– Слушаю вас, доктор Смит, – раздался голос.
– Э-э, доброе утро. Прошу вас, передайте сообщение в транспортный отдел. Нам почти наверняка понадобится послать завтра алюминиевый контейнер с лабораторным оборудованием в Парсиппани, штат Нью-Джерси. Я бы хотел, чтобы его довезли до Питтсбурга, а оттуда отправили самолетом.
Глава девятая
Рикардо де Эстрана-и-Монтальдо-и-Рис-Гернер сообщил своей посетительнице, что семидесяти тысяч недостаточно.
– Это невозможно, – сказал он и вышел на террасу, бесшумно ступая по каменным плитам. Он подошел к самому краю и поставил бутылку шампанского – ни один завтрак без этого не обходился – на каменное ограждение, за которым простирались холмы, покрытые садами. За садами начинался лес, а за всем этим, вдали протекала река Гудзон, берега которой скоро ярко расцветятся красками осени.
– Это совершенно невозможно, – повторил он и сделал глубокий вдох, наслаждаясь ароматами бриза, несшего запах принадлежавших ему виноградников, разместившихся здесь, на холмах штата Нью-Йорк. Хорошее место для винограда – растение должно бороться за выживание среди скал. Это относится и к человеку – качество жизни есть лишь отражение борьбы за существование. Как наглядно доказывали эту истину виноградники – предмет его неустанной заботы.
Это был пожилой человек, но благодаря физическим упражнениям и беззаботной жизни он сохранил прекрасную форму, а его изысканная европейская манера держать себя и безупречная манера одеваться регулярно обеспечивали ему партнерш, с готовностью деливших его ложе. Когда он этого хотел. А это всегда бывало до или после, но никогда – во время сбора урожая.
И вот эта неопрятная высушенная женщина с бумажником, полным денег, явно член какой-то коммунистической банды, а скорее всего – просто посредник, хочет, чтобы он подверг риску свою жизнь за семьдесят тысяч долларов.
– Это невозможно, – сказал он в третий раз и взял бокал, стоявший на каменном ограждении террасы. Он посмотрел сквозь вино на солнце, как бы говоря «спасибо», и золотистая жидкость замерцала, словно польщенная тем, что ее избрали для подношения светилу.
Рикардо де Эстрана-и-Монтальдо-и-Рис-Гернер не смотрел на свою гостью. Он не предложил ей шампанского, равно как не предложил и сесть. Он принял ее в своем кабинете, выслушал ее предложение и отклонил его. Но она не ушла.
И вот он услышал, как ее тяжелые башмаки протопали вслед за ним на террасу.
– Но семьдесят тысяч – это вдвое больше того, что вы обычно получаете.
– Мадам, – холодно, даже презрительно изрек он, – семьдесят тысяч – это вдвое больше того, что я получал в одна тысяча девятьсот сорок восьмом году. С тех пор я больше не работал.
– Но это очень важное задание.
– Для вас – возможно. Для меня – нет.
– Почему вы не хотите взяться за него?
– А вот это вас совершенно не касается, мадам.
– Вы утратили ваш революционный пыл?
– У меня никогда не было революционного пыла.
– Вы должны взяться за исполнение этого задания.
Он чувствовал за своей спиной горячее дыхание нервной потной женщины. Он ощущал ее присутствие буквально каждой клеточкой кожи. Проклятая обостренная чувствительность! Та самая обостренная чувствительность, которая и делала Рикардо де Эстрана-и-Монтальдо-и-Рис-Гернера тем самым Рикардо де Эстрана-и-Монтальдо-и-Рис-Гернером, которому некогда платили тридцать пять тысяч за задание.
Он сделал глоток шампанского, наслаждаясь тем, как оно пенится во рту. Хорошее шампанское, но не выдающееся. И, к сожалению, даже не интересное. Впрочем, как все знают, шампанское никогда не бывает интересным. Скучное. Как эта женщина.
– Народные массы проливают кровь ради грядущей победы, которая уже не за горами. Это будет победа пролетариата над эксплуататорской, расистской капиталистической системой. Будьте с нами в дни торжества или умрите в борьбе.
– Ах, оставьте. Сколько вам лет, мадам?
– Вы смеетесь над моим революционным пылом?
– Я потрясен, как взрослый человек может так серьезно относиться к подобным вещам. Коммунизм – это для людей, которые так и не повзрослели. Для меня Диснейленд – это что-то куда более серьезное.
– Я не могу поверить, что это говорите вы – человек, который участвовал в нашей борьбе против фашистского зверя.
Он развернулся, и повнимательнее взглянул на посетительницу. Ее лицо избороздили морщины, впитавшие в себя годы борьбы и ненависти, ее волосы жидкими прядями выбивались в разные стороны из-под безобразной черной шляпки, которую явно не мешало бы почистить. Ее глаза – глаза старухи – смотрели устало. Это лицо прожило долгую жизнь, наполненную спорами по поводу таких абсурдных вещей, как диалектический материализм и классовое сознание, но эта жизнь протекала далеко-далеко от тех мест, где обычные люди живут своей обыденной жизнью. Он прикинул, что ей приблизительно столько же лет, сколько и ему, но на вид она была старой и высушенной, казалось, что в ней погасла последняя искра жизни.
– Мадам, я боролся против фашистского зверя, и думаю, имею право говорить об этом. Он ничем не отличается от зверя коммунистического. Зверь есть зверь. И мой революционный энтузиазм угас, когда я увидел, что, по вашему мнению, должно сменить репрессивный фашистский режим. Эта была бы диктатура таких зануд, как вы. По мне, Сталин, Гитлер и Мао Цзэдун ничем друг от друга не отличаются.
– Вы изменились, Рикардо.
– Очень на это надеюсь, мадам. Людям свойственно взрослеть, если только их не вдарит по башке какое-нибудь массовое движение или иная форма коллективного сумасшествия. Из ваших слов я заключаю, что вы меня знали и раньше?
– Вы меня не помните? – впервые за все время в ее голосе появилось что-то человеческое.
– Нет, не помню.
– Вы не помните осаду Алькасара?
– Это я помню.
– Вы не помните сражение при Теруэле?
– И это я помню.
– И вы не помните меня?
– Нет, не помню.
– Мария Делубье.
Бокал с вином вдребезги разбился о каменный пол террасы. Гернер побледнел.
– Мария? – едва выговорил он. – Ты?
– Да.
– Милая, нежная Мария. Не может быть,
Он еще раз посмотрел на суровое осунувшееся лицо с преждевременно состарившимися глазами, но и на этот раз не смог разглядеть в нем черты Марии, юной женщины, которая верила и любила, которая каждое утро радостно встречала солнце, и была готова так же радостно встретить открывающийся перед нею мир.
– Да, это я, – сказала старуха.
– Это невозможно, – не мог прийти в себя Гернер. – Неужели время так безжалостно, что уничтожает все, не оставив и следа?
– Когда посвящаешь свою жизнь великому делу, все прочее уходит.
– Нет. Только в том случае, когда посвящаешь свою жизнь такому делу, которое убивает в человеке все живое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49