Грег Иган
Во тьму
Звук зуммера с каждой секундой становится громче и пронзительнее, так что, соскакивая с кровати, я знал, что пробудился меньше чем за секунду. Готов поклясться, сначала он мне приснился – я спал и слышал звук задолго до того, как он возник в реальности. Такое случалось несколько раз. Может быть, это просто тгры сознания, может быть, сны создаются только когда пытаешься их вспомнить. А может, он мне снится каждую ночь, каждое мгновение сна, на всякий случай.
Свет над зуммером был красным. Не учебная.
Оделся я по пути через комнату к кнопке подтверждения. Едва зуммер заткнулся, стало слышно приближающуюся сирену. Я долго возился, зашнуровывая ботинки и все остальное, подхватил пристроенный возле кровати ранец и включил питание. Ранец замигал диодами, проходя процедуры самодиагностики.
Я вышел на обочину. Патрульная машина шумно затормозила, открылась задняя пассажирская дверца. Я знал водителя – Анжело, а вот второго полицейского раньше не видел. Пока мы набирали скорость, на терминале машины, в обманчивом инфракрасном изображении, появилось условное изображение Воронки: непроницаемо-черный круг посреди узора из разноцветных фигурок. Через мгновение его сменила карта местности – один из новеньких микрорайонов на северной окраине, сплошь тупики да дома кольцами, с отмеченным центром и границей Воронки. Пунктирная линия показывала, где должно быть Ядро. Оптимальные маршруты не были обозначены – слишком сильно это сбивает с толку. Я уставился на карту, пытаясь ее запомнить. Не то чтобы у меня не будет к ней доступа там, внутри, но если просто знаешь, экономишь уйму времени. Когда я закрыл глаза, чтобы понять, преуспел ли, запомненный узор расположения домов казался ничуть не лучше лабиринта из книжки с ребусами.
Мы выскочили на автостраду, и Анжело дал полный газ. Он хороший водитель, но иногда я задумываюсь, не самая ли это рискованная часть всего предприятия? Полицейский, которого я не знал, похоже, так не думал. Он обернулся ко мне и сказал:
– Я тебе вот че скажу. Я уважаю то, что вы делаете, но вы, должно быть, чертовы психи. Я бы внутрь этой штуки не полез и за миллион долларов.
– А сколько там нобелевка? Больше миллиона? – ухмыльнулся в зеркале заднего вида Анжело.
– Сомневаюсь, – фыркнул я. – Не думаю, что Нобелевскую премию дадут за бег с препятствиями на восемьсот метров.
Средства массовой информации похоже решили выставить меня эдаким экспертом, не знаю почему. Разве из-за того, что я однажды в интервью употребил термин «радиально анизотропный». Я, конечно, провел один из первых научных «прогрузов», но это мог сделать любой бегун. Сегодня это обычное явление. На самом деле по международному соглашению никому, имеющему даже микроскопический шансом сделать вклад в теорию Воронки, не позволено рисковать жизнью и лезть внутрь. Если уж я чем-то и отличаюсь от прочих, так это недостатком соответствующей подготовки: большинство добровольцев имеют за плечами опыт работы хотя бы в обыкновенной службе спасения.
Я переключил часы в режим секундомера и синхронизировал их с показаниями терминала; потом проделал то же самое с таймером ранца. Шесть минут двенадцать секунд. Проявления Воронки подчиняются точно такой же статистике, как радиоактивная нестабильность ядра атома элемента с периодом полураспада восемнадцать минут. Семьдесят девять процентов существуют шесть минут или дольше. Чтобы получить вероятность для любого конкретного времени, нужно умножить 0.962 на себя столько раз, сколько прошло минуту, и вы не поверите, как быстро это число способно уменьшаться. Я заучил вероятности вплоть до одного часа (десять процентов), что, возможно, было разумно, а может и нет. Вопреки тому, что подсказывает чутье, Воронка по прошествии времени не становится опаснее, «нестабильнее», ровно как и произвольное отдельное радиоактивное ядро. В любой данный момент она может спокойненько задержаться на лишних восемнадцать минут, если, конечно, еще не исчезла. Ровно десять процентов проявлений длятся час или больше, половина Воронок все еще бывают на месте восемнадцать минут спустя – и с каждой минутой опасность не увеличивается.
Прежде чем задаться вопросом, какие ставки сейчас, бегун внутри Воронки должен быть жив. И тогда кривая вероятности заново начинается с этого момента. Прошлое не может причинить вреда. Шанс остаться в живых за прошедшие икс минут – равен ста процентам, если тебе это уже удалось. Когда неизвестное будущее становится неизменяемым прошлым, риск, так или иначе, сразу превращается в определенность.
Думает ли так кто-нибудь из нас на самом деле, вопрос другой. Нельзя избавиться от внутреннего ощущения, что время уходит и шансов остается все меньше. Когда материализуется Воронка, каждый начинает следить за временем, как бы теоретически необоснованно это ни было. Правда в том, что все эти рассуждения в итоге ни на что не влияют. Ты все равно делаешь что можешь, так быстро, как можешь.
Два часа утра, автострада пустует, и все же для меня стало неожиданностью, что мы так шустро проскрежетали по съезду. Мой желудок болезненно свело. Хотел бы я чувствовать, что готов… но это мне никогда не удается. Я всегда хочу, чтобы у меня было побольше времени настроиться, хотя понятия не имею, к какому душевному состоянию стремлюсь, не говоря уж о том, как его достичь. Какая-то сумасшедшая часть меня всегда надеется на отсрочку. Если я действительно надеюсь, что Воронка исчезнет, прежде чем я до нее доберусь, то мне здесь вообще нечего делать.
Координаторы повторяют нам, снова и снова: «Вы можете вернуться в любой момент, как только захотите. Никто о вас плохо не подумает». Это, конечно, правда (до того момента, когда возвращение становится физически невозможным), но я обойдусь без такой свободы. Отступить можно, но если я принял вызов, я не хочу тратить силы на думанье и передумывание, не хочу бесконечно подтверждать свой выбор. Я взвинтил себя так, что почти поверил, что не смог бы примириться с собой, если бы отступился, в то же время понимая, что другие смогли бы. И это немного помогает. Единственная проблема в том, что эта ложь может быть самоосуществима, а я, честно говоря, не хочу стать таким. Я тупица, в этом нет сомнения, но все же могу делать дело, могу получать результат. Вот что идет принимается во внимание.
Даже не выискивая тень на фоне неба, я могу сказать, что мы уже близко. Во всех домах свет, во двориках стоят семьи. Многие машут руками, приветствуя нас, когда мы проезжаем мимо – это зрелище меня всегда угнетало. Когда группа подростков, пьющих на углу улицы пиво, стала выкрикивать оскорбления и неприлично жестикулировать, я невольно почувствовал какое-то извращенное воодушевление.
1 2 3 4 5 6 7
Во тьму
Звук зуммера с каждой секундой становится громче и пронзительнее, так что, соскакивая с кровати, я знал, что пробудился меньше чем за секунду. Готов поклясться, сначала он мне приснился – я спал и слышал звук задолго до того, как он возник в реальности. Такое случалось несколько раз. Может быть, это просто тгры сознания, может быть, сны создаются только когда пытаешься их вспомнить. А может, он мне снится каждую ночь, каждое мгновение сна, на всякий случай.
Свет над зуммером был красным. Не учебная.
Оделся я по пути через комнату к кнопке подтверждения. Едва зуммер заткнулся, стало слышно приближающуюся сирену. Я долго возился, зашнуровывая ботинки и все остальное, подхватил пристроенный возле кровати ранец и включил питание. Ранец замигал диодами, проходя процедуры самодиагностики.
Я вышел на обочину. Патрульная машина шумно затормозила, открылась задняя пассажирская дверца. Я знал водителя – Анжело, а вот второго полицейского раньше не видел. Пока мы набирали скорость, на терминале машины, в обманчивом инфракрасном изображении, появилось условное изображение Воронки: непроницаемо-черный круг посреди узора из разноцветных фигурок. Через мгновение его сменила карта местности – один из новеньких микрорайонов на северной окраине, сплошь тупики да дома кольцами, с отмеченным центром и границей Воронки. Пунктирная линия показывала, где должно быть Ядро. Оптимальные маршруты не были обозначены – слишком сильно это сбивает с толку. Я уставился на карту, пытаясь ее запомнить. Не то чтобы у меня не будет к ней доступа там, внутри, но если просто знаешь, экономишь уйму времени. Когда я закрыл глаза, чтобы понять, преуспел ли, запомненный узор расположения домов казался ничуть не лучше лабиринта из книжки с ребусами.
Мы выскочили на автостраду, и Анжело дал полный газ. Он хороший водитель, но иногда я задумываюсь, не самая ли это рискованная часть всего предприятия? Полицейский, которого я не знал, похоже, так не думал. Он обернулся ко мне и сказал:
– Я тебе вот че скажу. Я уважаю то, что вы делаете, но вы, должно быть, чертовы психи. Я бы внутрь этой штуки не полез и за миллион долларов.
– А сколько там нобелевка? Больше миллиона? – ухмыльнулся в зеркале заднего вида Анжело.
– Сомневаюсь, – фыркнул я. – Не думаю, что Нобелевскую премию дадут за бег с препятствиями на восемьсот метров.
Средства массовой информации похоже решили выставить меня эдаким экспертом, не знаю почему. Разве из-за того, что я однажды в интервью употребил термин «радиально анизотропный». Я, конечно, провел один из первых научных «прогрузов», но это мог сделать любой бегун. Сегодня это обычное явление. На самом деле по международному соглашению никому, имеющему даже микроскопический шансом сделать вклад в теорию Воронки, не позволено рисковать жизнью и лезть внутрь. Если уж я чем-то и отличаюсь от прочих, так это недостатком соответствующей подготовки: большинство добровольцев имеют за плечами опыт работы хотя бы в обыкновенной службе спасения.
Я переключил часы в режим секундомера и синхронизировал их с показаниями терминала; потом проделал то же самое с таймером ранца. Шесть минут двенадцать секунд. Проявления Воронки подчиняются точно такой же статистике, как радиоактивная нестабильность ядра атома элемента с периодом полураспада восемнадцать минут. Семьдесят девять процентов существуют шесть минут или дольше. Чтобы получить вероятность для любого конкретного времени, нужно умножить 0.962 на себя столько раз, сколько прошло минуту, и вы не поверите, как быстро это число способно уменьшаться. Я заучил вероятности вплоть до одного часа (десять процентов), что, возможно, было разумно, а может и нет. Вопреки тому, что подсказывает чутье, Воронка по прошествии времени не становится опаснее, «нестабильнее», ровно как и произвольное отдельное радиоактивное ядро. В любой данный момент она может спокойненько задержаться на лишних восемнадцать минут, если, конечно, еще не исчезла. Ровно десять процентов проявлений длятся час или больше, половина Воронок все еще бывают на месте восемнадцать минут спустя – и с каждой минутой опасность не увеличивается.
Прежде чем задаться вопросом, какие ставки сейчас, бегун внутри Воронки должен быть жив. И тогда кривая вероятности заново начинается с этого момента. Прошлое не может причинить вреда. Шанс остаться в живых за прошедшие икс минут – равен ста процентам, если тебе это уже удалось. Когда неизвестное будущее становится неизменяемым прошлым, риск, так или иначе, сразу превращается в определенность.
Думает ли так кто-нибудь из нас на самом деле, вопрос другой. Нельзя избавиться от внутреннего ощущения, что время уходит и шансов остается все меньше. Когда материализуется Воронка, каждый начинает следить за временем, как бы теоретически необоснованно это ни было. Правда в том, что все эти рассуждения в итоге ни на что не влияют. Ты все равно делаешь что можешь, так быстро, как можешь.
Два часа утра, автострада пустует, и все же для меня стало неожиданностью, что мы так шустро проскрежетали по съезду. Мой желудок болезненно свело. Хотел бы я чувствовать, что готов… но это мне никогда не удается. Я всегда хочу, чтобы у меня было побольше времени настроиться, хотя понятия не имею, к какому душевному состоянию стремлюсь, не говоря уж о том, как его достичь. Какая-то сумасшедшая часть меня всегда надеется на отсрочку. Если я действительно надеюсь, что Воронка исчезнет, прежде чем я до нее доберусь, то мне здесь вообще нечего делать.
Координаторы повторяют нам, снова и снова: «Вы можете вернуться в любой момент, как только захотите. Никто о вас плохо не подумает». Это, конечно, правда (до того момента, когда возвращение становится физически невозможным), но я обойдусь без такой свободы. Отступить можно, но если я принял вызов, я не хочу тратить силы на думанье и передумывание, не хочу бесконечно подтверждать свой выбор. Я взвинтил себя так, что почти поверил, что не смог бы примириться с собой, если бы отступился, в то же время понимая, что другие смогли бы. И это немного помогает. Единственная проблема в том, что эта ложь может быть самоосуществима, а я, честно говоря, не хочу стать таким. Я тупица, в этом нет сомнения, но все же могу делать дело, могу получать результат. Вот что идет принимается во внимание.
Даже не выискивая тень на фоне неба, я могу сказать, что мы уже близко. Во всех домах свет, во двориках стоят семьи. Многие машут руками, приветствуя нас, когда мы проезжаем мимо – это зрелище меня всегда угнетало. Когда группа подростков, пьющих на углу улицы пиво, стала выкрикивать оскорбления и неприлично жестикулировать, я невольно почувствовал какое-то извращенное воодушевление.
1 2 3 4 5 6 7