(пресловутая ностальгия).
При восприятии таких фильмов никому не приходило в голову, что в 1918-1922 годах погибло около двух десятков миллионов соотечественников551, что многие принадлежавшие к цвету нации люди эмигрировали или были высланы, что вообще страна находилась тогда подчас на грани полной гибели… Все «негативное» в истории страны после 1917 года было отнесено в тогдашней идеологии к периоду последней трети 1930 — начала 1950-х годов, то есть к эпохе «культа личности».
Автор пространных мемуаров, литературная и, в известной мере, общественная деятельница Р. Д. Орлова (Либерзон), о которой уже шла речь в первом томе этого сочинения, с удовлетворением цитировала позднее (уже став эмигранткой) свое выступление на партийном собрании Московской организации писателей в марте 1956 года (то есть сразу же после ХХ съезда партии):
«Дни, которые мы переживаем, чем-то напоминают первые послеоктябрьские. Тот же митинговый, бьющий весенним половодьем демократизм… Меня поздравляли, обнимали, целовали»552. Раиса Давыдовна явно не отдавала себе отчета в том, что восхищающий ее «митинговый демократизм» играл немалую роль и в проклинаемом ею терроре 1937 года; в первом томе (глава «Загадка 1937-го») цитировались ее воспоминания о том, как именно на «демократическом» комсомольском митинге она вместе с другими (в том числе и с детьми репрессируемых!) не без энтузиазма голосовала за уничтожение «врагов народа».
Черпая свои представления из поверхностных сочинений о сталинском времени, многие люди до сих пор полагают, что террор того времени целиком и полностью на «совести» НКВД. Однако на деле (целый ряд фактов приведен в указанной главе моего сочинения) в стране царила атмосфера беспощадности по отношению к любым «уклонам», и сама Р. Д. Орлова покаялась, например, что в свое время на партсобрании по собственной воле процитировала «крамольные» суждения своего сотоварища, Г. С. Кнабе, который, к счастью, отделался увольнением со службы и долговременной безвестностью…
Тут важно вдуматься в само это понятие «демократизм». Древнегреческое слово означает «власть народа» — то есть, в сущности, власть всех и каждого, однако такого рода «идеал» — несбыточная утопия, и в действительности «демократия» всегда оказывается властью какого-либо слоя людей. В 1956 году дело шло о власти коммунистической партии, — власти, которая при Сталине как бы переместилась в государство. И для той же Орловой рамки столь любезного ей «демократизма», в сущности, ограничивались рамками КПСС. Она, надо отдать ей должное, сама не раз признала это в своих мемуарах.
Так, в 1956 году она прочитала в рукописи ставший позднее знаменитым роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и впоследствии вспоминала: "Мне показалось, что книга о нашей553 революции написана извне. Все это было чужим … книга была чужда тому, о чем мы думали, мечтали, спорили… В письме (отвергнувшем роман. — В.К. ) редколлегии «Нового мира» (опубликованном в 1958 г.) я нашла оценку романа, близкую моей тогдашней" (цит. соч., с. 161; выделено мною. — В.К. ).
Здесь очень существенны слова «чужим» и «чужда», ибо очевидно, что речь идет о том бытии и сознании России, которые никак не вместились в рамки политики и идеологии КПСС и соответствующего «демократизма» и потому подлежали уничтожению или хотя бы оттеснению на «задворки» истории. Нет сомнения, что в 1956 году в стране еще было достаточно много людей, к которым не подходила популярная тогда формула: «Мы — родом из Октября» (для младшего поколения составилась аналогичная формула: «Мы — дети ХХ съезда»), ибо они так или иначе были порождены многовековой историей России; однако эти люди вынуждены были «скрывать свою родословную» или хотя бы не обнаруживать ее со всей ясностью.
Пастернак же, несмотря на то, что он считал Революцию неизбежным и даже естественным итогом предшествующей истории России, вместе с тем не отказывался в своем романе и от этой предшествующей истории своей страны554, — с чем не могло согласиться абсолютное большинство советских писателей (не говоря уже о том, что отвергнутый для опубликования редакцией «Нового мира» роман Борис Леонидович передал в «буржуазное» издательство).
Поэтому даже считавшиеся более или менее «демократическими» писатели беспощадно осудили своего коллегу и письменно, и устно, и даже жестом (поднимая руки на собрании за исключение Бориса Леонидовича из Союза писателей); среди них — В. Дудинцев, В. Инбер, В. Катаев, Л. Мартынов, В. Панова, И. Сельвинский, Б. Слуцкий, А. Твардовский, В. Шкловский… (Р. Орлова, как она сама сообщает, еще не была в 1958-м членом СП, но есть основания полагать, что она оказалась бы заодно с перечисленными).
Это показывает сугубую ограниченность «демократизма» хрущевской поры, но гораздо важнее увидеть в эпизоде с пастернаковским романом другую сторону дела, отмеченную той же Р. Орловой: «дореволюционное» бытие и сознание России представали в ее глазах как «чужое», «чуждое». В дальнейшем я буду стремиться показать, что в этой «отчужденности» своего рода ключ к пониманию всей послереволюционной истории страны — вплоть до сего дня. И в годы хрущевского правления отчужденность от многовековой России значительно усугубилась.
В 1936 году, как было показано выше, мыслителю-эмигранту Георгию Федотову представлялось, что в результате различных «контрреволюционных» акций, начавшихся в СССР на рубеже 1934-1935 годов, Россия «воскресает» после грандиозного революционного катаклизма. В этом заключалась известная доля истины, и (о чем уже подробно говорилось) если бы не совершился определенный поворот в таком направлении, Отечественная война могла бы закончиться иначе (и, в частности, не обрела бы само свое название…). Как и в других случаях, я отнюдь не имею в виду «альтернативное» мышление об истории: во второй половине 1930-х годов происходило именно то, что происходило, и вообще история (как уже отмечалось) несет в себе свой объективный смысл — более весомый, чем любые наши субъективные мысли о ней…
Но после Победы, когда СССР закономерно стал «вождем» целого «соцлагеря», уже невозможно было делать основной упор на собственной, «национальной», истории (выше шла речь о том, что в наиболее «самостоятельной» из стран соцлагеря, Югославии, этого рода тенденции в жизни СССР вызывали в 1947-1948 годах открытое возмущение)555.
Что же касается хрущевского периода, в продолжение его осуществляется многосторонняя реанимация революционных духа и буквы, время с середины 1930-х до смерти Сталина подвергается самому резкому осуждению, и разрыв с предреволюционной историей становится намного более глубоким. Это с очевидностью выразилось в происходивших в хрущевские годы своего рода второй коллективизации деревни, новой и весьма жесткой атаке на Церковь, резком расширении коммунистической пропаганды и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
При восприятии таких фильмов никому не приходило в голову, что в 1918-1922 годах погибло около двух десятков миллионов соотечественников551, что многие принадлежавшие к цвету нации люди эмигрировали или были высланы, что вообще страна находилась тогда подчас на грани полной гибели… Все «негативное» в истории страны после 1917 года было отнесено в тогдашней идеологии к периоду последней трети 1930 — начала 1950-х годов, то есть к эпохе «культа личности».
Автор пространных мемуаров, литературная и, в известной мере, общественная деятельница Р. Д. Орлова (Либерзон), о которой уже шла речь в первом томе этого сочинения, с удовлетворением цитировала позднее (уже став эмигранткой) свое выступление на партийном собрании Московской организации писателей в марте 1956 года (то есть сразу же после ХХ съезда партии):
«Дни, которые мы переживаем, чем-то напоминают первые послеоктябрьские. Тот же митинговый, бьющий весенним половодьем демократизм… Меня поздравляли, обнимали, целовали»552. Раиса Давыдовна явно не отдавала себе отчета в том, что восхищающий ее «митинговый демократизм» играл немалую роль и в проклинаемом ею терроре 1937 года; в первом томе (глава «Загадка 1937-го») цитировались ее воспоминания о том, как именно на «демократическом» комсомольском митинге она вместе с другими (в том числе и с детьми репрессируемых!) не без энтузиазма голосовала за уничтожение «врагов народа».
Черпая свои представления из поверхностных сочинений о сталинском времени, многие люди до сих пор полагают, что террор того времени целиком и полностью на «совести» НКВД. Однако на деле (целый ряд фактов приведен в указанной главе моего сочинения) в стране царила атмосфера беспощадности по отношению к любым «уклонам», и сама Р. Д. Орлова покаялась, например, что в свое время на партсобрании по собственной воле процитировала «крамольные» суждения своего сотоварища, Г. С. Кнабе, который, к счастью, отделался увольнением со службы и долговременной безвестностью…
Тут важно вдуматься в само это понятие «демократизм». Древнегреческое слово означает «власть народа» — то есть, в сущности, власть всех и каждого, однако такого рода «идеал» — несбыточная утопия, и в действительности «демократия» всегда оказывается властью какого-либо слоя людей. В 1956 году дело шло о власти коммунистической партии, — власти, которая при Сталине как бы переместилась в государство. И для той же Орловой рамки столь любезного ей «демократизма», в сущности, ограничивались рамками КПСС. Она, надо отдать ей должное, сама не раз признала это в своих мемуарах.
Так, в 1956 году она прочитала в рукописи ставший позднее знаменитым роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и впоследствии вспоминала: "Мне показалось, что книга о нашей553 революции написана извне. Все это было чужим … книга была чужда тому, о чем мы думали, мечтали, спорили… В письме (отвергнувшем роман. — В.К. ) редколлегии «Нового мира» (опубликованном в 1958 г.) я нашла оценку романа, близкую моей тогдашней" (цит. соч., с. 161; выделено мною. — В.К. ).
Здесь очень существенны слова «чужим» и «чужда», ибо очевидно, что речь идет о том бытии и сознании России, которые никак не вместились в рамки политики и идеологии КПСС и соответствующего «демократизма» и потому подлежали уничтожению или хотя бы оттеснению на «задворки» истории. Нет сомнения, что в 1956 году в стране еще было достаточно много людей, к которым не подходила популярная тогда формула: «Мы — родом из Октября» (для младшего поколения составилась аналогичная формула: «Мы — дети ХХ съезда»), ибо они так или иначе были порождены многовековой историей России; однако эти люди вынуждены были «скрывать свою родословную» или хотя бы не обнаруживать ее со всей ясностью.
Пастернак же, несмотря на то, что он считал Революцию неизбежным и даже естественным итогом предшествующей истории России, вместе с тем не отказывался в своем романе и от этой предшествующей истории своей страны554, — с чем не могло согласиться абсолютное большинство советских писателей (не говоря уже о том, что отвергнутый для опубликования редакцией «Нового мира» роман Борис Леонидович передал в «буржуазное» издательство).
Поэтому даже считавшиеся более или менее «демократическими» писатели беспощадно осудили своего коллегу и письменно, и устно, и даже жестом (поднимая руки на собрании за исключение Бориса Леонидовича из Союза писателей); среди них — В. Дудинцев, В. Инбер, В. Катаев, Л. Мартынов, В. Панова, И. Сельвинский, Б. Слуцкий, А. Твардовский, В. Шкловский… (Р. Орлова, как она сама сообщает, еще не была в 1958-м членом СП, но есть основания полагать, что она оказалась бы заодно с перечисленными).
Это показывает сугубую ограниченность «демократизма» хрущевской поры, но гораздо важнее увидеть в эпизоде с пастернаковским романом другую сторону дела, отмеченную той же Р. Орловой: «дореволюционное» бытие и сознание России представали в ее глазах как «чужое», «чуждое». В дальнейшем я буду стремиться показать, что в этой «отчужденности» своего рода ключ к пониманию всей послереволюционной истории страны — вплоть до сего дня. И в годы хрущевского правления отчужденность от многовековой России значительно усугубилась.
В 1936 году, как было показано выше, мыслителю-эмигранту Георгию Федотову представлялось, что в результате различных «контрреволюционных» акций, начавшихся в СССР на рубеже 1934-1935 годов, Россия «воскресает» после грандиозного революционного катаклизма. В этом заключалась известная доля истины, и (о чем уже подробно говорилось) если бы не совершился определенный поворот в таком направлении, Отечественная война могла бы закончиться иначе (и, в частности, не обрела бы само свое название…). Как и в других случаях, я отнюдь не имею в виду «альтернативное» мышление об истории: во второй половине 1930-х годов происходило именно то, что происходило, и вообще история (как уже отмечалось) несет в себе свой объективный смысл — более весомый, чем любые наши субъективные мысли о ней…
Но после Победы, когда СССР закономерно стал «вождем» целого «соцлагеря», уже невозможно было делать основной упор на собственной, «национальной», истории (выше шла речь о том, что в наиболее «самостоятельной» из стран соцлагеря, Югославии, этого рода тенденции в жизни СССР вызывали в 1947-1948 годах открытое возмущение)555.
Что же касается хрущевского периода, в продолжение его осуществляется многосторонняя реанимация революционных духа и буквы, время с середины 1930-х до смерти Сталина подвергается самому резкому осуждению, и разрыв с предреволюционной историей становится намного более глубоким. Это с очевидностью выразилось в происходивших в хрущевские годы своего рода второй коллективизации деревни, новой и весьма жесткой атаке на Церковь, резком расширении коммунистической пропаганды и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136