Богданко сел все-таки на выезженного за время науки у дядьки коня и уехал из Черна, а куда уехал и что собирается делать, одним богам ведомо. Если выкрадет девку, убежит с ней куда глаза глядят – плохо, а попадет в руки Вепра – и того хуже. От помешанного на мести душегуба всего можно ожидать… Долго ли ему настигнуть отрока, который убегает с девкой, и убить его? Разве не найдет, что сказать, если спросят, зачем поднял руку на княжича? «Я не видел, – ответит, – кто умыкал, с меня хватит, что умыкали дочь во второй раз».
«Придется бросать все и ехать следом за ним, – с раздражением подумал князь. – Если решил сделать так, как сказал, будет подстерегать Зоринку в Соколиной Веже, где же еще, туда и возвратится с краденой девкой».
Князь не стал преждевременно пугать Малку, однако и не скрыл, что произошло между ним и сыном, зашел и сказал, куда и зачем едет.
– Может, не мешать ему? – спросила Малка несмело.
– Ты так думаешь?
– Богданко правду сказал: сейчас не такое время, чтобы считаться, кто князь, а кто воевода. Если ты такой же гордый и заносчивый, как Вепр, я сама поеду к тому буйтуру и скажу: если не хочет, чтобы Зоринка стала нареченной огненного Хорса, пусть отдаст ее Богданке, да и забудем все, что разъединяло наши роды.
Князь вздохнул, раздраженно потер лоб.
– Ты, Малка, ослеплена любовью к сыну и за этой слепотой видишь не дальше, чем сын. Нужно быть просто ребенком, чтобы поверить в здравый ум Вепра.
– А как же ты столько лет верил ему?
Наверное, это было лишнее. Князь не нашелся, что ответить жене, и рассвирепел еще больше.
– Пока мы здесь будем переливать из пустого в порожнее, этот глупый отрок может натворить беды. Я еду, хватит!
И когда он ехал мимо капища, расположенного под раскидистым, с дедов-прадедов взлелеянным дубом, и позже, когда выбирался на дорогу, что вела к Соколиной Веже, только и делал, что смотрел, как разминуться с людьми, что шли и шли, согнувшись под бременем горькой судьбы. Семьями и родами-селениями, со стариками и малыми детьми. Все молчаливые, измученные, почти без сил от жары, словно знали: они обречены.
– Из какой верви будете, люди?
– Из Надпрутской, достойный.
– И давно идете?
– Уже четвертые сутки.
Помолчал, провожая их печальными глазами, и уже потом добавил:
– Помогай вам бог счастливо одолеть этот путь.
Неожиданно пришпоренный конь резко рванул в сторону и, только когда Волот взял поводья в обе руки, пошел ровно, в полный мах.
Матери Доброгневы не было видно ни на подворье, ни на крыльце, не слышно ее голоса и из терема. То ли спала-отдыхала старенькая, то ли пошла в лес. А впрочем, чего ей спать в такое время и зачем ей, старой, идти в лес?
Волот дважды громко постучал в дубовые ворота, вызывая челядь.
– Эгей! Есть ли кто в доме?
Двери вскоре открылись, и к воротам подошла челядница.
– Прошу потише, – промолвила мелодичным голосом челядница, – хозяйке нездоровится.
Одета была служанка более пристойно, чем простая челядница: в белую, не по-местному сшитую брачину, в темную, подпоясанную в талии пестрым поясом плахту. Однако не это поразило князя. Где он видел это милое девичье личико, где слышал этот глубокий, идущий от самого сердца голос?
– Миловидка, ты?
Девушка потупила взор и промолчала. А когда заговорила, сказала не то, чего он ожидал:
– Хозяйка ждет вас, княже.
Волот расспрашивал Доброгневу, что у нее болит и правда ли, что ослабела и не может покинуть ложе и выйти из терема. Сам же все время думал о Миловиде. Выходит, недалеко убежала от своего Выпала; неверными были слухи, будто подалась за Дунай искать в ромейских землях своего любимого. Здесь она, в Тиверской земле, даже в его владениях… Спрашивал у матери, не объявлялся ли здесь Богданко, о чем она с ним говорила, знает ли, куда и зачем тот поехал, а сам снова думал о Миловиде… Боги светлые и ясные! Не случайно же прибилась она к его дедовым владениям, стала не просто челядницей – ключницей при княгине, более того, вошла в доверие, стала для матери Доброгневы словно дочь родная. Так и говорит Доброгнева, когда обращается к ней: «Пойди, дочка, нагрей водицы, а нагреешь, налей в корчагу и поставь к ногам. Стынут они у меня». По всему видно, и Миловидка рада, что хозяйка Соколиной Вежи добра с ней, – старается, угождает ей, смотрит за ней, как за родной матерью. Кем она стала по прошествии стольких лет? Почему очутилась именно в Соколиной Веже? Убедилась ли, что напрасны надежды на возвращение любимого, и вспомнила, о чем когда-то говорил князь, или случайно оказалась у матери Доброгневы и осталась при ней? Ох, нет! Кто в Тиверской земле не знает, что Соколиная Вежа – родовое владение Волотов. Не могла и Миловидка не знать этого. А если знала и сама пришла в Соколиную Вежу, то это говорит о том, что пришла не случайно и не случайно стала ключницей.
Поглядывая на возмужавшую и ставшую от того еще краше девушку, князь то и дело опускал глаза, чтобы ни она, ни кто другой не заметили, какой интерес она у него вызывает. И снова мысленно спрашивал: «Кто ты ныне, Миловидка? Как понимать твой приход под мой кров? Как ты стала радостью-утехой для княгини? Случай свел нас или на это была твоя добрая воля?»
Мысли чем дальше, тем настойчивее преследовали князя, превращались в какое-то наваждение.
«Я не могу уехать отсюда, – признался он сам себе, – до тех пор, пока не дознаюсь, почему Миловидка поступила, как он советовал ей в свое время: „Если и очага своего не будет, не обходи мой терем“.
Вышел к дружинникам и повелел старшим из них:
– Ты, Ковач, бери двух мужей и отправляйся в Веселый Дол. Стань на опушке и следи, не объявится ли там Богданко. Если объявится, подойди и скажи: «По велению князя не дозволяем тебе чинить разбой с дочкой властелина. Это недостойно княжича. Будь благоразумен и возвращайся туда, где тебе надлежит быть».
– Ты, Боян, – сказал другому, – скачи в стольный Черн и передай воеводе Стодорке: как только боги укажут на свою избранницу или избранника, пусть сразу же даст знать об этом в Соколиную Вежу. Мать моя дотаптывает последний ряст, должен быть при ней.
Больная ли требовала этого, или Миловидка не хотела оставаться с князем наедине, только до самой ночи сидела она у постели больной и ни на мгновение не выходила из спальни. Что она там делала, князь не ведал, но догадывался: сидит там не потому, что больной без нее нельзя оставаться. И эта догадка подогревала его нетерпение. Наведался к больной раз – Миловидка там, наведался второй – снова там. Оглянется, когда скрипнут двери, взглянет на него, как на какое-то диво, и уступает ему место у постели. Садись, дескать, садись и говори, зачем пришел.
– Матушка, тебе все еще плохо? – присел он и спросил у Доброгневы.
– Не хуже, чем было, но и не лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127