Прогуливавшегося не спеша Фернандо задевали люди, которые торопились кто домой, кто купить чего-нибудь поесть – спускались в метро, выходили оттуда или вскакивали на ходу в автобус. Фернандо попадал в различные встречные течения, его толкали со всех сторон… Он наугад свернул в какую-то улицу, которая показалась ему менее людной… Это была бесконечно длинная улица. Мало-помалу он углубился в квартал депо и рельсов, глухих стен и железных строений… Шум и суматоха замирали медленным диминуэндо, и, когда Фернандо вышел к каналу, вселенная совсем замерла, немая и неподвижная, как вода, покрывшаяся льдом.
Канал, вытянувшийся на уровне земли, лежал неподвижно, точно дохлая рыба. Заводы, которые он обычно обслуживал, пребывали в мрачном безмолвии. Фернандо перешел через мост… Отсюда была видна насыпь укреплений; среди высоких стен, кирпича и цемента городского пейзажа странно выглядела голая земля, сухая и затвердевшая от мороза. Фернандо не столько видел, сколько угадывал насыпь укреплений… Он хорошо знал эту местность, и, попади он сюда темной, беспроглядной ночью, он все равно узнал бы ее по запаху химических продуктов, который все усиливался, становился все гуще. Фернандо шел вдоль канала, ему было знакомо однообразие этой стены цвета запекшейся крови, на которой гигантскими буквами запрещалось клеить афиши. А для кого стали бы клеить афиши в этой пустыне, где только один газовый фонарь освещал всю длинную улицу, между глухой стеной и спящим каналом?… Но напротив, на другой стороне канала, был завод, рабочие, и днем можно было ясно прочитать слова: «Мир Вьетнаму!», написанные суриком, растекшимися от спешки буквами… Следуя изгибам улицы, Фернандо повернул в сторону от застывшего канала. Перед ним в небе цвета бумажного абажура, над огнями Парижа появились громадные круги, черные, тонкие, прозрачные: это были резервуары газового завода. Их каркасы возвышались над баллонами с газом, и от всего этого исходил запах смерти, взрыва, опасности. Фернандо почувствовал себя очень маленьким и очень одиноким. Да он и на самом деле был совсем одинок и не велик ростом. Два велосипедиста огибали второй поворот дороги – юноша и девушка… Как когда-то Долорес и он. Ведь Фернандо совершал сейчас паломничество к местам, где он был некогда счастлив. Где теперь эта дружинница, носившая когда-то синий комбинезон, ставшая потом работницей парижской фабрики… Она лежит в земле Франции, убитая где-то в маки. Фернандо повернул назад, он замерз. Опять канал, газовый фонарь, стена… запрещение клеить афиши… Фернандо направился по авеню Президента Вильсона к Плен Сен-Дени. Вот и она, эта равнина.
Казалось, она несет на себе следы всего своего прошлого. Плоская, огромная, она была когда-то полем битвы: здесь некогда принц Кондэ во главе протестантов встретился с коннетаблем Ан де Монморенси, командовавшим католиками, и был здесь же убит. Потом, в течение трех столетий, эта земля, вспаханная битвой, взрыхлялась только мотыгой земледельца, и лишь в середине XX века сюда пришла промышленность и стерла следы его труда, поглотив целые гектары пашни. И вот теперь сохранились только жалкие клочки зелени, похожие на голую кожу, видневшуюся сквозь панцирь из цемента и кирпича. Промышленность взяла все в свои руки. Уже в 1847 году для ее нужд был построен канал, к нему прибавилась специальная железнодорожная ветка, которая соединила заводы с железнодорожной магистралью, с каналом, с товарной станцией и со станцией Пантен. Рельсы железным каблуком наступили на зелень, на жилища рабочих. Потом, в сороковых годах, война разразилась над этой равниной, ранила заводы, железную дорогу, домики и все живое, что встречалось на ее пути. Мужчины из испанской колонии вступили в движение Сопротивления, и смерть вошла в Плен со всех концов, сверху и снизу…
Улица, на которой жил его друг, на этот раз показалась Фернандо очень длинной и жалкой. Все на ней стоит вкривь и вкось, шрамы войны словно заклеены грязным пластырем – заделаны старыми досками, толем, дырявыми листами рифленого железа, положенными один на другой так, чтобы дыры не совпадали, подобно тому как один приятель Фернандо надевал несколько пар носков. Когда заборы и стены окружали заводской двор, сквозь них видны были во тьме кучи то ли тряпок, то ли бумаги, иногда эти заборы и стены выглядели как бы домиками, а пустоты между ними – двориками… Во всем этом хаосе только шоссе было прямым и чистым. Звонки велосипедистов, проезжавших по мостовой, звенели, как расколотый лед.
На углах улиц женщины болтали по-испански, поджидая, пока их кувшины наполнятся водой, непрерывно текшей из кранов колонок; стекая ручейками на землю, вода тут же замерзала… Теперь Фернандо торопился, как все, – у него замерзли ноги. Улицу пересекали рельсы, на рельсах стояли без движения товарные вагоны… Пузатые, высокие, они прибыли с железнодорожных магистралей и, величественные и важные, стали вплотную к хрупким строениям, чтобы выгрузить товары в самом центре завода, на котором работали все эти люди, жившие в своих домиках, как улитки в раковинах… Не вынимая рук из карманов, Фернандо толкнул животом калитку и, не сбавляя шага, вошел в узкий проход между покосившимися заборами и низкими стенами, поднялся по наружной деревянной лестнице, начинавшейся во дворе и ведшей на балкон, тоже деревянный. Испанцы старались иногда придать своим жилищам сходство с домиками их родины… Фернандо постучал в дверь.
– Quien? es? – спросил изнутри женский голос.
В окне приподнялась занавеска, кто-то прижался лбом к стеклу, освещенному изнутри, стараясь во тьме разглядеть посетителя. Светлые локоны… Это Анита. Дверь открылась.
– Salud, Фернандо!
Дверь тотчас же закрыли, подтолкнув свернутый ковер, положенный там, чтобы не дуло из щели. В комнате находились две женщины и мужчина. Они только что начали ужинать – суповая миска стояла на столе… У них тут было холодновато, воздух насыщен испарениями, как в нетопленной ванной, когда пустят горячую воду. Неровная поверхность стен, недавно заново оклеенных обоями в цветочках, зеркало над бутафорским камином из поддельного мрамора, новая газовая плитка и белая клеенка на столе – все было мокро, все вспотело, и пот этот был холодным.
– Ну, как он себя чувствует? – спросил Фернандо.
Испанская речь наполнила комнату как бы торопливым хлопаньем крыльев; он чувствует себя плохо, говорили обе женщины, и мужчина им вторил, доктор приходил два раза… «Какой доктор, – воскликнул Фернандо, – надеюсь, что это был товарищ – коммунист?» Да, конечно, товарищ, какой-то француз, они не запомнили фамилии… Ему ничего не объясняли, просто посоветовали молчать. Но главное и самое ужасное это то, что больного придется перевезти в больницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Канал, вытянувшийся на уровне земли, лежал неподвижно, точно дохлая рыба. Заводы, которые он обычно обслуживал, пребывали в мрачном безмолвии. Фернандо перешел через мост… Отсюда была видна насыпь укреплений; среди высоких стен, кирпича и цемента городского пейзажа странно выглядела голая земля, сухая и затвердевшая от мороза. Фернандо не столько видел, сколько угадывал насыпь укреплений… Он хорошо знал эту местность, и, попади он сюда темной, беспроглядной ночью, он все равно узнал бы ее по запаху химических продуктов, который все усиливался, становился все гуще. Фернандо шел вдоль канала, ему было знакомо однообразие этой стены цвета запекшейся крови, на которой гигантскими буквами запрещалось клеить афиши. А для кого стали бы клеить афиши в этой пустыне, где только один газовый фонарь освещал всю длинную улицу, между глухой стеной и спящим каналом?… Но напротив, на другой стороне канала, был завод, рабочие, и днем можно было ясно прочитать слова: «Мир Вьетнаму!», написанные суриком, растекшимися от спешки буквами… Следуя изгибам улицы, Фернандо повернул в сторону от застывшего канала. Перед ним в небе цвета бумажного абажура, над огнями Парижа появились громадные круги, черные, тонкие, прозрачные: это были резервуары газового завода. Их каркасы возвышались над баллонами с газом, и от всего этого исходил запах смерти, взрыва, опасности. Фернандо почувствовал себя очень маленьким и очень одиноким. Да он и на самом деле был совсем одинок и не велик ростом. Два велосипедиста огибали второй поворот дороги – юноша и девушка… Как когда-то Долорес и он. Ведь Фернандо совершал сейчас паломничество к местам, где он был некогда счастлив. Где теперь эта дружинница, носившая когда-то синий комбинезон, ставшая потом работницей парижской фабрики… Она лежит в земле Франции, убитая где-то в маки. Фернандо повернул назад, он замерз. Опять канал, газовый фонарь, стена… запрещение клеить афиши… Фернандо направился по авеню Президента Вильсона к Плен Сен-Дени. Вот и она, эта равнина.
Казалось, она несет на себе следы всего своего прошлого. Плоская, огромная, она была когда-то полем битвы: здесь некогда принц Кондэ во главе протестантов встретился с коннетаблем Ан де Монморенси, командовавшим католиками, и был здесь же убит. Потом, в течение трех столетий, эта земля, вспаханная битвой, взрыхлялась только мотыгой земледельца, и лишь в середине XX века сюда пришла промышленность и стерла следы его труда, поглотив целые гектары пашни. И вот теперь сохранились только жалкие клочки зелени, похожие на голую кожу, видневшуюся сквозь панцирь из цемента и кирпича. Промышленность взяла все в свои руки. Уже в 1847 году для ее нужд был построен канал, к нему прибавилась специальная железнодорожная ветка, которая соединила заводы с железнодорожной магистралью, с каналом, с товарной станцией и со станцией Пантен. Рельсы железным каблуком наступили на зелень, на жилища рабочих. Потом, в сороковых годах, война разразилась над этой равниной, ранила заводы, железную дорогу, домики и все живое, что встречалось на ее пути. Мужчины из испанской колонии вступили в движение Сопротивления, и смерть вошла в Плен со всех концов, сверху и снизу…
Улица, на которой жил его друг, на этот раз показалась Фернандо очень длинной и жалкой. Все на ней стоит вкривь и вкось, шрамы войны словно заклеены грязным пластырем – заделаны старыми досками, толем, дырявыми листами рифленого железа, положенными один на другой так, чтобы дыры не совпадали, подобно тому как один приятель Фернандо надевал несколько пар носков. Когда заборы и стены окружали заводской двор, сквозь них видны были во тьме кучи то ли тряпок, то ли бумаги, иногда эти заборы и стены выглядели как бы домиками, а пустоты между ними – двориками… Во всем этом хаосе только шоссе было прямым и чистым. Звонки велосипедистов, проезжавших по мостовой, звенели, как расколотый лед.
На углах улиц женщины болтали по-испански, поджидая, пока их кувшины наполнятся водой, непрерывно текшей из кранов колонок; стекая ручейками на землю, вода тут же замерзала… Теперь Фернандо торопился, как все, – у него замерзли ноги. Улицу пересекали рельсы, на рельсах стояли без движения товарные вагоны… Пузатые, высокие, они прибыли с железнодорожных магистралей и, величественные и важные, стали вплотную к хрупким строениям, чтобы выгрузить товары в самом центре завода, на котором работали все эти люди, жившие в своих домиках, как улитки в раковинах… Не вынимая рук из карманов, Фернандо толкнул животом калитку и, не сбавляя шага, вошел в узкий проход между покосившимися заборами и низкими стенами, поднялся по наружной деревянной лестнице, начинавшейся во дворе и ведшей на балкон, тоже деревянный. Испанцы старались иногда придать своим жилищам сходство с домиками их родины… Фернандо постучал в дверь.
– Quien? es? – спросил изнутри женский голос.
В окне приподнялась занавеска, кто-то прижался лбом к стеклу, освещенному изнутри, стараясь во тьме разглядеть посетителя. Светлые локоны… Это Анита. Дверь открылась.
– Salud, Фернандо!
Дверь тотчас же закрыли, подтолкнув свернутый ковер, положенный там, чтобы не дуло из щели. В комнате находились две женщины и мужчина. Они только что начали ужинать – суповая миска стояла на столе… У них тут было холодновато, воздух насыщен испарениями, как в нетопленной ванной, когда пустят горячую воду. Неровная поверхность стен, недавно заново оклеенных обоями в цветочках, зеркало над бутафорским камином из поддельного мрамора, новая газовая плитка и белая клеенка на столе – все было мокро, все вспотело, и пот этот был холодным.
– Ну, как он себя чувствует? – спросил Фернандо.
Испанская речь наполнила комнату как бы торопливым хлопаньем крыльев; он чувствует себя плохо, говорили обе женщины, и мужчина им вторил, доктор приходил два раза… «Какой доктор, – воскликнул Фернандо, – надеюсь, что это был товарищ – коммунист?» Да, конечно, товарищ, какой-то француз, они не запомнили фамилии… Ему ничего не объясняли, просто посоветовали молчать. Но главное и самое ужасное это то, что больного придется перевезти в больницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110