Не мелите вздор, — строго сказала Маша, — ваша антисемитская группа Щусева зарегистрирована у нас под номером вторым.
— Я давно порвал со Щусевым, — торопливо и горячо заговорил я, ибо заметил, что Маша сделала нетерпеливое движение, собираясь идти далее, — я, собственно, здесь нахожусь, потому что родители ваши хотят через меня повлиять на Колю… Чтобы и его оторвать от этих мерзавцев… Может, этого и не следует говорить, кажется, ваши родители скрывают от вас, но я уж на свой страх и риск…
— Вот как, — сказала Маша и, мне кажется, более внимательно и спокойно поглядела на меня.
— Поверьте мне, Маша, — торопливо говорил я, стремясь не упустить благоприятный момент, который, кажется, наступал, — ради вас я готов на все…
— Вот как, — повторила Маша, — а почему вы так неприятно наблюдали за мной из кустов… Мне даже страшно стало…
— Да, да, — горячо говорил я, — да, Маша, да… Я временами ненавидел… и желал… по-животному…— Кажется, у меня происходило полное нравственное самообнажение, вызванное эмоциональной горячечностью, но, к счастью, как говорится, язык мой не поспевал за мыслями и речь моя состояла из малоинтересных обрывков, ничего особенно постыдного я о себе не выболтал, хоть вполне мог, ибо под взглядом Маши чувствовал приступ полного откровения, как на исповеди.
— Ну ладно, — сказала она как-то по-отцовски, то есть с интонацией журналиста в голосе (у Маши и обороты речи, как я заметил, были отцовские). — Ладно, я вижу, вы чересчур возбуждены… Ладно… А насчет Коли это хорошо… Колю от меня прячут, от моего влияния… А ведь мальчик может совершенно погибнуть… Ведь он оказался в банде и был вовлечен туда собственными родителями.
— Ну, насчет родителей вы уж преувеличиваете, — осмелился вставить я.
— Замолчите, — капризно, по-женски топнув ногой, сказала Маша. — Вы ничего не знаете… Отец их финансировал…
— Ну, не думаю, что ваш отец антисемит, — пытался, хоть и робко и невпопад, возражать я, дабы доказать Маше с первых же совместных шагов (а я верил, что мы наконец делаем первые совместные шаги), итак, дабы доказать, что я хоть и люблю ее безумно, но в вопросах нравственных принципиален. Я знал, что Маше это должно понравиться.
— Ах, не в этом дело, — сказала Маша тихо и уже без злобы и напора (я внутренне торжествовал), — мой отец безвольный человек… А в такой стране, как Россия, безвольные люди обязательно должны прийти к антисемитизму… Ибо это то, куда несет тебя течение само собой… Вы знаете, чем-то он мне напоминает Висовина… Здесь они подобны…
— А что с Христофором?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288