Просили тебя раньше, чтобы не брал дань, вынуждены просить снова: удержись от полюдья, потому что ничего не сможем дать тебе.
Волота эти слова не обрадовали, но старейшину слушал внимательно.
– Я мог бы сказать то же самое. Княжеские житницы не так уж переполнены. А дружина потребует своего, и оборона земли тоже. Но не об этом сейчас думаю: спасет ли народ, если я снова не пойду брать с него дань?
– Может, и нет. Вот если бы еще и властелины…
– А что властелины?
– Прошлой зимой они стали стеной на защиту своих угодий. Если и в эту зиму так будет, беда ждет всех, беда великая.
– Это правда? – сердито взглянул князь в ту сторону, где сгрудились хозяева земель.
Те – ни слова в ответ. Кто потупил взор, кто делал вид, что это его не касается.
– Я спрашиваю, – не отступал Волот, – мы люди одного рода-племени или нет?.. Можем поделиться с измученными бедами поселянами своим добром или не можем?
– Да нечем нам делиться, князь. Наши нивы постигло такое же несчастье, что и поселянские.
– А охотничьи угодья? Неужели и ими не хотите поделиться?
– Это не спасет поселян.
– Так что же тогда спасет нас?
– Спасение в одном: собраться вместе и идти за Дунай стезей склавинов. Фракийская земля – богатая земля, прокормит их, прокормит и нас.
Князь не торопился возражать, хотя и согласиться не мог.
– Советуете учинить то, в чем мы обвиняли в свое время ромеев. А что будет, если мы пойдем за Дунай, а обры к нам? – слово в слово повторил он сказанное Добриту. – Кто защитит тогда наших детей, жен, землю Тиверскую? Понимаете ли, как пагубен этот путь: добудем на маковое зернышко, потеряем все.
– Почему на маковое? В войско пойдут все, кто может держать меч. И себя прокормят, и детям, женам добудут еду.
Народ оживился, зашумел, по всему видно было – им по вкусу пришлось такое предложение, видят в задунайском походе спасение. А князь даже в лице изменился. Приходил в бешенство от собственного бессилия. Боги! За что караете так этих несчастных? Они и без того стоят над пропастью, а вы лишаете их последнего разума.
– Пока я князь ваш, – сказал громко и твердо, – не допущу такого безумства. Желаете идти за Дунай – идите без меня, отдайте себя, роды свои, народ свой на растерзание жадным до грабежей обрам. Я на татьбу не поведу.
Вече примолкло, похоже, слова князя охладили пыл многих, а то и напугали.
Старейшины, воспользовавшись тишиной, посовещались и спросили Волота:
– Что же предлагаешь нам, княже?
– Не пойду и в эту осень на полюдье. Трудно мне будет, но все же не пойду, велю и мужам-властелинам поделиться с народом последним, что есть в клетях, сделать доступными для голодных леса и водоемы.
– Это не спасет нас, княже. Что возьмем с мужей, если у них и вправду негусто? Что возьмем в лесах, если уже брали не раз? Не забывай: третье лето остаемся без хлеба.
– Другого совета не дам.
– Тогда слушай, что мы скажем. Согласны с тобой: ныне, как никогда, надо держаться вместе. Но согласись и ты с нами: обеднел народ из-за недородов, и обеднел до краю. Голод и мор идут в землю Тиверскую, на этот раз – повальный. А пойдет гулять мор, земля наша станет еще доступнее для соседей, чем когда мы сами вторгнемся к ним с мечом и сулицей. Вот и думаем: должны сделать так, чтобы и соседей не трогать ратным вторжением, и самим выжить до лета.
– Разве я не это же говорил? Ведь кричите все: не выживем.
– Не выживем, если будем сидеть сложа руки.
– Что же предлагаете?
– Раз земля наша не может прокормить всех, пусть на ней останутся те, кого прокормит. Остальные пусть идут и ищут себе другую землю.
Волот от удивления широко открыл глаза. Смеются над ним старейшины или кнута просят? Куда пойдут и кто пойдет? Где та земля, что приготовила яства для голодных?
– Лишь бы с глаз долой, значит?
– Почему – лишь бы с глаз?
– Потому что такой земли нет на всем белом свете, а если и есть, то ее надо брать мечом и сулицей.
– Выслушай, княже, до конца, и ты поймешь: для таких, как наши отселенцы, земля и яства могут найтись. Даже без меча и сулицы. Совет старейшин выносит на суд народа такое решение: пусть каждый отрок и каждая девушка возьмут жребий. Каждый третий должен покинуть Тиверь. Князь и кровные поделятся с ними последним – броней, конями, скотиной – и скажут: «Идите туда, куда приведут боги, ищите себе землю, которая прокормит вас». Учти, князь, посылаем молодую поросль родов своих, а таких любой хозяин возьмет на поселение, если у него есть чем помочь им до первого урожая.
Молчит князь, не зная, что сказать старейшинам, молчит и вече, обратясь помыслами к детям своим. Всем придется, если примут это решение, прощаться с детьми, и прощаться навсегда. Мыслимо ли это? Кто же будет валить лес, когда отдадут самую молодую силу родов своих, кто будет корчевать, кто будет готовить к посевам землю? А еще надо кому-то защищать землю, если придут тати с чужих краев и скажут: «Отдайте все, что имеете, а ничего не имеете, так отдайте себя».
– Не соглашайся, князь! Старейшины не понимают, что говорят.
– А что понимаете вы, советуя такое? С земли уйдет треть, зато легче будет остальным выжить.
– Не надо нам такого облегчения! Кого боги возьмут, того и возьмут, кто останется, тот останется, зато будет жить в своей земле, вместе с родными.
Шум перекрывался выкриками, выкрики тонули в шуме. Каждый стоял на своем. На кого-то шикали, а на кого-то уже и руку поднимали. Тогда вновь поднялся к небу и призвал к тишине тяжелый княжеский меч.
XXIX
Весело улыбалось миру ядреное после ночной купели солнце, улыбался солнцу и мир – ослепительным блеском рассыпанных по травам рос, помолодевшими деревьями, приветствовал звонкими и чистыми голосами птиц. Даль была синей и прозрачной. Только на подворьях поселян не было слышно веселья. Лето, а люди не спешат ни на выпас со скотиной, ни на жатву в поле. Приберутся в домах и молчат, перекинутся словом-другим – и снова молчат. Только когда пошли по улицам бирючи и забили в колотушки: «Собравшимся на отселение пора на сход!» – тревожно переглянулись с родными те, кого отсеяли, запричитали, у кого отрывали их от сердца.
– Боги светлые и боги ясные! – голосили матери. – Как же вы допустили такое, как вынести это? Ведь не видать нам уже доченьки нашей от веку до веку! Мы ж лелеяли ее, как цветочек, собирались веселиться на ее свадьбе, утешаться ее детками, а теперь сердце разрывается от разлуки.
Чем ближе к выгону за домами, тем громче плач. Потому что стекались туда все – и те, кто отселялся, и те, которые провожали.
– Скорее! Скорее! – покрикивают десятники. – Там ждут не дождутся.
– Не трогай! – закрывает собой дитя оскорбленная этим криком мать. – Не видишь разве, не просто разлучаюсь – прощаюсь навеки.
Отселенцы-отроки в большинстве на конях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Волота эти слова не обрадовали, но старейшину слушал внимательно.
– Я мог бы сказать то же самое. Княжеские житницы не так уж переполнены. А дружина потребует своего, и оборона земли тоже. Но не об этом сейчас думаю: спасет ли народ, если я снова не пойду брать с него дань?
– Может, и нет. Вот если бы еще и властелины…
– А что властелины?
– Прошлой зимой они стали стеной на защиту своих угодий. Если и в эту зиму так будет, беда ждет всех, беда великая.
– Это правда? – сердито взглянул князь в ту сторону, где сгрудились хозяева земель.
Те – ни слова в ответ. Кто потупил взор, кто делал вид, что это его не касается.
– Я спрашиваю, – не отступал Волот, – мы люди одного рода-племени или нет?.. Можем поделиться с измученными бедами поселянами своим добром или не можем?
– Да нечем нам делиться, князь. Наши нивы постигло такое же несчастье, что и поселянские.
– А охотничьи угодья? Неужели и ими не хотите поделиться?
– Это не спасет поселян.
– Так что же тогда спасет нас?
– Спасение в одном: собраться вместе и идти за Дунай стезей склавинов. Фракийская земля – богатая земля, прокормит их, прокормит и нас.
Князь не торопился возражать, хотя и согласиться не мог.
– Советуете учинить то, в чем мы обвиняли в свое время ромеев. А что будет, если мы пойдем за Дунай, а обры к нам? – слово в слово повторил он сказанное Добриту. – Кто защитит тогда наших детей, жен, землю Тиверскую? Понимаете ли, как пагубен этот путь: добудем на маковое зернышко, потеряем все.
– Почему на маковое? В войско пойдут все, кто может держать меч. И себя прокормят, и детям, женам добудут еду.
Народ оживился, зашумел, по всему видно было – им по вкусу пришлось такое предложение, видят в задунайском походе спасение. А князь даже в лице изменился. Приходил в бешенство от собственного бессилия. Боги! За что караете так этих несчастных? Они и без того стоят над пропастью, а вы лишаете их последнего разума.
– Пока я князь ваш, – сказал громко и твердо, – не допущу такого безумства. Желаете идти за Дунай – идите без меня, отдайте себя, роды свои, народ свой на растерзание жадным до грабежей обрам. Я на татьбу не поведу.
Вече примолкло, похоже, слова князя охладили пыл многих, а то и напугали.
Старейшины, воспользовавшись тишиной, посовещались и спросили Волота:
– Что же предлагаешь нам, княже?
– Не пойду и в эту осень на полюдье. Трудно мне будет, но все же не пойду, велю и мужам-властелинам поделиться с народом последним, что есть в клетях, сделать доступными для голодных леса и водоемы.
– Это не спасет нас, княже. Что возьмем с мужей, если у них и вправду негусто? Что возьмем в лесах, если уже брали не раз? Не забывай: третье лето остаемся без хлеба.
– Другого совета не дам.
– Тогда слушай, что мы скажем. Согласны с тобой: ныне, как никогда, надо держаться вместе. Но согласись и ты с нами: обеднел народ из-за недородов, и обеднел до краю. Голод и мор идут в землю Тиверскую, на этот раз – повальный. А пойдет гулять мор, земля наша станет еще доступнее для соседей, чем когда мы сами вторгнемся к ним с мечом и сулицей. Вот и думаем: должны сделать так, чтобы и соседей не трогать ратным вторжением, и самим выжить до лета.
– Разве я не это же говорил? Ведь кричите все: не выживем.
– Не выживем, если будем сидеть сложа руки.
– Что же предлагаете?
– Раз земля наша не может прокормить всех, пусть на ней останутся те, кого прокормит. Остальные пусть идут и ищут себе другую землю.
Волот от удивления широко открыл глаза. Смеются над ним старейшины или кнута просят? Куда пойдут и кто пойдет? Где та земля, что приготовила яства для голодных?
– Лишь бы с глаз долой, значит?
– Почему – лишь бы с глаз?
– Потому что такой земли нет на всем белом свете, а если и есть, то ее надо брать мечом и сулицей.
– Выслушай, княже, до конца, и ты поймешь: для таких, как наши отселенцы, земля и яства могут найтись. Даже без меча и сулицы. Совет старейшин выносит на суд народа такое решение: пусть каждый отрок и каждая девушка возьмут жребий. Каждый третий должен покинуть Тиверь. Князь и кровные поделятся с ними последним – броней, конями, скотиной – и скажут: «Идите туда, куда приведут боги, ищите себе землю, которая прокормит вас». Учти, князь, посылаем молодую поросль родов своих, а таких любой хозяин возьмет на поселение, если у него есть чем помочь им до первого урожая.
Молчит князь, не зная, что сказать старейшинам, молчит и вече, обратясь помыслами к детям своим. Всем придется, если примут это решение, прощаться с детьми, и прощаться навсегда. Мыслимо ли это? Кто же будет валить лес, когда отдадут самую молодую силу родов своих, кто будет корчевать, кто будет готовить к посевам землю? А еще надо кому-то защищать землю, если придут тати с чужих краев и скажут: «Отдайте все, что имеете, а ничего не имеете, так отдайте себя».
– Не соглашайся, князь! Старейшины не понимают, что говорят.
– А что понимаете вы, советуя такое? С земли уйдет треть, зато легче будет остальным выжить.
– Не надо нам такого облегчения! Кого боги возьмут, того и возьмут, кто останется, тот останется, зато будет жить в своей земле, вместе с родными.
Шум перекрывался выкриками, выкрики тонули в шуме. Каждый стоял на своем. На кого-то шикали, а на кого-то уже и руку поднимали. Тогда вновь поднялся к небу и призвал к тишине тяжелый княжеский меч.
XXIX
Весело улыбалось миру ядреное после ночной купели солнце, улыбался солнцу и мир – ослепительным блеском рассыпанных по травам рос, помолодевшими деревьями, приветствовал звонкими и чистыми голосами птиц. Даль была синей и прозрачной. Только на подворьях поселян не было слышно веселья. Лето, а люди не спешат ни на выпас со скотиной, ни на жатву в поле. Приберутся в домах и молчат, перекинутся словом-другим – и снова молчат. Только когда пошли по улицам бирючи и забили в колотушки: «Собравшимся на отселение пора на сход!» – тревожно переглянулись с родными те, кого отсеяли, запричитали, у кого отрывали их от сердца.
– Боги светлые и боги ясные! – голосили матери. – Как же вы допустили такое, как вынести это? Ведь не видать нам уже доченьки нашей от веку до веку! Мы ж лелеяли ее, как цветочек, собирались веселиться на ее свадьбе, утешаться ее детками, а теперь сердце разрывается от разлуки.
Чем ближе к выгону за домами, тем громче плач. Потому что стекались туда все – и те, кто отселялся, и те, которые провожали.
– Скорее! Скорее! – покрикивают десятники. – Там ждут не дождутся.
– Не трогай! – закрывает собой дитя оскорбленная этим криком мать. – Не видишь разве, не просто разлучаюсь – прощаюсь навеки.
Отселенцы-отроки в большинстве на конях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127