д. и т. п. и пр. и др.».
- Тогда этот лифт можно назвать скорее «мама родная», — говорю, — там такие картины открывались, если вверх смотреть! А теперь штаны носят.
- Потому рождаемость падает.
- Рождаемость как раз растет… Такая теснотища, — говорю. — Семьи падают.
- А вам не кажется, что жизнь напоминает этот лифт «отче наш», или, если хотите, «мама родная»?.. Какое у вас образование?
- Два высших и несколько средних, — отвечаю уклончиво, но неукротимо. — А как по-латыни «мама родная»?
- Я не знаю, — говорит и хлебом в соль тычет.
- А может быть, «мама мия»?
Тут первое действие кончилось, в зал врываются электрики, пастижеры и некоторые артисты и артистки, шумят о сверхурочных, премиальных, киноставках и тащут на столы фрутазоны с эклерами, и перебили наш разговор. И я заорал, перекрывая шум:
- Чего вам дался этот доктор?!
- Кто-то же должен все это вылечить! — заорал он.
- Что именно?! — ору я.
- Мир! — орет он. — Людское сборище. И я понял, что обрел союзника.
Тут актеры нажрались и поскакали доигрывать второй акт. И я ему говорю:
- Обменяемся идеями. Я полагаю — дело в чем-то очень простом. Он поколебался и рассказал мне историю своей жизни. Вкратце.
- Где вы работаете? — спросил я. — Нет, нет, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь. Сейчас все системы секретные, тем более темы.
- Ради бога! — сказал он. — Ради бога не смейтесь… Я впал в совершенное ничтожество. И виноват в этом я сам.
Он кончил физмат, и его распределили на балалаечную фабрику. Его отправили туда заниматься акустикой потому, что он закончил свой факультет лучше всех, а тогда этого не любили.
- Сам виноват, — сказал Субъект. — Надо мне было высовываться… Кончил бы себе отличником, вышел бы, как все, в доктора, а я хотел в член-корреспонденты.
Но потом времена резко переменились, его взяли в институт зоологии, и он занялся чистой математикой и стал изучать число «пи», — только чтоб его не трогали. И он занимался им много лет. И были ученики. Личные.
И именно здесь его ждало самое большое потрясение, как математика и как человека. Линдеман доказал, что число «пи», которое знакомо каждому олуху и входит в описание окружности, есть не только число приблизительное и даже иррациональное, но еще и трансцендентное, то есть как бы потустороннее.
И тут его ученик, некто А. Зотов, который по семейным обстоятельствам в институт не пошел, а после армии поступил на электронный завод, познакомил его с теорией всем известного Сапожникова о двух материях, одна из которых — «вакуум», возможно, даже живая и пульсирует, а вторая — известная всем материя частиц, которая неживая, зависит от пульсации первой и только вращается.
И Субъект с ужасом понял, что если Сапожников прав, то он, Субъект, сделал открытие. Потому что тогда есть простое объяснение числа «пи», и потому мысль о том, что окружность есть бесчисленное множество прямых отрезков, — есть мысль ошибочная. Он понял, что кривая есть признак вращающейся частицы, а прямая есть признак другой материи, которая пульсирует по радиусам шара. И, значит, кривая и прямая просто не переводятся одна в другую, потому что принадлежат разным материям. Но оказалось, что А. Зотов уже сделал и это открытие.
Это его настолько поразило, что он стал об этом болтать, что, конечно, не привело к добру. Когда же он додумался, что если вдруг вакуум — материя живая, то она, возможно, не поддается исследованиям потому, что все исследования — силовые, хамские, а она этого может просто и не хотеть. И что для исследования этой материи, может быть, подходит один способ — любовь. Но оказалось, что А. Зотов и до этого додумался, хотя при этом всегда добавлял «хе-хе», так как в любовь не верил.
Сами понимаете, что из этого вышло, когда за него взялся профессор Мамаев-Картизон. Профессор Мамаев-Картизон вызвал его в кабинет и, тщательно заперев дверь, обвинил его в поповщине.
- Вы развенчиваете науку, — сказал он.
- Нет, это не так, — сказал Субъект. — Я ее прославляю.
Тогда профессор Мамаев-Картизон опять обвинил его в поповщине. И велел ему, как тому Галилею, отказаться от своей идеи.
Субъект, скрепя сердце довольно большой зарплатой, от идеи отказался. Но, выйдя в коридор, прошептал:
- А все-таки она пульсирует.
А профессор Мамаев-Картизон запер дверь на ключ и, покосившись на запертую дверь, бегло перекрестился. А потом подписал приказ Субъекту об отмене его должности по сокращению штатов. И отменил Субъекта.
Но тогда Субъект стал решительный, и у него вперед выступила челюсть, и его стали опасаться. И он уехал на Север, где повел себя решительно и стал влиять на жизнь. Во всех учебниках написано, что воздух на Севере разреженный, как в горах, и поэтому, хотя люди там дышат быстро и часто, хы-хы, у них кислородное голодание. С этим борются за большие деньги — кислородное лечение, искусственный климат и всякое такое. А Субъект сделал пробы воздуха, и оказалось, что в нем кислороду сколько надо. А люди дышат часто, по-собачьи, просто потому, что он холодный. И у них работают лишь верхушки легких. И от этого — кислородное голодание.
И он написал докладную, что нужно не лечение кислородом, а получше протапливать помещение.
Но тут ему эту Болдинскую осень прикрыли и отправили восвояси. Потому что иначе пришлось бы исправлять учебники, а с бумагой у нас туго.
- Где вы теперь работаете? — спрашиваю.
- В Академии наук, в отделе фармакологии.
- А кем?
- Шталмейстером-маркшейдером.
- А-а, — говорю.
Но тут из недр производства пищи повалил такой запах, как будто в казарму спящего пехотного батальона внесли букет роз за полчаса до побудки.
- Теперь и у нас будет кислородное голодание, — говорю я, глядя на его побледневшее лицо, — вентилятор то отключили.
Тишина в буфете — как плоская волна у берега. Только суповая ложка позвякивает, которой горчицу выгребают на тарелку.
- Да, — говорю. — Земля горит. Одному бежать подло, вместе гореть — глупо. А главное — некуда бежать.
- Вам хорошо, художникам, — сказал он традиционно, — вы не знаете жизни.
- Судя по тому, как в мире идут дела, вам, ученым, еще лучше, — сказал я.
А потом я отставил недоеденное, потому что вспомнил Каина и Авеля и ихнего жреца.
- А знаете, Субъект, — говорю, — чтоб волки были сыты и овцы целы, надо волков кормить овцами, умершими естественной смертью.
15
Дорогой дядя!
У нас на Буцефаловке жили дед да баба, и была у них молодая домработница Филофеевна с рябым лицом, по прозванию Курочка Ряба. И положил дед на нее глаз. Рассказывали, будто он, чтобы проверить свои мужские способности, сходил к врачу, и тот написал диагноз, что у деда «МТС».
Дед гордый вернулся с диагнозом и объявил, что он еще «ого-го», что он как трактор. Бабка, понятно, не поверила и пошла к этому доктору объясняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
- Тогда этот лифт можно назвать скорее «мама родная», — говорю, — там такие картины открывались, если вверх смотреть! А теперь штаны носят.
- Потому рождаемость падает.
- Рождаемость как раз растет… Такая теснотища, — говорю. — Семьи падают.
- А вам не кажется, что жизнь напоминает этот лифт «отче наш», или, если хотите, «мама родная»?.. Какое у вас образование?
- Два высших и несколько средних, — отвечаю уклончиво, но неукротимо. — А как по-латыни «мама родная»?
- Я не знаю, — говорит и хлебом в соль тычет.
- А может быть, «мама мия»?
Тут первое действие кончилось, в зал врываются электрики, пастижеры и некоторые артисты и артистки, шумят о сверхурочных, премиальных, киноставках и тащут на столы фрутазоны с эклерами, и перебили наш разговор. И я заорал, перекрывая шум:
- Чего вам дался этот доктор?!
- Кто-то же должен все это вылечить! — заорал он.
- Что именно?! — ору я.
- Мир! — орет он. — Людское сборище. И я понял, что обрел союзника.
Тут актеры нажрались и поскакали доигрывать второй акт. И я ему говорю:
- Обменяемся идеями. Я полагаю — дело в чем-то очень простом. Он поколебался и рассказал мне историю своей жизни. Вкратце.
- Где вы работаете? — спросил я. — Нет, нет, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь. Сейчас все системы секретные, тем более темы.
- Ради бога! — сказал он. — Ради бога не смейтесь… Я впал в совершенное ничтожество. И виноват в этом я сам.
Он кончил физмат, и его распределили на балалаечную фабрику. Его отправили туда заниматься акустикой потому, что он закончил свой факультет лучше всех, а тогда этого не любили.
- Сам виноват, — сказал Субъект. — Надо мне было высовываться… Кончил бы себе отличником, вышел бы, как все, в доктора, а я хотел в член-корреспонденты.
Но потом времена резко переменились, его взяли в институт зоологии, и он занялся чистой математикой и стал изучать число «пи», — только чтоб его не трогали. И он занимался им много лет. И были ученики. Личные.
И именно здесь его ждало самое большое потрясение, как математика и как человека. Линдеман доказал, что число «пи», которое знакомо каждому олуху и входит в описание окружности, есть не только число приблизительное и даже иррациональное, но еще и трансцендентное, то есть как бы потустороннее.
И тут его ученик, некто А. Зотов, который по семейным обстоятельствам в институт не пошел, а после армии поступил на электронный завод, познакомил его с теорией всем известного Сапожникова о двух материях, одна из которых — «вакуум», возможно, даже живая и пульсирует, а вторая — известная всем материя частиц, которая неживая, зависит от пульсации первой и только вращается.
И Субъект с ужасом понял, что если Сапожников прав, то он, Субъект, сделал открытие. Потому что тогда есть простое объяснение числа «пи», и потому мысль о том, что окружность есть бесчисленное множество прямых отрезков, — есть мысль ошибочная. Он понял, что кривая есть признак вращающейся частицы, а прямая есть признак другой материи, которая пульсирует по радиусам шара. И, значит, кривая и прямая просто не переводятся одна в другую, потому что принадлежат разным материям. Но оказалось, что А. Зотов уже сделал и это открытие.
Это его настолько поразило, что он стал об этом болтать, что, конечно, не привело к добру. Когда же он додумался, что если вдруг вакуум — материя живая, то она, возможно, не поддается исследованиям потому, что все исследования — силовые, хамские, а она этого может просто и не хотеть. И что для исследования этой материи, может быть, подходит один способ — любовь. Но оказалось, что А. Зотов и до этого додумался, хотя при этом всегда добавлял «хе-хе», так как в любовь не верил.
Сами понимаете, что из этого вышло, когда за него взялся профессор Мамаев-Картизон. Профессор Мамаев-Картизон вызвал его в кабинет и, тщательно заперев дверь, обвинил его в поповщине.
- Вы развенчиваете науку, — сказал он.
- Нет, это не так, — сказал Субъект. — Я ее прославляю.
Тогда профессор Мамаев-Картизон опять обвинил его в поповщине. И велел ему, как тому Галилею, отказаться от своей идеи.
Субъект, скрепя сердце довольно большой зарплатой, от идеи отказался. Но, выйдя в коридор, прошептал:
- А все-таки она пульсирует.
А профессор Мамаев-Картизон запер дверь на ключ и, покосившись на запертую дверь, бегло перекрестился. А потом подписал приказ Субъекту об отмене его должности по сокращению штатов. И отменил Субъекта.
Но тогда Субъект стал решительный, и у него вперед выступила челюсть, и его стали опасаться. И он уехал на Север, где повел себя решительно и стал влиять на жизнь. Во всех учебниках написано, что воздух на Севере разреженный, как в горах, и поэтому, хотя люди там дышат быстро и часто, хы-хы, у них кислородное голодание. С этим борются за большие деньги — кислородное лечение, искусственный климат и всякое такое. А Субъект сделал пробы воздуха, и оказалось, что в нем кислороду сколько надо. А люди дышат часто, по-собачьи, просто потому, что он холодный. И у них работают лишь верхушки легких. И от этого — кислородное голодание.
И он написал докладную, что нужно не лечение кислородом, а получше протапливать помещение.
Но тут ему эту Болдинскую осень прикрыли и отправили восвояси. Потому что иначе пришлось бы исправлять учебники, а с бумагой у нас туго.
- Где вы теперь работаете? — спрашиваю.
- В Академии наук, в отделе фармакологии.
- А кем?
- Шталмейстером-маркшейдером.
- А-а, — говорю.
Но тут из недр производства пищи повалил такой запах, как будто в казарму спящего пехотного батальона внесли букет роз за полчаса до побудки.
- Теперь и у нас будет кислородное голодание, — говорю я, глядя на его побледневшее лицо, — вентилятор то отключили.
Тишина в буфете — как плоская волна у берега. Только суповая ложка позвякивает, которой горчицу выгребают на тарелку.
- Да, — говорю. — Земля горит. Одному бежать подло, вместе гореть — глупо. А главное — некуда бежать.
- Вам хорошо, художникам, — сказал он традиционно, — вы не знаете жизни.
- Судя по тому, как в мире идут дела, вам, ученым, еще лучше, — сказал я.
А потом я отставил недоеденное, потому что вспомнил Каина и Авеля и ихнего жреца.
- А знаете, Субъект, — говорю, — чтоб волки были сыты и овцы целы, надо волков кормить овцами, умершими естественной смертью.
15
Дорогой дядя!
У нас на Буцефаловке жили дед да баба, и была у них молодая домработница Филофеевна с рябым лицом, по прозванию Курочка Ряба. И положил дед на нее глаз. Рассказывали, будто он, чтобы проверить свои мужские способности, сходил к врачу, и тот написал диагноз, что у деда «МТС».
Дед гордый вернулся с диагнозом и объявил, что он еще «ого-го», что он как трактор. Бабка, понятно, не поверила и пошла к этому доктору объясняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88