Знакомство состоялось. Сели, приказали принести закуску, закурили сигары, и разговор стал общий: речь шла о разных событиях войны, планах, более или менее удачных, известных генералов, об окончательном, крайне близком торжестве, о Франции, разоренной и навсегда распавшейся на части, о многих вопросах, еще важных для прусских офицеров, и при всем этом усердно пили и курили.
Генерал Дролинг вполне смотрел старым воином — толстяк средних лет, рослый и сильный, он не брил бороды, нос имел красный, выдающиеся скулы синеватого оттенка и, очевидно, комплекцию, склонную к удару, лицо его буквально разделялось надвое громадным шрамом, который придавал ему выражение грозное, так как рот и правый глаз постоянно подергивало вследствие раны, и, кроме того, глаз слезился, а веко, красное как кровь, казалось точно вывернутым.
Что касалось полковника Врангеля, то он был без малого шести футов и соразмерной худобы, ему, казалось, по меньшей мере, шестьдесят лет, длинные волосы и борода были серебристо-белого цвета, составлявшего резкую противоположность с багровой краснотой небольшой части его лица, которая оставалась на виду, его маленькие, огненные, с косыми прорезами глаза и плоский нос придавали ему некоторое сходство с калмыком.
Впрочем, два саксонских офицера казались весельчаками, они курили исправно, пили еще исправнее и толковали с пламенным увлечением, которое очень забавляло их неожиданного собеседника.
— Как вы попали сюда, граф? — спросил барон между разговором. — Эта деревня, насколько мне известно, не стоит ни на какой дороге.
— Смотря по тому, куда едешь, барон, — ответил генерал, осушив залпом громадную кружку.
— Положим. Куда же вы едете?
— Вас занимает это? — спросил генерал, подмигнув левым глазом, отчего сделал страшную гримасу.
— Меня, граф? Нисколько, клянусь вам!
— Тем лучше, сказать я не могу.
— Так и говорить об этом не станем, — смеясь, возразил барон.
— Вот именно. Кажется, здесь командир полковник фон Экенфельс?
— Как вы изволите говорить? — переспросил барон, вздрогнув от изумления.
— Видно, я дурно выразился, — добродушно продолжал генерал. — Эта деревня ведь называется Севен?
— Так точно, граф, это Севен.
— Ну, я и говорю, что деревню занял с неделю назад полковник фон Экенфельс, чтоб сыграть шутку с этими чертями маркарами или вольными стрелками, как угодно будет назвать.
— Как вы узнали?.. — вскричал Штанбоу в крайнем изумлении.
— Не чуть ли вы расспрашиваете меня? — перебил генерал с оттенком строгости.
— Простите, ваше превосходительство, но…
— Любезный барон, — перебил граф, — так как я имел счастье встретиться с вами и вы любезно предложили мне ваши услуги, будьте обязательны и попросите полковника фон Экенфельса прийти сюда через час, мне надо приготовиться принять его. Потрудитесь передать полковнику, что я требую его по делу службы.
— Исполню приказание вашего превосходительства, но если вы позволите…
— Насколько мне известно, барон, — перебил генерал, вставая, — вы не входите в состав войска?
— Это правда, ваше превосходительство, но…
— Довольно об этом. Я не удерживаю вас, барон. Очень рад буду видеться с вами еще до моего отъезда. Где мои комнаты, эй, ты? — обратился он к трактирщику.
— Здесь, ваше превосходительство, — отозвался тот, бросаясь к двери с шапкою в руке.
Генерал и полковник раскланялись с бароном и удалились, предшествуемые трактирщиком, который униженно кланялся на каждом шагу.
— Идиоты солдаты! — вскричал Штанбоу в сердцах, едва остался один. — Из таких ослов ничего не вытянешь.
Он вышел из гостиницы исполнять поручение, которое ему дали, и затем уже направился поспешными шагами в дом, служивший тюрьмой госпожам Гартман и Вальтер с их прелестными дочерьми.
Хотя измученные усталостью, они не ложились — горе их было так сильно, тоска так велика, что они подумать не могли об отдыхе. Смелое похищение, которого они сделались жертвою, буквально поразило их оцепенением. Они не знали, чему приписать поступок, ничем не оправдываемый, который для политики не имел никакого значения и только мог быть орудием личной мести. Кто же, однако, мог желать мстить им?
Они делали одно добро, или, говоря точнее, осыпали благодеяниями всех несчастных, которые обращались к ним даже через других.
Изнемогая от усталости, две девушки, не угадывая чистою душою грозившего им несчастья, заснули на стуле, прислонив голову к спинке кровати, возле которой сидели, одни матери их не смыкали глаз, и бессознательно для них проходили долгие, мрачные часы. Горе притупляет чувства и мысли.
Внезапно они вздрогнули.
Шум шагов раздался в комнате, смежной с тою, где находились они.
В дверь, которая заперта не была, постучали два раза как бы в насмешку.
— Войдите, — ответила госпожа Гартман безотчетно на стук.
Дверь отворили, на пороге показался мужчина. Это был барон фон Штанбоу.
— Господин Поблеско! — вскричала госпожа Гартман в крайнем изумлении.
Она узнала его только теперь.
Прибавим, что достойная женщина, которой ни муж, ни Мишель не открывали ничего, знала о Поблеско одну лицевую сторону и считала его человеком, преданным их семейству.
— Да, я, милостивая государыня, — ответил молодой человек с низким поклоном.
— Слава Богу! — воскликнула она, сложив руки. — Он послал вас для нашего спасения.
— Я сильно желаю этого, — ответил он с легким оттенком изумления.
Он полагал, что она все знает.
— О! Умоляю вас, спасите главное, спасите детей наших! — вскричала она с глубоким чувством.
— Постараюсь, милостивая государыня, — ответил он холодно и сдержанно, — но это трудно будет.
— Трудно?
— Да, всего более это зависит от вас.
— От меня!
— От вас, — повторил он с недоброй улыбкой, — скажите слово, одно только слово, и не пройдет пяти минут, как дверь, теперь запертая на запор, распахнется настежь и вы будете свободны.
— Свободны?.. Я не понимаю вас. Как можете вы, поляк, пользоваться такою властью у немцев, ваших природных врагов? Это поистине удивительно.
— Достаточно двух слов, — ответил он, прикусив губу, — и вам объяснится…
— Ваша гнусная измена, милостивый государь! — вскричала Лания, вдруг встав перед ним надменная и презрительная.
— Подобные слова! — пробормотал он, невольно отступая перед гордою девушкой.
— Справедливы, — подхватила она с жаром. — Мать моя, кроткая, святая женщина, гнусности вашей не знает, ей неизвестно, что вы презренный прусский шпион, что вы похитили нас в эту ночь из среды наших друзей — вы, явившийся к нам в роли изгнанника, просящего приюта. Вон! Мы гнушаемся вашего подлого присутствия.
Грозные слова эти не только не сразили Штанбоу, но еще заставили его поднять голову с циничной усмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141